Сергей Аксаков - Том 1. Семейная хроника. Детские годы Багрова-внука Страница 6

Смысл фельетона не вызывал ни малейших сомнений: выгодное место честным путем, без протекции, никому не получить – таков неписаный закон, на котором основывается государственная система снизу доверху, – закон, нерушимость которого освящает своим поведением сам министр.

Фельетон Аксакова тотчас же обратил на себя внимание Николая I и привел его в ярость. Бенкендорф сообщил генерал-губернатору Москвы Голицыну, что его величество «с неудовольствием изволил заметить» статью в «Московском вестнике», которая «…кроме явного неприличия, писана слогом площадным, позорящим отечественную словесность».[6]

Было предписано посадить цензора, пропустившего эту статью, на две недели на гауптвахту за «неосмотрительность», а кроме того, выяснить личность сочинителя.

Московский губернатор произвел специальное расследование. Погодину, издателю «Московского вестника», предложили назвать автора злополучной статьи. Погодин отпирался, заявив, что статья получена от неизвестного. Лишь после ареста цензора и когда опасность стала угрожать самому Погодину, Аксаков явился в полицию и сообщил все обстоятельства, связанные с этим инцидентом.

Аксаков был немало обеспокоен возможным исходом этой истории. Над ним нависла угроза быть высланным из Москвы. Сообщая Шевыреву, что злосчастная статья в «Московском вестнике» «не понравилась правительству», он высказывает опасение, как бы она не повредила его службе, и замечает далее, с какой радостью, «если бы не дети», он «убежал бы на Урал».[7]

В III Отделении от Аксакова потребовали объяснений. На него было заведено «дело». В этом «деле» имеется два письма Аксакова – на имя Голицына и Бенкендорфа. В первом из них, датированном 10 февраля 1830 года, Аксаков писал, что «Рекомендация министра» представляет собой не что иное, как «анекдот смешной, часто в обществе повторяемый» и что напрасно правительство «приняло его с дурной стороны». Аксаков хотя и называл свой поступок «неосторожным», но заверял генерал-губернатора «честью русского дворянина», что в его статье «не было никакого злого намерения» и что он лишь имел в виду «поставить веселую статью в журнал».[8]

Тем же числом помечено и другое письмо, адресованное Бенкендорфу. Аксаков писал в нем: «Я слыхал этот анекдот, рассказываемый в обществе, и, по несчастию, пришла мне мысль доставить удовольствие посмеяться и читателям журнала, а для того я с точностью передал все слышанные мною грубые выражения: вот вся моя вина». На этом письме была наложена резолюция Бенкендорфа: «Отвечать ему, что заглавие было неприлично… <нрзб>. Дело кончено».[9]

Еще большие неприятности пришлось вскоре пережить Аксакову в качестве цензора.

Под новый, 1832 год вышла первая книжка нового журнала «Европеец», издателем которого был И. В. Киреевский, а цензором – Аксаков. Журнал открывался статьей издателя «Девятнадцатый век». В ней упоминались некоторые революционные события конца XVIII – начала XIX века, отмечался притягательный, «электрический» характер слов «свобода, разум, человечество», подчеркивалась мысль о том, что XIX век должен быть ознаменован важными переменами в жизни общества и литературы. Эта умеренно-либеральная по своему содержанию статья вызвала целую бурю при дворе, в Петербурге, и была признана абсолютно неблагонамеренной. Киреевского официально объявили человеком «неблагомыслящим и неблагонадежным»; было предписано издание «Европейца» немедленно прекратить, а цензору Аксакову, «пропустившему первый нумер оного, сделать строгое замечание».

Едва успел Аксаков пережить одну беду, как грянула другая. В январе того же 1832 года в Москве вышла цензурованная им небольшая книжечка «Двенадцать спящих будочников», подписанная Елистратом Фитюлькиным. Этот псевдоним, как выяснилось, принадлежал молодому поляку, выученику Московского университета, литератору Проташинскому. Написанная в форме пародии на «Двенадцать спящих дев» Жуковского, «поучительная баллада» Фитюлькина представляла собой не лишенную остроумия сатиру на нравы полицейских властей, страдающих чрезмерной склонностью к «развеселительным напиткам».

Эта книжка подняла на ноги полицейские власти обеих столиц.

Первым откликнулся на книжку Проташинского московский обер-полицмейстер. Он усмотрел в ней оскорбительное изображение действий московской полиции и в рапорте на имя генерал-губернатора Москвы Голицына от 6 февраля 1832 года писал, что, по его мнению, «цель как сочинителя, так и г. цензора очернить полицию в глазах непонимающей черни и поселить, может быть, чувство пренебрежения, а потом неповиновения, вредное во всяком случае». В заключение обер-полицмейстер испрашивал указаний относительно того, как поступить с сочинителем, а кроме того, просил «не оставить без строгого взыскания цензора Аксакова», который «решился пропустить книгу с пасквилью на службу полицейскую – государственную».[10]

Голицын направил все дело Бенкендорфу, через которого оно стало известно Николаю I. Решение последовало тотчас же. 16 февраля 1832 года Бенкендорф писал министру просвещения Ливену: «Государь император, прочитав оную книжку, изволил найти, что она заключает в себе описание действий московской полиции в самых дерзких и неприличных выражениях; что, будучи написана самым простонародным площадным языком, она приноровлена к грубым понятиям низшего класса людей, из чего видимо обнаруживается цель распространить чтение ее в простом народе и внушить оному неуважение к полиции». Главным виновником издания упомянутой книжки был признан Аксаков, в отношении которого, как писал Бенкендорф, его величество заключил, что он «вовсе не имеет нужных для звания его способностей и потому высочайше повелевает его от должности сей уволить».[11]

Генерал-губернатору было приказано книжку из обращения изъять, а сочинителя «удалить из Москвы».[12]

Так завершилась цензорская служба Аксакова. Сам он воспринимал расправу над собой как акт грубой несправедливости и произвола. Под влиянием подобных настроений он написал в 1832 году резкое стихотворение «Стансы», направленное его другу А. А. Кавелину, служившему при дворе в качестве воспитателя наследника, в ответ на соболезнование по случаю увольнения со службы и его замечание, что «как ни верти, а такая отставка пятно».[13]

С чувством собственного достоинства, с необычной для него резкостью и гневом он пишет о своей решимости «перенести царя неправость».[14]

Оставшись без службы, Аксаков больше времени отдает литературным занятиям. Интересным представляется факт биографии писателя, касающийся его сотрудничества в «Молве» в 1832 году.

Когда в 1857 году в Москве началось издание еженедельной газеты «Молва», во главе которой фактически стоял Константин Аксаков, в ней время от времени стали появляться статьи, подписанные таинственным псевдонимом: «Сотрудник „Молвы“ 1832 года». Еще в начале нынешнего века Д. Языков высказал догадку о принадлежности этого псевдонима С. Т. Аксакову. В музее «Абрамцево» хранится письмо писателя к А. И. Панаеву от 15 мая 1857 года, в котором он прямо сообщает: «„Письма Сотрудника „Молвы“ 1832 года“ – пишу я, а также многие полемические заметки».[15]

Участие Аксакова в надеждинской «Молве», очевидно, не было секретом для его друзей и в 30-е годы. Узнав, что Аксаков уволен из цензуры, влиятельные братья Княжевичи предложили ему содействие в устройстве на службу по департаменту финансов. При этом один из братьев предупреждал Аксакова, что работа в департаменте «так много потребует времени», что едва ли у него «будут оставаться свободные минуты для „Молвы“».[16]

Перелистывая «Молву» за 1832 год, мы обнаружили в ней ряд заметок и рецензий, в отношении которых авторство Аксакова можно считать бесспорным. Это по преимуществу театральные обозрения, подписанные инициалами С. А., а в одном случае С. А-в.

Аксаков внимательно следил за театральной жизнью Москвы. Наряду с подробным разбором игры актеров в его заметках ставились и общие вопросы сценического искусства. Основная мысль, которая пронизывает рассуждения Аксакова, состоит в том, что искусство должно быть многообразно связано с жизнью. С этой точки зрения он подвергает резкой критике ничтожные развлекательные водевили, постановку которых всячески поощряла театральная дирекция. Касаясь одного из таких водевилей, Аксаков замечает: «Прошла пора, когда за переводы таких пустяков ставили в первые драматические писатели, прошла пора смотреть эти пустяки». На страницах «Молвы» Аксаков продолжает борьбу за Мочалова, за реалистические принципы его искусства.

Увольнение из цензурного комитета было чревато для Аксакова серьезными последствиями. Дело обернулось таким образом, что формулировка увольнения от должности «по неспособности к оной», подлежавшая внесению в служебный формуляр, преграждала ему дорогу к службе. Аксаков оказался вынужденным лично обращаться к Бенкендорфу. Только после длительной переписки были сняты препятствия к дальнейшей служебной деятельности Аксакова.