В доме на холме. Храните тайны у всех на виду - Лори Фрэнкел Страница 58

Хоуи не был ее начальником, но был тем, кто основал клинику и пригласил на работу остальных. Она не хотела злить его и старалась быть терпеливой с пациентами, выглядеть достаточно обеспокоенной, когда те говорили, что у них комариный укус чешется сильнее обычного, или вкусовые пупырышки реагируют как-то странно, или были убеждены, что вши — проблема, которую, конечно же, может решить семейный врач, а кто же еще! Рози старалась не попадаться на глаза Хоуи и положительно отвечать на сколь возможно большее число предъявляемых к ней требований быть тем врачом, которого он принял на работу в ее лице, несмотря на собственные опасения, что она — врач совершенно другой. Может, это не идеальная работа, но расписание было предсказуемым, не требовало полуночничанья, включало время и для бумажной работы, и для обеденного перерыва, и для звонка домой между пациентами, и очень немногие приходили с воплями, или истекая кровью, или щеголяя чужеродными предметами, торчащими из разнообразных штатных, а порой и недавно проделанных отверстий в телах. Пусть это не идеальная работа, но за нее хорошо платили, и в страховку были вписаны все. Могли ли ее уволить за то, что она откажется устраивать завтрак или нанимать разработчика, который обновит веб-сайт? Могли ли уволить за то, что у нее есть семья, которая требует гибкого расписания, и дочь, которая не вполне является таковой? Рози в этом сомневалась. Но выяснять не хотела.

Пятьдесят на пятьдесят

Со временем Рози осознала то, что шестилетняя Агги смекнула меньше чем за час. Главной прелестью житья по соседству с Грандерсонами было обстоятельство, что их дома располагались по-настоящему близко. Так что взрослые могли ужинать в одном доме, а детей сплавлять в другой. Это был эталон «детских столов», высшая платоновская реализация мечты, которая заставляла всех младше одиннадцати лет ужинать на Благодарение в кухне. Взрослые могли устроить настоящую взрослую вечеринку, не беспокоясь о том, что сырную тарелку собьет с кофейного столика кто-то, пробующий, скажем, прыгать со скакалкой в гостиной. Могли вести беседу, которую не прерывали вопли из кухни, пугающий грохот со второго этажа, игра в футбол вблизи стеклянного буфета, просьбы выдать молотки, спички и мячики для пинг-понга или требования дополнительной еды, или другой еды, или убрать еду из волос/ковров/белья. В иные вечера они отсылали к Грандерсонам даже Юпитера: хоть тот и был благонравнее детей, все же не один бокал красного вина оказался сметен с кофейного столика энтузиазмом его хвоста.

Семьи собирались в последний субботний вечер каждого месяца. Они делали это даже тогда, когда дел было полно, и на работе дурдом, и жизнь создавала препятствия. Даже тогда, когда Ру, Бен и Кайенн стали достаточно взрослыми, чтобы присматривать за детьми, и отпускали их всех в кино. Рози ждала этого дня весь месяц. Когда была их очередь готовить, они с Пенном создавали затейливые, тонкие блюда, слишком сытные, слишком сложные, слишком дорогие, чтобы поспешно заглатывать их в будни и зря расточать на детей. На стол выставлялся парадный фарфор, в качестве напитка выступало дорогое вино. Кто-нибудь каждый час на пять минут уходил в соседний дом — проверить детей и убедиться, что те не превратились в Повелителей Мух.

— Нам следовало назвать это Дуалистическим Ужином, — предложил Бен.

— Да! — хором отозвались Ригель с Орионом. — Дайте нам шпаги!

— Не дуэлистическим! — Бен закатил глаза. — Дуалистическим.

— Именно!

Так родились Дуалистические Ужины. И еще они были единственным вечером за месяц, когда взрослые могли разговаривать и не беспокоиться, что дети случайно услышат, или нарочно услышат, или подслушают. Так что это был, по правде говоря, единственный более или менее подходящий вечер — после тыквенного супа, блинчиков, начиненных морским языком и крабовым мясом, шоколадного суфле, нескольких бутылок шардонне и даже стаканчика настоящего портвейна на каждого, хотя никто не питал к нему особенной любви, — чтобы Фрэнк, пьяно хихикнув, спросил:

— Итак. Что будет, когда Поппи достигнет пубертата?

Пенн разлил свой портвейн на скатерть, вышитую бабушкой Рози. Она сочла это дурным знаком, не столько для скатерти, которая была чуть слишком вычурно псевдовикторианской на ее вкус, сколько потому, что непонятно: как им без вина быть достаточно пьяными, чтобы вести подобный разговор? Над поднявшимся хаосом полотенец, газированной воды и поисков средства, способного вытравить портвейн из кружев, Фрэнк во все стороны расточал извинения:

— Мне очень совестно, правда, ребята. Я не знал, что не следует задавать этот вопрос. Я думал, может, это невежливо с нашей стороны, что мы его не задаем. Мы не хотели, чтобы вы думали, что нам все равно. И мы вроде как беспокоимся… ну, мы вроде как беспокоились, ведь вы, ребята, хотели, чтобы все узнали, а мы поставили на этом крест, прежде чем у вас появился шанс принять решение.

Пенн подумал, но не сказал: «Вы можете спрашивать нас о чем угодно». Это должно было быть правдой, но не был уверен, что было.

Рози подумала, но не сказала: «Это была ваша вина». Это не должно было быть правдой, но она не была уверена, что не было. Она встретилась взглядом с мужем. Ему показалось, что он дышит ее легкими. Ей показалось, что он лег прямо на стол в столовой, и она вскрыла ему грудь, чтобы провести операцию — настолько это было обнаженно, так похоже на то, чему полагается быть внутренним и незримым. Но операция для нее — дело привычное, так что, едва начав объяснять, сразу удивилась, почему это всегда казалось таким трудным. Все так клинически, так медицински, так фармакологически, а она ведь врач. Вот и все.

— Блокаторы гормонов, — просто сказала она, и Пенн улыбнулся так, словно жена пошутила.

— Блокаторы гормонов? — голоса Фрэнка и Марджинни прозвучали, словно они прослушивались на роли в плохом ситкоме.

— Мы