Владимир Рецептер - Эта жизнь неисправима Страница 6

Р. сообщил о «Розе и Кресте» в театре и пушкинской премьере в студии.

Пока ждали очереди к зубному, Абрамов произнес горячий монолог.

— Не люблю «Розу и Крест», да и вообще все его пьески… Арлекины, паяцы… Чепуха все это, понимаешь… Вообще, устраивают из него чуть ли не Пушкина… Кощунство это!.. Декадент, понимаешь… Я бы издал одну книжицу, во-от таку-ю, — он показал двумя пальцами, какую тоненькую книжку Блока он бы издал, — и все!..

Федор Александрович помолчал, щупая щеку. Очевидно, зуб болел не на шутку.

— «О, Русь моя, жена моя…», понимаешь!.. — снова взорвался он. — Ну что это такое?.. Все говорили: Русь — мать, а ему — жена, понимаешь!.. В постель Родину тащит, понимаешь!.. Что такое?!. Не люблю!.. А вот Пушкин, это — по делу… Это — хорошо, это — приду…

На решающий прогон Гога появился с Диной Шварц, а может быть, и с кем-то еще, кого я не различил или не запомнил. Р. мог помочь делу только как актер, не хлопоча по пустякам, а сосредоточившись на оценках и действиях рыцаря Бертрана.

И то сказать, ребята свои задачи помнили, прием должен был сработать сам по себе, а пьесу я уже любил так, как будто сам ее сочинил не далее чем вчера.

Ну, мы вышли, сели на свои места, я сказал вступительное слово о том, как блок хотел сам поставить «Розу и Крест» в Большом драматическом и даже провел три репетиции; роздал актерам тетрадки с ролями, и началась «читка». То есть сначала читка, а потом — игра.

Иногда чудилось, будто он сам, председатель режиссерского управления «Больдрамта», в своем белом свитере появляется в репзале светлою тенью и болеет душой за себя и за нас. В конце концов, в тот день мы боролись с исторической несправедливостью: он столько сделал для этого театра, а его пьесы никогда здесь не шли…

Ради Блока или ради Бога, но все внутренне собрались…

По мере развития сюжета на глазах у зрителя возникал и сам спектакль вплоть до парадной премьеры. Начиная со второй сцены актеры стали отрываться от стола и тетрадок с ролями, добиваясь своего, взяли в руки оружие, воспользовались реквизитом, превратились в своих персонажей; зазвучала музыка, и вместе с наступлением весны в сцене «Майские календы» возник праздник посильной для нас театральности.

Чем мы были богаты, тем были и рады.

Через несколько минут после начала Р. заметил, что Гога выпрямил спину, потянулся в сторону сцены, засопел и начал поводить носом справа налево и наоборот, зорко следя за всем происходящим на площадке. Время от времени он склонялся к Дине и что-то шептал ей в подставленное ухо…

После прогона Гога сказал исполнителям, что в конце тяжелейшего сезона люди проявили себя с лучшей стороны, и у многих возникла перспектива хороших актерских работ.

Названные возликовали.

— Правда, это будет спектакль для эстетов, — не преминул добавить он.

— Таких много, — жарко вмешалась Дина Шварц, — таких очень много, мне уже все звонят и спрашивают о премьере!..

— Но мы, Большой драматический театр, — продолжал Георгий Александрович, как бы не замечая Дининой вставки, — имеем на это полное право, тем более что «Роза и Крест» пойдет на малой сцене…

Когда воодушевленные перспективой актеры ушли, он дал несколько советов, например: обозначить музыкой бой во время сцены «Майские календы», а к любовному дуэту Капеллана и Алисы предложил добавить легкую пантомиму в стиле Ватто.

Что касается артиста Р., то ему он посоветовал взять внешнюю характерность «в направлении Ричарда Третьего»…

— Он же урод, — сказал Гога, и Р. в который раз поразился его чуткости.

«Уродство» Бертрана он если не играл, то имел в виду. Правда, Р. не думал «в направлении Ричарда», а оглянулся на Квазимодо, потому что Бертран француз и простолюдин, с трудом выбившийся в рыцари, и, вероятно, в прогоне позволил себе дать на это подсознательный намек. Но Гога с шаманской проницательностью тайное намерение подхватил и тут же предложил развить его до внешней характерности.

Здесь таилась опасность, которой ни он, ни Р. еще не понимали: тонкой поэтической ткани Блока не могли подойти внешние приемы, уместные в романтической мелодраме Гюго или шекспировской трагедии…

Но Р. был восхищен его фантастической чуткостью к актерской природе, мгновенной реакцией на ее тайный сигнал, и, пусть в этом случае ошибочным, но покоряющим ощущением масштабной формы.

По поводу Гали Волковой (Изоры) дело обстояло хуже: она не показалась Мастеру необходимой для театра героиней. И хотя до Р. доходило заранее, что Гогу активно подбивают заменить «чужую» «своей», это его, мягко говоря, огорчило.

— Понимаете, Володя, — сказал Гога в нос и почему-то обиженно, — в ней нет явной сексуальности. — такого аргумента Р. не ожидал и не нашелся с ответом. И потом, этически непонятно, почему главную роль играет актриса не из нашего театра…

— Но вы же решили: Волкова — «в порядке дебюта».

— Да, я помню, — сказал Гога, — но это не меняет дела…

Тогда Р. разволновался и пошел ва-банк:

— В таких случаях Товстоногов задает вопрос: «Ваше предложение?..» Я обращаю его к вам, Георгий Александрович!

И стал смотреть на него в упор.

Гога засопел и стал не спеша доставать новую сигарету. Потом вынул зажигалку и закурил. Потом спрятал зажигалку и подвинул поближе пепельницу.

Р. ждал, не отводя от него взгляда. Молчание затягивалось, и Дина стала ему помогать.

— Может быть, А.? — неуверенно спросила она.

Мастер отрицательно покачал головой.

— А если В.? — снова нашлась Дина.

Он только поморщился.

— Ну, тогда — Б., — убежденно сказала она.

— Нет, она здесь не подходит, — отвел третью кандидатуру Гога.

Очевидно, он сам успел перебрать наши возможности, и они его не устроили. Теперь, после прогона, он лучше представлял, какая здесь нужна героиня, и если Гале, по его мнению, недоставало сексуальности, то названным Диной — чего-то другого. А чего-то другого у Гали как раз хватало.

Нам вообще крупно повезло в том, что Мастер не взялся читать «Розу и Крест» до прогона и проглотил блоковскую драму вместе с театральной упаковкой. «Незнакомку» и «Балаганчик» он прочел перед самым запуском и тут же его отменил. Правда, тогда не было речи о блоковском юбилее, а теперь маячил юбилей…

Подумав еще мгновение, Гога резко повернулся к Дине и так же обиженно, как мне, сказал:

— В Б. нет настоящего драматизма!..

Теперь было ясно, откуда ветер дует…

Тогда я сказал:

— Георгий Александрович! Вы лучше меня понимаете, что значат пятнадцать репетиций в ноябре. На них упадет вся постановочная работа: бои, свет, музыка, костюмы… Дай Бог, чтобы я как-то довел этих актеров, а начинать от печки с новой героиней — завал!..

— Я вас понимаю, — сказал он мягко и все-таки упрямо, — поэтому не требую немедленной замены. Пожалуйста, подумайте и скажите мне после премьеры, кого вы собираетесь ввести.

Да, судьба премьеры была счастливо решена, но он настаивал на своем и не задумался о судьбе Гали. Ей предоставлялось право мучиться ролью все лето, искать и донашивать ее до ноября, с болью и радостью рожать на премьере, и все для того, чтобы тут же расстаться с долгожданным ребенком и отдать его в чужие руки…

Я сам испытал все это, когда прямо на генеральной он отнял у меня принца Гарри, а теперь вот велит подвергнуть вивисекции Галю, лучшую мою ученицу и первую актрису пушкинской студии. А то, что она, понимая меня с полуслова, помогла сегодня решить судьбу спектакля, будет спасать его в ноябре и тем самым выручает театр, это для него что-нибудь значит? А то, что отказ от Гали равносилен моему предательству, это он понимает?..

Ситуация была типовой: гроссмейстер видел партию наперед до самой победы, и пешечные жертвы его не заботили…

Я сидел перед ним и Диной, опустив голову, и чувствовал, что заплатить за спектакль такой ценой едва ли сумею…

И все же, стоило сейчас «упереться рогом», и я подвергну опасности все дело, в том числе и Галю Волкову. А если дело пойдет насмарку из-за моей прямолинейной настырности, это будет предательством по отношению к Блоку, себе и всем остальным…

«Пора становиться гибким, — говорил я себе, — пора быть хитрым. Следует довести до „сдачи“, а там придут блоковеды и Галю Волкову, может быть, защитят». Что им придется защищать меня, я не предполагал. «И вообще, — думал я, — утро вечера мудренее». Сколько у нас времени до ноября, и как может вырасти в роли актриса! Может, ее и защищать не придется? Ну что мне стоит обещать Гоге «подумать»?

Но так как он видел, что я уже вовсю думаю, сидя перед ним в позе «Мыслителя» на шатучей табуретке, я этого слова все-таки избежал…

Перед самым выпуском Гога появился в зале, но не один, а с выводком каких-то стажеров, и стало ясно, что он станет не только помогать играющему режиссеру Р., но и давать гостям «смелые уроки».