Елена Долгопят - Физики Страница 6

Желание матери ясно представлять жизнь своего сына издалека (из-за густых лесов, из-за быстрых рек, из-за высоких гор, из-за глубоких озер, из-под сырой земли!) не могло сбыться. И дело не в том даже, что в так внимательно изученном ею общежитии провел он чуть больше двух месяцев (пришел случай, побывала она и в новом его жилище). Она представляла лишь место действия, но не само действие, декорации, но не драму.

События она узнавала из редких писем сына, а писал он, как всякий человек, о чем хотел, как считал нужным, и много отправлял писем пустых, формальных: "...мама, у меня все в порядке, денег хватает, всего хватает, погода сегодня...", из которых можно было судить разве что о погоде.

5. Жена

Уже более или менее знали друг друга в лицо и по именам. Соня, единственная девочка в их группе, умница, но чересчур мечтательная, рассеянная, симпатичная многим и чувствующая эту симпатию, как тепло или как мягкий, рассеянный свет, пригласила всех к себе на вечеринку.

Она была москвичка, единственная дочь профессора-историка из МГУ.

Занимали они пять комнат в доме у метро "Университет", недавно построенном, с большим чудесным двором, в котором были разбиты клумбы и проложены дорожки с кустами жасмина по обочинам. Детские и спортивные площадки, фонтаны, липы, сирень, скамейки, тополя, рябины (от ягод в глазах рябит, заметил кто-то)... Окна квартиры выходили в чудесный двор-сад, и весной, по словам девочки, она просыпалась от пения птиц, а не только от скребущей метлы дворника.

Двор был ухоженный, его поливали, чистили, подметали, следили за порядком в нем. Дворники знали по именам всех ребятишек, зимой заливали им ледяную горку и даже небольшой круглый каток, вокруг которого по вечерам включались фонари. И не только дети катались на катке, но и взрослая молодежь, и даже под музыку, - кто-нибудь непременно, несмотря на зиму, отворял окно и выставлял на подоконник проигрыватель или магнитофон, редкий еще в быту механизм.

В то воскресенье, первое воскресенье октября, легкое, светлое, светящееся, родители девочки уехали за город, на казенную дачу, на казенной машине. Домработница все приготовила и ушла. Они, пятнадцать человек, оказались в пяти комнатах одни. Впрочем, две комнаты оставались закрыты кабинет и спальня.

Поначалу робели, но, выпив, наевшись до отвала, освоились, разбились на группки, завели музыку. Кто-то танцевал, кто-то сидел на диване и болтал, кто-то курил на кухне и болтал, кто-то листал альбомы по живописи и болтал. Вообще, болтовни было много, на самые общие темы: будущее, прогресс, социализм, капитализм, освоение дальнего космоса. Никто не говорил о частном, мелком, о том, что вот, башмаки прохудились, а денег нет, чтобы купить новые, а ремонтировать уже невозможно, не берут, и холода вот-вот, и дожди, и слякоть, и где бы денег заработать на башмаки (ясно где, грузить ночами вагоны, если сила есть, а на лекциях отсыпаться; но как можно спать на лекциях? лекции надо слушать и, желательно, понимать, иначе все будет упущено безвозвратно; ученый - как музыкант, ни дня не должен упустить, ни часу, ни малую частицу бытия...).

Говорили о поэзии, читали стихи, кто-то даже свои. Ганя все больше молчал. Он не посмеивался по извечной своей манере, не передразнивал, не передергивал. Он вообще не вслушивался и не всматривался. Впервые не то что за месяц, за всю свою жизнь, пожалуй, он так наелся (сначала наелся, потом объелся, потому что не мог остановиться и все хотел попробовать, что лежало на тарелках, чего никогда прежде не видывал, и из рыбных деликатесов, и из фруктов, и из сладостей; и жаль было хоть что-то упустить, когда еще случай представится). К тому же впервые Ганя так много выпил, и не чего-нибудь шампанского.

Ганя ослаб, притих, сидел в кресле, в котором профессор, без двух минут академик, просматривал обычно свежую прессу под светом старинного торшера на бронзовой хищной лапе. В руке у Гани дымилась сигарета. Столбик пепла рос, падал, нарастал... Ганя безвольно на него смотрел. Он не курил прежде (да и впредь не научился).

- О чем вы думаете?

Ганя поднял глаза от сигареты, почти уже до фильтра дотлевшей.

На него с улыбкой смотрела маленькая хозяйка дома.

Ганя ответил искренне:

- Ни о чем. Это нельзя назвать мыслью. Я вообразил вдруг, как в этом доме станет тихо и пусто, когда вся наша компания разойдется. Прохладно, тихо, чисто. Как в чертогах подводного царя.

Она задержала взгляд на его лице, повернулась на каблучках и ушла.

С тех пор Ганя часто ловил на себе ее взгляд.

Она не подходила, не заговаривала, лишь посматривала. На лекциях, в буфете, на занятиях физкультурой. Невольно и Ганя стал ее видеть, думать о ней, составлять мнение.

Во многом она была как ребенок, правда, хорошо воспитанный, вежливый, слушающий со вниманием взрослых, но живущий какой-то своей внутренней детской жизнью, в которой, по отношению к жизни взрослой, перевернута перспектива. Ребенок воспитанный, но чрезвычайно избалованный, она пребывала в уверенности, что любое ее желание может исполниться, - должно исполниться!

Умнейший Ганя это все понял, но жизненного опыта ему не хватило, чтобы оценить опасность человека с такими свойствами. Ему нравилось, как она смотрела на него, - как послушная, ласковая и милая девочка, милая и трогательная. К тому же она была неглупа, хоть и медлительна, точнее рассеянна. И обладала несомненным обаянием, чудесной непосредственностью и чем-то тайным, внутренним, закрытым от посторонних, какой-то глубиной, которая всегда чувствуется и всегда привлекает (лишь некоторых отталкивает).

В общем, когда через какое-то время после той вечеринки она вдруг подошла к Гане и позвала в гости, Ганя от приглашения не отказался. Ее родители вновь уезжали на дачу, хотя стоял уже холодный октябрь, но на даче были изразцовые печи, и березовые дрова хранились в сарае, и все это Ганя увидит в свой срок...

Когда он вошел с букетом поздних астр, она затворила за ним дверь и сказала:

- Ну вот, теперь ты в чертогах. Здесь прохладно и тихо. Ты так это себе представлял?

В январе следующего года они поженились.

Ганина мать не смогла приехать на свадьбу, на заводе горел план, и ее не отпустили. Сын прислал ей кучу свадебных фотографий бандеролью. Она их спрятала в отдельную коробочку. Когда приходили соседи, доставала, показывала. Одну - повесила на стену в красивой рамке. К отпуску решила нарушить свое правило и одолжить денег - на подарок. Не могла только придумать, что купить. По фотографиям видно было, что дом, в который попал Ганя - полная чаша.

В их распоряжение выделили квадратную комнату с мебелью, место которой, по убеждению Гани, было в музее. Ему казалось, что и тарелки, с которых он ест, - музейные экспонаты, и картины на стенах (несколько морских видов в романтическом духе, несколько сельских пейзажей, несколько портретов, - всё подлинники). Да и сами родители (родители и радетели) казались Гане экспонатами, людьми глубокого прошлого.

Он с удовольствием слушал их рассказы о людях на портретах и четких фотокарточках, снятых с большой выдержкой (черно-белые изображения, как хорошее вино, со временем не тускнели, а как будто все четче проявлялись), о вещах в доме и связанных с ними историях. И тогда какая-нибудь обыкновенная в прошлом веке чашка становилась уникальной, неповторимой, бесценной.

Профессор истории и врач педиатр, получившие образование в Московском университете начала века, они были людьми и в самом деле необыкновенными, малой частью русской интеллигенции, не болтавшей, а "делавшей дело". Она трудилась в поликлинике (с утра до позднего вечера, пока не иссякала кажущаяся бесконечной очередь), он - в библиотеке, архиве или у себя в кабинете за книгами и рукописями. История, которой занимался профессор, была, к счастью, древнейшей, иначе бы он, правдоискатель, давно сгинул.

Они были малообщительны, гостей звали нечасто, а незваных принимать не любили, и в этом отношении их дом являлся исключением из общего московского правила. Свободное время предпочитали проводить вместе, на даче, а если в московской квартире, то - в тишине, за чтением, в одной комнате: он - в кресле под торшером на бронзовой лапе, она - напротив, на диване, под клетчатым пледом.

В этом отношении Ганя пришелся как нельзя более ко двору. Он чрезвычайно много и увлеченно занимался. Иногда ему - подобно Андрею казалось, что он - лишь мальчик на берегу Океана. Только он не перебирает цветные камешки, обточенные тяжелыми волнами, а пытается этот Океан... выпить, вобрать в себя. Его мучит жажда, он пьет, пьет, не может напиться. Океан, разумеется, не убывает, конца ему не видно, да и нет, и дна его не достичь.

Ганя мечтал быть на переднем крае науки, хотел понимать все, что входило в обиход. И понимал он даже больше, чем мог высказать, при том что отлично умел объяснять. Он прежде даже не подозревал об этой своей способности, открывшейся благодаря Соне, как-то раз попросившей его растолковать задачу.