Николай Лесков - Грабеж Страница 6

- Пожалуй, давайте - у меня рукавичка с варежкой свободная, три пятака еще могу захватить.

И только что хочу у него взять эти пятаки, как вдруг кто-то прямо мимо нас из темноты вырос и говорит:

- Что, добрые молодцы, кого ограбили? Я думал: так и есть - подлет, но узнал по голосу, что это тот мясник, о котором я сказывал.

- Это ты,- говорю,- Ефросин Иваныч? Пойдем, брат, с нами вместе заодно.

А он второпях проходит, как будто с снегом смешался, и на ходу отвечает:

- Нет, братцы, гусь свинье не товарищ: вы себе свой дуван дуваньте, а Ефросина не трогайте. Ефросин теперь голосов наслышался, и в нем сердце в груди зашедшись... Щелкану - и жив не останешься...

- Нельзя,- говорю,- его остановить; видите, он на наш счет в ошибке: он нас за воров почитает.

Дядя отвечает:

- Да и Бог с ним, с его товариществом. От него тоже не знаешь, жив ли останешься. Пойдем лучше, что бог даст, с одною с божьей помощью. Бог не выдаст - свинья не съест. Да теперь, когда он прошел, так стало и смело... Господи помилуй! Никола, мценский заступник, Митрофаний воронежский, Тихон и Иосаф... Брысь! Что это такое?

- Что?

- Ты не видал?

- Что же тут можно видеть?

- Вроде как будто кошка под ноги.

- Это вам показалось.

- Совсем как арбуз покатился.

- Может быть, с кого-нибудь шапку сорвало.

- Ой!

- Что вы?

- Я про шапку.

- А что такое?

- Да ведь ты же сам говоришь: "сорвали"... Верно, там, на горе, кого-нибудь тормошат.

- Нет, верно, просто ветер сорвал.

И мы с этими словами стали оба спускаться к баркам на лед. А барки, повторяю вам, тогда ставили просто, без всякого порядка, одна около другой, как остановятся. Нагромождено, бывало, так страшно тесно, что только между ними самые узкие коридорчики, где насилу можно пролезть и все туда да сюда загогулями заворачивать надо.

- Ну, тут,- говорю,- дяденька, я от вас скрывать не хочу,- здесь и есть самая опасность.

Дядя замер - уж и святым не молится.

- Идите,- говорю,- теперь вы, дяденька, вперед.

- Зачем же,- шепчет,- вперед?

- Впереди безопаснее.

- А отчего безопаснее?

- Оттого, что если подлет на вас налетит, то вы сейчас на меня взад подадитесь, а я вас тогда поддержу, а его съезжу. А сзади мне вас не видно: подлет вам, может, рукою или скользкою мочалкою рот захватит,- а я и не услышу... идти буду.

- Нет, ты не иди... А какие же у них есть мочалки?

- Скользкие такие. Женки их из-под бань собирают и им приносят рты затыкать, чтобы голосу не было.

Вижу, дядя все это разговаривает, потому что впереди идти боится.

- Я,- говорит,- впереди идти опасаюсь, потому что он может меня по лбу гирей стукнуть, а ты тогда и заступиться не успеешь.

- Ну, а позади вам еще страшнее, потому что он может вас в затылок свайкой свиснуть.

- Какой свайкой?

- Что же это вы спрашиваете: разве вам неизвестно, что такое свайка?

- Нет, я знаю: свайка для игры делается - железная, вострая...

- Да, вострая.

- С круглой головкой?

- Да, фунта в три, в четыре, головка шариком.

- У нас в Ельце на это носят кистени; но чтобы свайкой - я это в первый раз слышу.

- А у нас в Орле первая самая любимая мода - по голове свайкой. Так череп и треснет.

- Однако пойдем лучше рядом под ручки.

- Тесно вдвоем между барками.

- А как это... свайкой-то, в самом деле!.. Лучше как-нибудь тискаться будем.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Но только мы взялись под локотки и по этим коридорчикам между барок тискаться начали,- слышим, и тот, задний, опять от нас не отстал, опять он сзади за нами лезет.

- Скажи, пожалуй,- говорит дядя,- ведь это, значит, не мясник был?

Я только плечами двинул и прислушиваюсь...

Шуршит, слышно, как боками лезет и вот-вот сейчас меня рукою сзади схватит... А с горы, слышно, еще другой бежит... Ну, видимо дело, подлеты,надо уходить. Рванулись мы вперед, да нельзя скоро идти, потому что и темно, и тесно, и ледышки торчком стоят, а этот ближний подлет совсем уж за моими плечами... дышит.

Я говорю дяде:

- Все равно нельзя миновать - оборотимся.

Думал так, что либо пусть он мимо нас пройдет, либо уж лучше его самому кулаком с пятаками в лицо встретить, чем он сзади стукнет. Но только что мы к нему передом оборотились,- он как пригнется, бездельник, да как кот между нас шарк!..

Мы оба с дядей так с ног долой и срезались.

Дядя кричит мне:

- Лови, лови, Мишутка! Он с меня бобровый картуз сорвал. А я ничего не вижу, но про часы вспомнил, и хвать себя за часы. А вообразите, моих часов уже нет... Сорвал, бестия!

- С меня с самого,- отвечаю,- часы сняты!

И я, себя позабывши, кинулся за этим подлетом изо всей мочи и на свое счастье впотьмах тут же его за баркою изловил, ударил его изо всей силы по голове пятаками, сбил с ног и сел на него:

- Отдавай часы!

Он хоть бы слово в ответ; но зубами меня, подлец, за руку тяпнул.

- Ах ты, собака! - говорю.- Ишь как кусается! - И треснул его хорошенько во-усысе да обшлагом рукава ему рот заткнул, а другою рукою прямо к нему за пазуху и сразу часы нашел и вытащил.

Тут же сейчас и дядя подскочил:

- Держи его, держи,- говорит,- я его разутюжу.

И начали мы его утюжить и по-елецки и по-орловски. Жестоко его отколошматили, до того, что он только вырвался от нас, так и не вскрикнул, а словно заяц ударился; и только уж когда за Плаутин колодец забежал, так оттуда закричал "караул"; и сейчас же опять кто-то другой по ту сторону, на горе, закричал "караул".

- Каковы разбойники! - говорит дядя.- Сами людей грабят, и сами еще на обе стороны "караул" кричат!.. Ты часы у него отнял?

- Отнял.

- А что же ты мой картуз не отнял?

- У меня,-отвечаю,- про ваш картуз совсем из головы вышло.

- А вот мне теперь холодно. У меня плешь.

- Наденьте мою шапку.

- Не хочу я твоей. Мой картуз у Фалеева пятьдесят рублей дан.

- Все равно,- говорю,- теперь не видно.

- А ты же как?

- Я так, в простых волосах дойду. Да уж и близко - сейчас за угол завернуть, и наш дом будет.

Моя шапка, однако, вышла дяде мала. Он вынул из кармана носовой платок и платком повязался.

Так домой и прибежали.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Маменька с тетенькой еще не ложились спать: обе чулки вязали - нас дожидались. И как увидали, что дядя вошел весь в снегу вывален и по-бабьему носовым платком на голове повязан, так обе разом ахнули и заговорили:

- Господи! что это такое!.. Где же зимний картуз, который на вас был?

- Прощай, брат, мой зимний картуз!.. Нет его,- отвечает дядя.

- Владычица наша Пресвятая Богородица! Где же он делся?

- Ваши орловские подлеты на льду сняли.

- То-то мы слышали, как вы "караул" кричали. Я и говорила сестрице: "Вышли трепачей - я будто невинный Мишин голос слышу".

- Да! Пока бы твои трепачи проснулись да вышли - от нас бы и звания не осталось... Нет, это не мы "караул" кричали, а воры; а мы сами себя оборонили.

Маменька с тетенькой вскипели.

- Как? Неужели и Миша силой усиливался?

- Да Миша-то и все главное дело сделал - он только вот мою шапку упустил, а зато часы отнял.

Маменька, вижу, и рады, что я так поправился, но говорят:

- Ах, Миша, Миша! А я же ведь тебя как просила: не пей ничего и не сиди до позднего, воровского часу. Зачем ты меня не слушал?

- Простите,- говорю,- маменька,- я пить ничего не пил, а никак не смел одного дяденьку там оставить. Сами видите, если бы они одни возвращались, то с ними какая могла быть большая неприятность.

- Да все равно и теперь картуз сняли.

- Ну, теперь еще что!.. Картуз - дело наживное.

- Разумеется - слава богу, что ты часы снял.

- Да-с, маменька, снял. И ах, как снял! - сшиб его в одну минуту с ног, рот рукавом заткнул, чтобы он не кричал, а другою рукою за пазухой обвел и часы вынул, и тогда его вместе с дяденькой колотить начали.

- Ну, уж это напрасно.

- А нет-с! Пусть, шельма, помнит.

- Часы-то не испортились?

- Нет-с, не должно быть - только, кажется, цепочку оборвал.

И с этим словом вынимаю из кармана часы и рассматриваю цепочку, а тетенька всматривается и спрашивают :

- Да это чьи же такие часы?

- Как чьи? Разумеется, мои.

- А ведь твои были с ободочком.

- Ну так что же?

А сам смотрю - и вдруг вижу: в самом деле, на этих часах золотого ободочка нет, а вместо того на серебряной дощечке пастушка с пастушком, и у их ног - овечка...

Я весь затрясся.

- Что же это такое??! Это не мои часы!

И все стоят, не понимают.

Тетенька говорит:

- Вот так штука!

А дяденька успокаивает:

- Постойте,- говорит,- не пужайтесь; верно он Мишуткины часы с собой захватил, а эти с кого-нибудь с другого еще раньше снял.

Но я швырнул эти вынутые часы на стол и, чтобы их не видеть, бросился в свою комнату. А там, слышу, на стенке над кроватью мои часы потюкивают: тик-так, тик-так, тик-так.

Я подскочил со свечой и вижу - они самые, мои часы с ободочком... Висят, как святые, на своем месте!

Тут я треснул себя со всей силы ладонью в лоб и уже не заплакал, а завыл...