Семен Подъячев - Зло Страница 6

А Спирька, тоже с опухшим от слез лицом, ходил за ней «по пятам», не отставая, повторяя сквозь слезы жалобным голосом:

— Мамка, об чем ты?.. Родная, не плачь! Мамынька, не плачь!

Глядя на него, Агафье делалось еще тошнее и мучительнее.

Управясь кое-как по хозяйству, подоив лягавшуюся, худую, доившуюся только тремя сиськами корову, попоив теленка, она «вздула» огонь и начала стелить на полу постель для Спирьки. Ей хотелось уложить его пораньше. Она боялась, что храпевший на печке муж проснется, слезет и, злющий, с похмелья, начнет лаяться, и тогда уже мальчишку не уложить.

— Садись, сынок, — сказала она, сделав постель, — поужинай… похлебай щец да и ложись…

— А ты-то? — спросил Спирька. — И ты ложись!..

— И я лягу… уберусь вот… спасуду вымою… лягу.

Она достала из печи горшок, налила в чашку щей, поставила на стол, достала ложки, отрезала хлеба и сказала:

— Садись, похлебай…

Они сели за стол и стали «хлебать» серые, пустые, противно пахнувшие и уже успевшие остыть щи…

Агафья ела мало. Она делала только вид, что ест, а на самом деле ей «кусок не шел в глотку». Она слушала храп мужа, и сердце у нее замирало от мысли, что будет ночью, когда он проснется… Спирька, глядя на мать, тоже ел плохо.

— Не хотца! — сказал он, хлебнув несколько ложек.

— А молочка дать?

— Не хотца.

— Ну, как знаешь… разувайся… молись богу… ложись…

— А ты со мной ляжешь? И ты ложись…

— Лягу, лягу… молись…

Спирька разулся и, встав перед иконами, начал молиться. Агафья встала позади его на коленки.

— Ну, батюшка, — сказала она, сдерживая подступившие к горлу слезы, — помолись, сынок… Ох, царица небесная, заступница!

— «Во имя отца и сына и святого духа, аминь», — зачастил Спирька и продолжал без передышки: — «Богородица, дева, радуйся, благодатная Мария, господь с тобою! Благословенна ты в женах и благословен плод чрева твоего…»

Он замолчал, позабыв, как дальше…

— «Яко спаса ро…» — шепнула Агафья.

— «Яко спаса родила еси душ наших!» — докончил Спирька. И безостановочно, торопясь, в один тон продолжал: — Господи, помилуй тятьку, мамку, хресного, хресную, всех сродников, всех православных хресьян. Аминь.

— Поклонись, сынок, в землю. Ну, Христос с тобой… ложись… спи…

Спирька лег и прикрылся дерюжиной…

— Иди, мамк, ко мне, — сказал он. — Я без тебя не лягу.

— Сейчас я… О, господи!.. Уберусь вот только…

Она смахнула со стола, убрала чашку, ложки, хлеб и, притушив в лампочке огонь, так, как была, не раздеваясь, легла рядом с ним, обняв его правой рукой.

— Спи, родной, — сказала она, — не думай… андел господний к тебе ночью придет… Цветов тебе принесет… маку.

— Мне маку не надоть!..

— А чего тебе?

— Мне гостинцев…. пряников… Ты мне летось принесла… писаных-то… скусные-расскусные!..

— Принесет и пряников… спи!..

— Мамк?

— Что?

— Тятька-то как храпит на печке!

— Спи, сынок, спи… выпимши он… Завтра поутру, бог даст, в лес за сучьями поедешь с ним… спи… закрой глазки-то… завернись…

Спирька, обняв ее, прижался к ней и сейчас же заснул…

XI

Агафья сняла с него свою руку, поцеловала его, чувствуя к нему какую-то необыкновенную жалость и чувствуя, как от этой мучительно любовной жалости подступают к горлу слезы и душат ее, поднялась с полу, подошла к столу, прибавила в лампочке огня и остановилась тут около стола, глядя какими-то испуганными и ставшими от этого еще больше глазами на огонь… Постояв немного, она вдруг, молча, но с выражением какого-то ужаса и отчаяния всплеснула руками и закачала головой вправо и влево, вправо и влево, как маятник у больших старинных часов, точно выговаривающих редко и отчетливо твердо: ах, ах! ах, ах!..

— Рупь семьдесят пять… рупь! — раздался глухой и хриплый голос с печи бредившего во сне мужа, — сем… семм… — повторил он, захлебываясь, и, не выговорив «семьдесят», замолчал и захрапел еще громче.

— Господи, помилуй! — метнув на печку глазами, в которых как будто бы еще больше прибавилось выражения ужаса, прошептала Агафья и, потихоньку встав на цыпочки, приподнялась, протянула руку к лампочке, притушила ее совсем, и, перекрестившись в потемках на то место, где висели образа, трясясь вся нервной, частой дрожью, легла на пол рядом со Спирькой…

Она легла навзничь и лежала, боясь пошевелиться, сдерживая дыхание, охваченная каким-то мучительным страхом, напряженно прислушиваясь…

В избе стояла какая-то таинственная, жуткая, точно живая, как будто чего-то поджидающая тишина.

У порога вздыхал теленок редко и ровно, точно кто-то потихоньку раздувал небольшие мехи… На печке храпел Левон… Спирька дышал ровно и тихо, и все эти звуки не нарушали тишины, а, напротив, делали ее еще более тихой, напряженной и страшной…

Агафья лежала, глядя в темноту, и ждала чего-то и напряженно-боязливо слушала и думала.

Мысли у нее были какие-то чудные, отрывистые, путанные, вдруг как-то неожиданно странно приходившие в голову и сейчас же заменявшиеся другими…

То вдруг она себя вспоминала девчонкой… выплывала какая-нибудь картина из этого далекого прошлого… то вспоминала, как она в девках росла… гуляла, как играла с парнями… Вспоминала, как ее сосватали… как на запое ее отец напился пьяным и вышиб, обозлившись на мать, в избе раму… Вспоминала, как ее венчали с Левоном… как она под венцом стояла… как ей было неловко… совестно чего-то… стыдно… гуляли как на свадьбе… Вспомнила, как их с мужем увели пьяные бабы спать… как он обнимал ее, целовал, ласковые слова говорил…

— Господи, батюшка! — шептала она с тоской и болью в сердце, — как все у нас ладно, хорошо было, а теперича-то?.. Надо же такому греху быть!..

И перед ней в темноте вдруг выплывало, совсем близкое, перед самыми ее глазами, страшное, обросшее рыжей бородой лицо, толстые губы, слюна на них, оскаленные зубы, противный гнилой запах изо рта, тяжелое прерывистое дыхание, — и она с ужасом закрывала глаза, но лицо не отходило… Оно было тут, перед ней, страшное, противное, чужое и вместе такое знакомое и близкое…

Она вдруг с мучительной ясностью почувствовала, вздрогнув от пробежавшей по всему ее телу холодной волны, как это лицо наклонилось к ней, как толстые, горячие, мокрые губы, чмокая и слюнявя, припали к ее рту…

— Батюшка… — застонала она и, поднявшись, села, обхватив обеими руками коленки. — Что ж это за мука така мученская на мою голову… за что?..

«А ты, дура, мужу-то не сказывай!» — вспомнила она вдруг его слова.

— Как же мне не сказать-то, — зашептала она про себя, точно обращаясь к кому-то, тут же находящемуся, — как же мне не сказать-то? Кабы я по охоте, ну, знамо дело, нешто сказала бы?.. Муж, чай, он мне… законный… закон приявши, не по-собачьи жить… Попу на духу все одно пришлось бы каяться… Нешто думано это?.. Нешто я притчинна?..

«А ты, дура, мужу-то не сказывай! — опять как-то насмешливо и потихоньку шепнул ей в уши голос. — Надоел, чай»…

Агафья опять застонала и начала креститься, шепча про себя молитвы, какие знала, и силясь отогнать неотступную, где-то далеко, далеко спрятавшуюся «греховную», как она думала, мысль: «Не сказывать бы мужу, то и все бы было по-старому»…

Мысль эта и насмешливый голос, повторявший все одно и то же: «А ты, дура, мужу-то не сказывай», неотступно мучили ее, и она, как бы оправдываясь перед ними, приводила всякие доказательства тому, что она не могла поступить иначе, а должна была сказать.

Но от этих доказательств ей не делалось легче и, как она ни уверяла себя в том, что сделала хорошо, сказав мужу, далеко спрятавшаяся мысль твердила ей совсем другое.

— Ну, твори бог волю свою пославшую, — прошептала она, измучившись от дум, и легла, прикрывшись с головой дерюжиной…

XII

На дворе, похлопав сперва крыльями, громко, с хрипотой в голосе несколько раз подряд прокричал петух, выговаривая: «Вот тебе и ра-а-а-з! Вот тебе и ра-а-а-з!..»

Агафья встала, отворила дверь и, пустив его, снова легла. И снова тревожные мысли и какой-то непонятно мучительный страх, предчувствие какое-то какой-то беды наполняли ее душу.

Она опять легла навзничь и опять напряженно слушала, боясь и ожидая чего-то…

Храп, доносившийся с печки, вдруг сразу затих, послышалась какая-то возня… затрещала лежавшая там лучина… послышался долгий зевок…

— Проснулся! — вся похолодев, прошептала Агафья и замерла, слушая…

— Тьфу ты! — раздалось с печи и послышался плевок в стену. — Во-о-т… а-а-а! Фу-у-у, ты!.. тьфу!..

— Голову, знать, больно, — прошептала Агафья, — натрескался… кабы не э_т_о дело, я б его знала, как похмелить… А теперича его власть… И где это он денег на вино взял?..

— Испить! — раздалось с печи. — Испить дай!.. Смерть моя… тьфу!..