Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты (Семейная хроника - 2) Страница 6

- Довольно покамест, прочтешь, еще дам.

- Ну, отлично.

- Смотрите ж, приходите, - сверкнула ему своими жгучими глазами сестра. - И не к Васе, а к нам.

- К нам, к нам, - кричала вдогонку мать.

Карташев блаженно улыбался, поворачивался и, энергично срывая с головы шапку, все кланялся и кланялся.

- Вот, Вася, первый твой товарищ, который действительно симпатичный, решительно сказала сестра.

- Да, он ничего себе, - согласился Корнев.

- У него сердце, как на ладонце, ото друг, а твой Долба только и глядит, як тый вивк, по сторонам... Рыльский важный: кто его знае, що там в середке у него.

- И красивые глаза у него...

- Влюбись, тебе недолго.

- Да уж скорее, чем в твоего Рыльского.

И сестра сделала капризную, пренебрежительную гримасу.

- Ну, ну, деточки... раночки, раночки.

А Карташев шел, точно волна его несла: он думал о сестре Корнева, целовал ее волосы, шею, называл уменьшительными именами и сильнее прижимал к своему боку два аккуратных томика Писарева. Все было хорошо - и новое знакомство, и сестра Корнева, и Писарев. Сегодня же он постигнет премудрость, уже у него этот ключ знания того, что дает такую силу словам Корнева. И опять его мысли возвращались к сестре Корнева, и опять она смотрела на него, и он весь замирал под охватывающим его волнением.

Ах, если б волшебной силой можно было разорвать все путы, броситься к ней и сказать: "Я люблю тебя, я твой до конца жизни! Видеть тебя, смотреть в твои глаза, целовать твои волосы - вот все счастье, вся радость моей жизни".

Карташев вспомнил, как она переходила дорогу, вспомнил маленький след, отпечатлевшийся на земле от ее новенькой резиновой калоши, и его и к следу ее потянуло так, что он сам не знал, что сильнее отпечатлелось в его сердце - этот ли след или - вся она, отныне царица и мучительница его сердца.

III

МАТЬ И ТОВАРИЩИ

Дома Карташев умолчал и о Писареве, и о семействе Корнева. Пообедав, он заперся у себя в комнате и, завалившись на кровать, принялся за Писарева.

Раньше как-то он несколько раз принимался было за Белинского, но тот никакого интереса в нем не вызывал. Во-первых, непонятно было, во-вторых все критика таких сочинений, о которых он не слыхал, а когда спрашивал мать, то она говорила, что книги эти вышли уже из употребления. Так ничего и не вышло из этого чтения. С Писаревым дело пошло совсем иначе: на каждом шагу попадались знакомые уже в речах корневской компании мысли, да и Писарев усвоялся гораздо легче, чем Белинский.

Когда Карташев вышел к чаю, он уже чувствовал себя точно другим человеком, точно вот одно платье сняли, а другое надели.

Принимаясь за Писарева, он уже решил сделаться его последователем. Но когда начал читать, то, к своему удовольствию, убедился, что и в тайниках души он разделяет его мнения. Все было так ясно, так просто, что оставалось только запомнить получше - и конец. Карташев вообще не отличался усидчивостью, но Писарев захватил его. Места, поражавшие его особенно, он перечитывал даже по два раза и повторял их себе, отрываясь от книги. Ему доставляла особенно наслаждение эта вдруг появившаяся в нем усидчивость.

Иногда он наталкивался на что-нибудь, с чем не соглашался, и решал обратить на это внимание Корнева. "Что ж, что не согласен? Сам Писарев говорит, что не желает слепых последователей".

Карташев чувствовал даже удовольствие от мысли, что он не согласен с Писаревым.

"Наверно, Корневу это будет неприятно", - думал он.

На другой день под предлогом нездоровья он не пошел в гимназию, следующий день был воскресенье, а когда в понедельник он наконец отправился в класс, то уж оба томика Писарева были исправно прочитаны.

От матери не скрылось усиленное чтение сына, и она, войдя к нему в кабинет, некоторое время смущенно рассматривала книгу.

Карташев внимательно наблюдал ее.

- Ты читала? - спросил он.

- Откуда ты взял? - спросила, в свою очередь, мать.

- У товарища одного: Корнева.

- Читала, - сказала мать и задумалась. - Я хотела, чтоб ты позже познакомился с этой книгой.

- Я и так почти единственный в классе, который не читал Писарева. Я думаю, и тебе неприятно, чтоб твой сын, как дурак, мигал и хлопал глазами, когда другие говорят умные вещи...

- Мне, конечно, это неприятно, но мне еще неприятнее было бы, если б мой сын, как дурак, повторял чужие слова и мысли, не будучи в силах сам критически к ним отнестись.

Карташев, ничего не говоря, подошел к своему столу и взял исписанный лист бумаги.

- Прочти... это тебе покажет, умею ли я критически относиться к тому, что читаю.

- Это что?

- Это выписаны места, с которыми я не согласен.

Заметки были вроде следующего:

"Я не могу согласиться насчет музыки, - он любил сигары, а я музыку".

Мать подавила улыбку и проговорила:

- Читай.

- Знаешь, Корнев сказал: "Как это у тебя такая умная и развитая мать и до сих пор не дала тебе Писарева".

Карташев любовался исподтишка смущением матери и ждал ее ответа.

- Корневу мать дала?

- Нет... У Корнева мать простая совсем.

- Ты видел ее?

- Я вот заходил, когда книги брал у него.

- Кто ж у него еще?

- Сестра есть.

- Большая?

- Лет пятнадцати, верно.

- Учится?

- Да, в гимназии. Мы ее и встретили возле гимназии, когда шли... Вот Зина жалуется на меня, а посмотрела бы на Корнева...

- Что ж, он обижает сестру?

- Не обижает, а воли ей над собой не дает.

- А над тобой кто ж волю дает?

- Ну-у...

- Что ж, Корнев и к тебе станет ходить, или ты только к нему?

Карташев сдвинул брови.

- Я его не звал.

- В обществе, по крайней мере, принято, что раз ты бываешь, то и у тебя должны бывать.

- Какое ж мы общество?

- Да уж раз вам дело до Писарева, значит, вы взрослые.

- Писареву все равно, будут ли люди соблюдать разные такие житейские церемонии или нет, - усмехнулся Карташев.

- Вот ты как! Ну, а все-таки я бы тебя попросила - пока ты у меня в доме, бывать только у тех, кто и тобой не пренебрегает.

- Да за что же ему мной пренебрегать?

- А в таком случае зачем же он к тебе не идет? Ты уж не маленький и должен понимать, что самолюбие выше всего: раз позволишь себе наступить на ногу - и конец, - на тебя всегда будут сверху вниз смотреть.

- Да я уверен, что он и придет ко мне.

- Посмотрим.

После первых двух томов Писарева Карташев прочел еще несколько других, заглянул в Добролюбова, просмаковал введение Бокля, читал Щапова и запомнил, что первичное племя, населявшее Россию, было курганное и череп имело субликоцефалический.

Отношения Корнева и Карташева изменились: хотя споры не прекращались и носили на себе все тот же страстный, жгучий характер, но в отношения вкралось равенство. Карташева стала приглашать партия Корнева на свои вечера: Карташев потянул за собой и свою компанию. Даже Семенов примирился, бывал на чтениях и убедился, что там не происходит ничего, за что могло бы последовать исключение кого бы то ни было из гимназии.

Берендя тоже с жаром и страстностью набросился на чтение и постепенно приобрел некоторое уважение в кружке как человек начитанный, с громадною памятью, как ходячая энциклопедия всевозможных знаний.

Иногда, если у компании хватало терпения, его дослушивали до конца, и тогда из тумана высокопарных слов выплывала какая-нибудь оригинальная, обобщенная и обоснованная мысль.

Корнев тогда задумывался, грыз ногти и пытливо заглядывал ему в глаза, пока высокий Берендя, в позе танцора, подымаясь еще выше на носки и осторожно прижимая руки к груди, спешно выкладывал перед всеми свои соображения.

Только в глазах Вервицкого Берендя сохранил свой прежний вид дурня и растеряхи в практической жизни. Впрочем, таким он и был в общежитейских отношениях: был на счету у начальства неспособным, имел плохие отметки, по математике из двойки не вылезал и только по истории имел круглую пятерку. Историю, и особенно русскую, он любил до болезни. Обладая громадною памятью, он помнил все года и перечитал массу исторических русских книг.

Барометр товарищеских отношений - Долба снисходительно трепал Берендю по плечу и добродушно говорил:

- Бокль не Бокль, а дай же, боже, щоб наше теля да вивка съило.

Аглаида Васильевна добилась наконец своего. Однажды Карташев после долгих колебаний (он все боялся, что не захотят к нему прийти) пригласил к себе Корнева, Рыльского, Долбу и прежних своих приятелей - Семенова, Вервицкого и Берендю.

Прежние приятели уже собрались и пили вечерний чай за большим семейным столом, когда раздался звонок и в переднюю ввалились вновь прибывшие. Они раздевались, переглядывались между собою и громко перебрасывались словами.

Рыльский, прежде чем войти, вынул чистенький гребешочек, причесал им и без того свои гладкие, мягкие, золотистые волосы, оправил pince-nez, весело покосился на замечание Корнева "хорош", проговорив "рыло", и первый вошел в гостиную. Увидев общество в другой комнате, он уверенно направился туда.