Степан Злобин - Остров Буян Страница 59

— Значит, нас поставят на заводы, дядюшка, а не повесят, раз ее величеству нужны кузнецы! — засмеялся Иоганн.

— Дурак, — сказал Нумменс. — У нас такого добра много, и королеве вы не нужны. Главное — чтобы вы не служили русским.

Это была чистая правда. С одобрения королевы Христины[189], ее резидент в России Карл Поммерининг хлопотал лишь о том, чтобы не дать развития русским железным заводам. Для того он и вывозил иностранных кузнецов. В запальчивости Логин Нумменс сказал Иоганну правду, и сколько же раз он потом о ней пожалел!

Иван Липкин решил, что он куда больше русский, чем швед, и бежал от своего господина.

Нумменса беспокоило, конечно, не то, что он привезет в Швецию одним кузнецом меньше, но что, получив тайное поручение от королевского резидента, он проболтался о нем слуге, как какая-нибудь жена сапожника, которая поссорилась с прислугой! Чтобы увезти кузнеца, Нумменс стремился его возвратить, не жалея затрат…

Слова боярина о желании купить пистоль или саблю Нумменс понял как намек на то, что боярин не прочь пойти на уступку за хороший подарок. Он готовно и торопливо извлек из кармана небольшой пистоль с красивой чеканкой ствола и тонко отделанной рукоятью и положил на стол перед Романовым.

— Господин Логин не знал, что ты, боярин, любителен до пистолей и до клинков. Бьет челом тебе рижский купец сим пистолем гишпанского дела, — сказал толмач, переводя слова Нумменса, и сам купец подтвердил их значение глубоким заискивающим поклоном.

Но в глазах боярина скользнула насмешка.

— Не хуже и наши пистоли тульского дела, — ответил боярин, рассматривая пистоль. — Видал ли ты наши пистоли, купец? Ездил в Тулу пистоли глядеть? Кузнецы оружные в Туле не худы!.. Недалече время — от нас повезешь сей товар в Стекольну…

У Нумменса прервалось дыхание. Он понял, что не ошибся, что беглый кузнец в самом деле скрывается на боярском дворе Романова, он также понял и то, что боярин знает о том, кто таков этот «слуга» и зачем он так надобен Нумменсу… Было явно, что тульский кузнец изменил своей королеве и проболтался русским о том, почему и зачем его увозили в Швецию…

Немец залопотал заплетающимся языком что-то столь несусветное, что толмач, в удивлении глядя на него, не мог перевесть ни слова.

— Николка, — окликнул боярин мальчика-слугу, — сбегай в опочивальню, неси сюда живо кедровый ларец.

— Отдарю тебя нашим пистолем, — сказал Романов Логину Нумменсу, отпирая ларец и подавая ему блеснувшее синевой оружие…

И, рассматривая подарок боярина, Нумменс прочел чеканенное уже знакомыми ему русскими буквами: «Тула. Оружный мастер Иван Липкин».

Кузя жил в доме крестного, упорно отказываясь возвратиться домой, пока не узнает чего-нибудь об Иванке.

Толстый, неповоротливый тяжелодум в первый день был так ошеломлен решением крестного, что не нашел никаких слов для защиты Иванки. Только тогда, когда Иванка уже ушел, стремительно и почти что не попрощавшись ни с ним, ни с крестным, Кузя спохватился и вступил в пререкания с подьячим:

— Слыхано ль дело из дому малого выгнать зимой! Басурманы того не творят! Вот придет в другой раз Иванка, и с ним уйду! — решительно заявил Кузя крестному.

Он ждал день, два, неделю, месяц… Иванка не приходил. Через месяц подьячий сказал, что Кузя может с попутными ямщиками поехать домой. Но Кузя наотрез отказался:

— Вместе с Иваном из дому ушли. Что я бачке его скажу?!

И Кузя каждый день выбегал на большой торг, толкался в съестных рядах, забегал к каруселям, качелям. Если слышал звон бубна, рожок или волынку, он торопился туда, зная склонность Иванки ко всякого рода забавам и надеясь найти его за каким-нибудь скоморошьим промыслом. Но Кузя боялся, что Иванка может зайти без него, не застать его дома и снова надолго исчезнуть, и с торга он снова спешил домой, к крестному.

— Эх, Иван, Иван! Ну куды же ты девался? И как я тебя одного-то пустил!.. Не дай бог, что стряслось, — со вздохами часто ворчал себе под нос осунувшийся от горя Кузя.

После святок от Прохора Козы из Порхова была получена весть о том, что мать Кузи больна, и подьячий решительно приступил к Кузе.

— Что ж, Кузьма, может, что и стряслось с твоим другом недоброе, — ведает бог, я того не желал и иным никому никогда не желаю лиха. Даст бог, жив твой Иванка, придет ко мне — и без тебя я приму его лучше, чем сына родного. А у тебя, слышь ты, матка недужна. Случись — помрет. Ты себе вовек не простишь, что домой не приехал ее перед смертью видеть. Мне надо коней отправить за Новгород в Сольцы. Ты их и погонишь. А как коней сдашь на ямской двор, там далее до дому довезут тебя на ямских с попутным…

Отчаявшись дождаться или найти Иванку, Кузя сдался и согласился ехать, сопровождая коней Ямского приказа[190].

С ним должны были ехать стремянный стрелец[191] и двое московских ямщиков, сам же Кузя в проходной грамоте[192] был писан подьячим Ямского приказа. Для охраны коней на дорогу он получил пистоль и был по-мальчишески горд поручением крестного…

Подьячиха напекла уже подорожников, и Кузя совсем собрался, когда вышел в последний раз поглядеть на Москву и заказать у Иверской чудотворной иконы молебен о здравье болящей матери.

Только он вышел из дома крестного, как возле крыльца столкнулся с Иванкой, спешившим к нему.

— Иван! Господи! Ваня! Иванка! Голубчик, родимый Иванка! Куды ж ты пропал!.. — кричал Кузя, тиская друга в объятьях.

Направляясь к Кузе, Иванка решил с ним держаться сурово и только сказать, чтобы тотчас послали с попутными ямщиками упредить Гаврилу о несчастии с изветом. Сказав, Иванка решил попрощаться и тотчас уйти, но жаркая встреча заставила его вмиг позабыть обиду, и он так же крепко и искренне обнял друга.

— Тише, дьявол, задавишь! Ведь экий возрос! Гляди-ка, на сколь меня больше стал, Ваня. Ну что же, идем в избу, — позвал Кузя. И только теперь заметив стоявшего рядом с усмешкой в глазах медведчика Гурку, он повернулся к нему.

— Здорово, Первой! Эк ты тоже возрос на Москве, не признаешь! — он протянул Гурке руку.

— Здоров, Кузьма! Только я не Первой, а Гурей.

— Тьфу, пропасть! Я мыслил, Иванка с братом пришел, обознался! — воскликнул Кузя. — Идемте в избу, — повторил он.

Подьячий был с утра уж на службе в приказе, подьячиха собиралась на торг, и друзья остались одни. Иванка тотчас поведал Кузе о том, что случилось…

— Вот Июда, собака проклятый! Чего ж теперь деять, Иван? Всем беда будет дома, и дядю Гаврилу, и бачку, и всех иных схватят да станут мучить, — в раздумье сказал Кузя.

— Мочь бы, сила. Я б Ваську своей рукой задавил да извет бы отнял! — воскликнул Иванка.

— Ищи ветра в поле! Москва велика — где сыскать! — сказал Кузя со вздохом. — Да я сам собрался уж во Псков. По дороге домой его, может, еще и встрену. Кабы мне людей верных с собою, напали б в пути да нобили Ваську с холопами вместе.

Сознание того, что за пазухой у него завелся пистоль, сделало Кузю воинственней и храбрей.

— Они на конях, не догонишь, — сказал Иванка.

— У меня будут целых четыре тройки — двенадцать коней, да каких!.. — хвастливо вымолвил Кузя.

— Стой, братцы! Отымем извет, коли вы не робки! — перебил медведчик. — Хотите взаправду?

— Ну?! — воскликнули разом Иванка и Кузя.

— Я товарищей соберу, да таких, что им сам сатана не страшен. Поскачем в угон по Новгородской дороге, догоним, в лесу где-нибудь ошарашим дубьем и того…

Иванка и Кузя оба раскрыли рты.

— Взаправду?! — дрогнувшим голосом произнес Иванка.

— Петро Шерстобит сгодится? — спросил Гурка.

— А он пойдет?

— Со мною он всюду пойдет. Ивана Липкина, тульского кузнеца, знаешь? Сгодится?

— То парень кремяный! — признал Иванка.

— Стало, сгодится. Татарин Шарип не хуже его и тоже со мной куды хошь… И еще наберем, — сказал Гурка.

— Ну как, Кузьма, не сробеешь? Ты что же молчишь? — спросил друга Иванка, видя, что он задумчиво чешет в затылке.

— Постой, не мешай. Я считаю, сколь хлебушка надо в дорогу на столько людей, — сказал Кузя.

— Вот малый так малый! — воскликнул Гурка, подставив Кузе свою богатырскую пятерню.

Кузя с маху ударил его по ладони своею мягкой тяжелой лапой. Иванкина рука твердо легла сверху, скрепляя их рукобитье…

Самое трудное было сговорить сопровождающего конного стрельца и двоих ямщиков Ямского приказа, чтобы они взяли с собой в товарищество пятерых молодых парней.

— А вдруг они конокрады и нас пограбят! — сказал один из ямщиков.

— Не на тебе ответ, а на мне, — возразил ему Кузя. — Я не страшусь, а тебе что? А я мыслю так: нас всего четверо, разбойники нападут, и нам не сберечь коней, а увидят столько народу, кто сунется грабить!