Александр Пушкин - Старые годы Страница 58

— А вот и я здесь! — сказала серебристым голосом Христина, прыгнув из дверей в избу. — Что ты, братец, настрелял? Посмотрим! — продолжала она, принявшись проворно перебирать дичь. — Немного же! Всего четыре штуки!

— Да! Немного! Ты бы сама пошла в лес с ружьем да настреляла бы побольше. Я заряжал вполпатрона: порох берег; и за четыре выстрела принес четыре штуки. Чего же еще тебе больше!

— Все-таки мало, мало! — сказала Христина, нарочно поддразнивая брата и подходя к кадочке, где плавали рыбы.

— Заладила одно — мало! Не убьешь ведь из ружья пяти штук разом. Случается иногда двух, но редко.

— Да уж не оправдывайся. Я тебе говорю, что мало. Молчи! А сколько тут рыбы наловлено?! Посмотрим. Вот два сига, вот еще сижок маленький, вот окуни. Сколько их? Раз, два, три, семь, девять, двенадцать… И не пересчитаешь!

— Тут всего восемь окуней, — заметил Василий.

— Нет не восемь, а больше. Молчи, Василий Ильич! Зачем ты себя обсчитываешь?

— Да я не обсчитываю.

— Обсчитываешь, обсчитываешь! Не надобно спорить со мной. Ведь ты это знаешь.

— Ах какая ты болтушка! — сказал Карл Карлович после достаточного жеванья. — Я тебя уже несколько раз увещевал, что спорить и обсчитывать очень неприлично и даже, можно сказать, глупо.

— Да я не обсчитываю, батюшка, я, напротив, прибавляю окуней трех или четырех лишних.

— Ну вот, лишних! Опять лишних! И лишнее нельзя похвалить ни в какой вещи. Во всякой вещи и недостаток нехорош, да и липшее нехорошо. Всякая вещь должна быть ни больше, ни меньше, как ей быть следует. А ты вот, ветреница, ничего не рассуждаешь.

— Да за что же вы меня браните, батюшка? Что я такое сделала? Я только сказала, что брат настрелял дичи мало, а Василий Ильич наловил рыбы хоть немного, однако ж довольно, то есть ни больше, ни меньше, как следует.

— Ну, ну, тебя не переспоришь. Ты известная болтушка. Поди-ка лучше, приготовляй обед.

Христина схватила дичь со стола и, словно птица, улетела из комнаты. Карл Карлович, поддерживаемый Густавом, побрел за нею следом, простясь с Ильей Сергеевичем и его сыном.

III

Наступила ночь. Небо обложилось дождевыми тучами. Месяц выглядывал по временам из-за них и опять прятался за черный их занавес. В одной из избушек светился еще огонь. Лучи его падали полосою на речку и слабо освещали на противоположном берегу кустарники и нижние ветви деревьев. Безмолвие леса было нарушаемо протяжным воем волков.

— Тьфу, как они развылись сегодня, окаянные! Видно, чуют войну и добычу, — сказал Илья Сергеевич своему сыну. — Ну так что же ты скажешь, Вася? Я тебе все открыл, покаялся я перед моим сыном во всем, что у меня лежит на совести. Теперь подумай хорошенько. Не лучше ли тебе здесь остаться? Тебе русских нечего бояться, коли они эту сторону завоюют: ты ни в чем не виноват. Что тебе со мной по белу свету без пристанища, как нищему, таскаться. Останься, Вася, а я уйду один.

— Нет, батюшка, ни за что! — воскликнул сын, вскочив в сильном волнении со скамейки. — Если придется тебе уйти отсюда, и я пойду с тобой. Ты уже стар. Кто тебя будет кормить без меня, кто будет ухаживать за тобой, если ты неравно занеможешь. Нет! нет! Не говори, не убеждай! Не останусь, ни за что не останусь!

Старик схватился за голову обеими руками, зарыдал и бросился обнимать сына. Слезы умиления, сладостные слезы, давно уже стариком забытые, полились из глаз его.

— Вижу, Господи, — говорил старик, всхлипывая. и прижимая сына к груди своей, — что ты еще не оставил грешника. Благодарю Тебя, из глубины души благодарю, что Ты даровал мне такого сына. О! как я счастлив!

— Пусть придут сюда русские! — сказал с жаром Василий. — Неужели они так злопамятны, что вспомнят теперь то, что было с тобою в старые годы, и станут мстить тебе? Я уверен, что тебя оставят в покое. Неужели в русском царе нет милосердия? Пусть придут русские! И если бы они не постыдились тебя преследовать, то первому, кто на тебя наложит руку, я прострелю сердце.

— Не говори так, Вася! Грешно так говорить! Не забудь, что русские — наши земляки, наши единокровные. Меня осудили на казнь справедливо, за мое преступление. Русские не виноваты, Вася, что отец твой был преступник, что он беглец… изменник!..

Старик схватился за голову и начал быстро ходить по комнате.

— Что это, батюшка, такое? — воскликнул вдруг сын. — Чу! Слышишь ли? Слышишь ли, какая вдали пальба?

Старик подошел к окошку, раскрыл его и стал прислушиваться.

Пальба усиливалась. Гул пушечных выстрелов перекатывался отдаленным громом и смешивался с беглым ружейным огнем.

— А! это, верно, они! — сказал старик и сел на скамейку, отирая выступивший на лице холодный пот.

— Кто — они?

— Русские.

— Почему знать. Может быть, шведские корабли идут сюда и подают сигналы крепости.

— Нет, нет, это русские! Мне совесть сказала.

Через четверть часа постучались в дверь избы. Василий отворил ее. Вошел торопливо Густав, совсем одетый, с ружьем в руке. За ним явился следом Карл Карлович в колпаке и в холстяной фуфайке. Его вела дочь под руку. Старик совсем запыхался от торопливости и от переполоха. Он только что начал засыпать, как дети, услышав пушечные выстрелы, его разбудили.

— Слышите пальбу? — спросил Густав.

— Как не слыхать, — отвечал Василий.

— Что же бы это значило?

— Батюшка думает, что русские подступают.

— Как русские! — воскликнул Карл Карлович и снял колпак с головы от испуга.

— Не думаю, — сказал Густав, — однако же не мешало бы удостовериться.

— Да, да, не мешало бы! — повторил Карл Карлович, махая на себя колпаком, потому что его бросило в жар.

— Не хочешь ли ехать со мною в лодке? — спросил Густав. — Мы выехали бы на Неву и взглянули бы, что там делается.

— Что за Нева такая? — заметил Карл Карлович. — Сколько раз твержу я, что надобно говорить Ниен. Ах, как мне жарко!

— Ехать мне с ним? — спросил Василий отца своего, который сидел неподвижно у окна и в глубоком молчании слушал гремевшую вдали пальбу.

— Поезжай, мой сын, если хочешь, — ответил мрачно Илья Сергеевич. — Ах, если б это были не русские!

Василий взял ружье свое, зарядил его патроном, который дал ему Густав, и вышел с ним вместе. Они сели в лодку и поплыли.

— Братец, братец! — раздался голос Христины, которой головка появилась в растворенном окошке. — Батюшка велит тебе сказать, чтобы ты не ездил в такие места, где есть опасность. Слышишь ли?

— Слышу! — крикнул Густав в ответ и начал сильнее грести веслами. Они выплыли на Большую Неву и увидели вдали, что со стен и земляных валов Ниеншанца сверкали беспрерывно пушечные выстрелы. Прерывчатый блеск их освещал облака белого дыма, которые клубами громоздились над всею крепостью и ярко обрисовывались на небе, покрытом черными тучами.

— Что это значит? — воскликнул Густав. — Неужели в самом деле русские?

— Очень может быть! — сказал Василий. — Подплывем ближе к крепости и посмотрим.

— А ты не боишься? — спросил Густав.

— Чего же бояться? На реку даром стрелять не станут. Если нападают на крепость, то, конечно, с сухого пути.

Они поплыли далее. По мере движения лодки крепость все явственнее и явственнее обрисовывалась. Видно было, что ее окружили нападающие. Наши пловцы уже начали различать солдат, суетившихся на стенах, и канонеров, которые то прочищали орудия, то заряжали их, то наносили фитили на затравки. Пальба рокотала, как гром.

— Посмотри, посмотри! — вскричал Василий. — Что это за огненные змеи на небе? Видишь ли, как извиваются снизу, летят дугой и падают в крепость!

— Это, без сомнения, бомбы. Поплывем еще подалее и посмотрим: откуда они летают?

Они поравнялись наконец с батареей, на которой увидели Преображенских солдат, и насчитали на ней двенадцать мортир. Из всех этих мортир стреляли залпами, и двенадцать огненных змей разом взвивались с батареи в воздух при оглушительном громе. Батарея стояла боком к Неве, почти на самом берегу. Вдруг несколько брандскугелей, брошенных из мортир, разлили ослепительный блеск на всю батарею. Стало светло, как днем, или, лучше сказать, как при неперестающей молнии. Густав и Василий ясно рассмотрели тогда капитана, который стоял на краю батареи, со шпагой в руке, и командовал солдатами. Подле него виден был другой офицер, который, почтительно выслушивая приказания капитана, подходил то к одной мортире, то к другой и потом опять возвращался к капитану. Оба они были высокого роста, но капитан был выше офицера. Черные волосы развевались из-под его невысокой треугольной шляпы. Того же цвета усы и густые брови придавали ему вид несколько суровый, но вместе с тем на всем лице его было разлито какое-то необыкновенное величие. Ни Василью, ни Густаву, конечно, не могло никак прийти в голову, что они видят капитана и поручика бомбардирской роты Преображенского полка: Петра Великого и Меншикова.