Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015) Страница 59

— Па, — сказала Нина, когда ее правую руку опустили вниз. Когда она говорила, ее лицо было в трещинах, и ужасный порез тянулся от верхнего края лба через нос к маленькому гофрированному воротнику бледно-зеленого шелкового платья матушки Хаббард — оттуда выпали два небольших треугольных куска фарфора.

— Полагаю, это чудо, что она, такая разбитая, вообще может говорить, — сказала младшая няня.

— Вам придется отнести ее к мистеру Пюклеру, — сказала старшая. — Это недалеко, и вам лучше пойти прямо сейчас.

Госпожа Гвендолен была занята копанием ямы в земле с помощью маленькой лопатки и не обращала внимания на нянек.

— Что вы делаете? — поинтересовалась горничная, глядя на нее.

— Нина умерла, и я копаю ей могилу, — задумчиво ответила ее светлость.

— О, она вернется к жизни, — сказала горничная.

Младшая няня опять завернула Нину и ушла. К счастью, добрый солдат с очень длинными ногами и очень маленькой фуражкой оказался рядом и, поскольку заняться ему было нечем, предложил доставить в сохранности младшую няню к мистеру Пюклеру и обратно.

Мистер Бернард Пюклер и его маленькая дочь жили в небольшом домике в небольшом переулке, который уводил с тихой улицы неподалеку от Белгрейв-сквер[37]. Это был известный кукольный мастер, проводивший свою обширную практику в наиболее аристократическом квартале. Он ремонтировал куклы всех размеров и возрастов, кукол-мальчиков и кукол-девочек, детских кукол в длинных одеждах и взрослых кукол в модных платьях. Он чинил говорящих и немых кукол, таких, которые закрывают глаза, если их положить, и тех, чьи глаза закрываются с помощью таинственных нитей. Его дочь Эльза была всего двенадцати лет, но уже умела штопать кукольную одежду и делать им прически, а это труднее, чем вы можете подумать, пусть куклы и сидят смирно, пока их причесывают.

Мистер Пюклер по происхождению был немцем, но растворил свою национальную принадлежность в океане Лондона много лет тому назад, как и великое множество иностранцев. Тем не менее, у него все еще были один или два друга-немца, которые приходили в субботние вечера покурить с ним и поиграть в пикет или скат[38] на фартинги[39]. Они звали его «герр доктор», что казалось мистеру Пюклеру весьма приятным.

Выглядел он старше своего возраста оттого, что борода его была довольно длинной и неровной, волосы — седыми и тонкими, и носил он роговые очки. Что касается Эльзы, это было худенькое и бледное дитя, очень тихое и аккуратное, с темными глазами и заплетенными каштановыми волосами, перевязанными черной лентой. Она штопала кукольную одежду и относила кукол обратно в их дома, когда они были починены.

Дом хоть и был мал, но для двух людей, что жили в нем, он был слишком велик. В нем имелась небольшая гостиная с видом на улицу, три комнаты наверху и мастерская в задней его части. Впрочем, отец с дочерью большую часть времени проводили в мастерской, потому что в основном работали даже по вечерам.

Мистер Пюклер положил Нину на стол и долго осматривал ее до тех пор, пока слезы не начали заполнять его глаза за очками в роговой оправе. Он был очень чутким человеком, нередко влюблявшимся в куклы, которые чинил, и ему было трудно расставаться с ними после того, как те в течение нескольких дней улыбались ему. Для него это были настоящие люди, с собственным характером, мыслями и чувствами, и он был очень ласков с ними. Но некоторые с самого начала особенно его притягивали, а когда попадали изувеченными и поврежденными, их состояние казалось столь жалостным, что наворачивались слезы. Вам следует помнить, что он прожил среди кукол значительную часть своей жизни и понимал их.

— Откуда тебе знать, что они ничего не чувствуют? — твердил он Эльзе. — Тебе следует быть мягче с ними. Тебе ничего не стоит быть доброй к малым созданиям, а для них, быть может, это имеет значение.

И Эльза, будучи ребенком, понимала его и знала, что значила для него больше, чем все куклы.

Он с первого взгляда влюбился в Нину, возможно потому, что ее прекрасные карие глаза чем-то напоминали глаза Эльзы, а Эльзу он любил сильнее всех, всем своим сердцем. И кроме того, произошедшее с ней было очень печальным.

Нина недолго прожила на свете. Цвет ее лица был идеален, волосы — где нужно были гладкими, где нужно — кудрявыми, а ее шелковая одежда была совершенно новой. Но на лице у нее был страшный порез, будто от удара саблей, глубокий и темный внутри, но чистый и острый по краям. Когда он нежно прижал ее голову, чтобы закрыть зияющую рану, края издали тонкий скрежещущий звук, который больно было слышать, а веки темных глаз колыхались и дрожали, словно Нина ужасно страдала.

— Бедняжка Нина! — горестно воскликнул он. — Я не причиню тебе боли, но тебе понадобится немало времени, чтобы окрепнуть.

Он всегда узнавал имена поломанных кукол, которых ему приносили. Когда люди знали, как их называли дети, они ему говорили. Имя Нина полюбилось ему. Она всецело и всемерно нравилась мистеру Пюклеру, больше всех прочих кукол, которых он повидал за многие годы; он чувствовал, как его притягивает к ней. Он решил сделать ее идеально сильной и крепкой, независимо от того, сколького труда это будет ему стоить.

Мистер Пюклер медленно, но упорно работал, в то время как Эльза наблюдала за ним. Она ничего не могла сделать для бедной Нины, чья одежда не нуждалась в починке. Чем дольше кукольный мастер работал, тем сильнее влюблялся в светлые волосы и прекрасные карие стеклянные глаза. Иногда он забывал обо всех других куклах, ожидающих ремонта, лежа бок о бок на полке, и часами сидел, вглядываясь в лицо Нины, истощая всю свою искусность ради нового изобретения, с помощью которого удалось бы скрыть даже самый крошечный след страшного происшествия.

В конце концов она была удивительно отремонтирована. Даже ему самому пришлось это признать. Все условия были самыми благоприятными для исцеления: смесь прекрасно затвердела с первой пробы, а погода была превосходной и сухой, что имеет большое значение для кукольной больницы. Но шрам — тончайшая линия поперек лица, опускающаяся справа налево — все еще был виден его острому зрению.

Наконец он понял, что не может сделать больше, да и младшая няня уже дважды приходила узнать, не завершена ли работа, как она грубо выражалась.

— Нина еще недостаточно окрепла, — каждый раз отвечал мистер Пюклер, так как не мог решиться на расставание.

Вот и теперь он сидел перед квадратным столом, за которым работал. Нина в последний раз лежала перед ним рядом с большой коричневой картонной коробкой. Будто ее гроб, она лежит рядом и ждет ее, думал он. От мысли, что Нину придется положить туда, покрыть оберточной бумагой ее милое личико, закрыть крышкой и завязать веревками, его взгляд тускнел, и он прослезился. Никогда больше ему не заглянуть в стеклянные глубины ее прекрасных карих глаз, не слышать, как тихий деревянный голосок скажет «Па-па» и «Ма-ма». Это были мучительные минуты.

В тщетной надежде продлить время до расставания он взял маленькие липкие бутылочки со смесями, клеем, смолой и краской, глядя на каждую по очереди, а затем на лицо Нины. И все его маленькие инструменты лежали там, аккуратно выстроенные в ряд, но он знал, что не может снова использовать их на ней. Наконец Нина достаточно окрепла и в стране, где не было бы безжалостных детей, причиняющих ей боль, могла бы прожить сотню лет с одной лишь едва различимой линией поперек лица, чтобы рассказать об ужасе, случившемся с ней на мраморных ступенях дома Крэнстонов.

Внезапно сердце мистера Пюклера переполнилось, он резко поднялся с места и отвернулся.

— Эльза, — нетвердо проговорил он, — ты должна сделать это ради меня. Я не могу вынести того, как она ляжет в коробку.

Затем он отошел и, отвернувшись, встал у окна, пока Эльза делала то, на что его сердце не было способно.

— Все? — не поворачиваясь, спросил он. — Тогда убери ее, моя милая. Надень шляпку и быстренько отнеси в дом Крэнстонов. Я повернусь обратно, когда ты уйдешь.

Эльза привыкла к чудаковатому отношению отца к куклам, и хотя никогда не видела, чтобы он был так тронут из-за расставания, ее это не удивило.

— Возвращайся поскорее, — сказал он, услышав, как она сдвинула засов. — Уже становится поздно. Мне не следовало бы отправлять тебя в такое время. Но я больше не могу ждать.

Когда Эльза вышла, он отошел от окна и снова сел за стол, ожидая, когда дитя возвратится. Он коснулся места, где лежала Нина, очень нежно, и вспоминал окрашенное мягким розовым цветом лицо, стеклянные глаза и локоны светлых волос до тех пор, пока они едва не привиделись ему.

Вечера были длинными, как бывает поздней весной, но вскоре начало темнеть, а Эльза никак не возвращалась. Ее не было полтора часа, намного дольше, чем он полагал, ведь от Белгрейв-сквер до дома Крэнстонов было всего полмили. Он подумал, что девочке, возможно, пришлось ожидать в доме, но когда сгустились сумерки, его беспокойство возросло, и он стал ходить взад-вперед по тусклой мастерской, думая более не о Нине, а об Эльзе, его собственном живом ребенке, которого он так любил.