Михаил Кузмин - Стихи Страница 6

Статьи и рецензии Кузмина принадлежат к лучшим образцам его прозы, оцененным пока далеко не достаточно. Они существенны для понимания его поэзии, бросают новый свет на нее, иногда помогают уследить ее корни в их сложности и глубине. В этом плане очень интересны его очерки о художниках; то, например, что Кузмин пишет о Д. Митрохине (в 1922 г.), во многом может служить характеристикой его собственного творчества: «Естественность и грация без жеманства… свойства этого художника. Как бы отсутствие смелости и полная свобода. Он в мире с органической формой предметов, и ему не надобен никакой бунт, насилие, произвол… Удерживает его от этого еще и художественная скромность и культурное уважение к традиции… Его воображение легко и радостно развивается в уже созданном и благословенном Божьем мире».

Кузминская критическая проза 20-х годов расширяет и обогащает наше представление о литературном процессе и критических полемиках тех лет. Кузмин последователен в своем утверждении первенства «лирического содержания», органичности, «эмоциональности» и свободы поэзии. Последователен и в своей неприязни к формализму: «Школы, основанные на формальных методах, не могут называться течениями в искусстве. Это только губительное облегчение для ленивых или бессодержательных людей».

Кузминская критическая проза – в отличие от его поэзии – совершенно лишена каких бы то ни было «манерности», «жеманности». В его стиле сочетается непринужденность с точностью, небрежность с чеканностью. Легкий налет иронии – иногда, впрочем, и довольно ядовитой – заключен в его характерных антиномичных элегантно-тяжеловесных периодах: в одну фразу он как бы стремится вместить все гибкое, текучее многообразие оценок, и позитивных, и негативных.

Статьи Кузмина 20-х годов помогают нам определить совершенно своеобразное «срединное» место Кузмина, решительно протестующего против «формального модничанья», «лабораторных опытов», «механического воображения» и т. п., но и легко вплавляющего в свою поэзию «приемы всех школ», до самых авангардистских; с совершенной свободой и непринужденностью он вбирает и влияния тех поэтов, которые испытали прежде существенное воздействие его поэзии (Ахматова, Хлебников, обернуты).

Ценность его статей отнюдь не исчерпывается тем, что в них мы находим ключи к его собственному творчеству. Кузмин, может быть, как раз наименее субъективен из поэтов-критиков начала века, в первую очередь потому, что он совершенно не связан с групповыми или цеховыми пристрастиями. Независимость поэтических путей вызывает у него наибольшую симпатию: «прекрасный и одинокий поэт Сологуб»; «незарегистрированное» выступление А. Радловой и т. д. Пристрастные оценки у него есть, – к примеру, он, видимо, преувеличивал дарование Радловой, переоценивал Ивнева, ставя его рядом с Есениным, – но их немного. Чаще же суждения его прозорливы и тонки. В частности, он постоянно отмечал талант рано умершего К. Вагикова. Кузмин один из первых подметил и назвал «стихоманией» своеобразное явление начала 20-х годов – повальную одержимость поэзией.

Трудно сказать, может ли Кузмин сейчас быть близок современному читателю, – так тесно слиты у него смирение с грехом, печальная искренность с лукавой простотой, открытость с герметичностью и т. д. Думается все же, что Михаил Кузмин – поэт, нужный нам и сейчас: «простив» ему манерность и слишком «пряные» мотивы, оценив в полной мере удивительный артистизм его перевоплощений, изящество его легкой иронии, мы увидим и главное – его благодарность и хвалу миру, полному тепла и любви

(Яблочные сады, шубка, луга,Пчельник, серые широкие глаза,Оттепель, санки, отцовский дом,Березовые рощи да покосы кругом),

полному глубокого и радостного смысла («В капле малой – Божество»); и готовность принять посылаемые испытания («…милый, тягостный твой путь»), и не оставляющую никогда надежду:

Ты запутался в дороге?Так вернись в родимый дом.

Е. Ермилова

Из книги «Сети» (1908)

Светлая горница – моя пещера,Мысли – птицы ручные: журавли да аисты;Песни мои – веселые акафисты;Любовь – всегдашняя моя вера.

Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,Кто обрел, кто потерял кольцо обручальное,Чтобы бремя ваше, светлое и печальное,Я как одежу на гвоздик повесил.

Над горем улыбнемся, над счастьем поплачем.Не трудно акафистов легких чтение.Само приходит отрадное излечениеВ комнате, озаренной солнцем не горячим.

Высоко окошко над любовью и тлением,Страсть и печаль, как воск от огня, смягчаются.Новые дороги, всегда весенние, чаются,Простясь с тяжелым, темным томлением.

Снова чист передо мною первый лист,Снова солнца свет лучист и золотист;

Позабыта мной прочтенная глава,Неизвестная заманчиво-нова.

Кто собрался в путь, в гостинице не будь!Кто проснулся, тот забудь видений муть!

Высоко горит рассветная звезда,Что прошло, то не вернется никогда.

Веселей гляди, напрасных слез не лей,Средь полей, между высоких тополей

Нам дорога наша видится ясна:После ночи – утро, после зим – весна.

А устав, среди зеленых сядем трав,В книге старой прочитав остаток глав:

Ты – читатель своей жизни, не писец,Неизвестен тебе повести конец.

Моряки старинных фамилий,[1]влюбленные в далекие горизонты,пьющие вино в темных портах,обнимая веселых иностранок;франты тридцатых годов,подражающие д'Орсэ[2] и Брюммелю,[3]внося в позу дэндивсю наивность молодой расы;важные, со звездами, генералы,бывшие милыми повесами когда-то,сохраняющие веселые рассказы за ромом,всегда одни и те же;милые актеры без большого таланта,принесшие школу чужой земли,играющие в России «Магомета»[4]и умирающие с невинным вольтерьянством;вы – барышни в бандо,с чувством играющие вальсы Маркалью,[5]вышивающие бисером кошелькидля женихов в далеких походах,говеющие в домовых церквахи гадающие на картах;экономные, умные помещицы,хвастающиеся своими запасами,умеющие простить и оборватьи близко подойти к человеку,насмешливые и набожные,встающие раньше зари зимою;и прелестно-глупые цветы театральных училищ,преданные с детства искусству танцев,нежно развратные,чисто порочные,разоряющие мужа на платьяи видающие своих детей полчаса в сутки;и дальше, вдали – дворяне глухих уездов,какие-нибудь строгие бояре,бежавшие от революции французы,не сумевшие взойти на гильотину, —все вы, все вы —вы молчали ваш долгий век,и вот вы кричите сотнями голосов,погибшие, но живые,во мне: последнем, бедном,но имеющем язык за вас,и каждая капля кровиблизка вам,слышит вас,любит вас;и вот все вы:милые, глупые, трогательные, близкие,благословляетесь мноюза ваше молчаливое благословенье.

Когда мне говорят: «Александрия»,я вижу белые стены дома,небольшой сад с грядкой левкоев,бледное солнце осеннего вечераи слышу звуки далеких флейт.

Когда мне говорят: «Александрия»,я вижу звезды над стихающим городом,пьяных матросов в темных кварталах,танцовщицу, пляшущую «осу»,и слышу звук тамбурина и крики ссоры.

Когда мне говорят: «Александрия»,я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,мохнатые мигающие звездыи светлые серые глаза под густыми бровями,которые я вижу и тогда,когда не говорят мне: «Александрия!»

Если б я был древним полководцем,покорил бы я Ефиопию и персов,свергнул бы я фараона,построил бы себе пирамидувыше Хеопса,и стал быславнее всех живущих в Египте!

Если б я был ловким вором,обокрал бы я гробницу Менкаура,продал бы камни александрийским евреям,накупил бы земель и мельниц,и стал быбогаче всех живущих в Египте.

Если б я был вторым Антиноем,[7]утопившимся в священном Ниле, —я бы всех сводил с ума красотою,при жизни мне были б воздвигнуты храмы,и стал бысильнее всех живущих в Египте.

Если б я был мудрецом великим,прожил бы я все свои деньги,отказался бы от мест и занятий,сторожил бы чужие огороды —и стал бысвободней всех живущих в Египте.

Если б я был твоим рабом последним,сидел бы я в подземельии видел бы раз в год или два годазолотой узор твоих сандалий,когда ты случайно мимо темниц проходишь,и стал бысчастливей всех живущих в Египте.

Весною листья меняет тополь,весной возвращается Адонис[8]из царства мертвых…ты же весной куда уезжаешь, моя радость?

Весною все поедут кататьсяпо морю иль по садам в предместьяхна быстрых конях…а мне с кем кататься в легкой лодке?

Весной все наденут нарядные платья,пойдут попарно в луга с цветамисбирать фиалки…а мне что ж, дома сидеть прикажешь?

Что ж делать,что багрянец вечерних облаковна зеленоватом небе,когда слева уж виден месяци космато-огромная звезда,предвестница ночи, —быстро бледнеет,таетсовсем на глазах?Что путь по широкой дорогемежду деревьев мимо мельниц,бывших когда-то моими,но променянных на запястья тебе,где мы едем с тобой,кончается там за поворотомхотя б и приветливымдомомсовсем сейчас?Что мои стихи,дорогие мне,так же, как Каллимаху[9]и всякому другому великому,куда я влагаю любовь и всю нежность,и легкие от богов мысли,отрада утр моих,когда небо яснои в окна пахнет жасмином,завтразабудутся, как и все?Что перестану я видетьтвое лицо,слышать твой голос?что выпьется вино,улетучатся ароматыи сами дорогие тканиистлеютчерез столетья?Разве меньше я стану любитьэти милые хрупкие вещиза их тленность?

Как люблю я, вечные боги,прекрасный мир!Как люблю я солнце, тростникии блеск зеленоватого морясквозь тонкие ветви акаций!Как люблю я книги (моих друзей),тишину одинокого жилищаи вид из окнана дальние дынные огороды!Как люблю пестроту толпы на площади,крики, пенье и солнце,веселый смех мальчиков, играющих в мяч!Возвращенье домойпосле веселых прогулок,поздно вечером,при первых звездах,мимо уже освещенных гостиницс уже далеким другом!Как люблю я, вечные боги,светлую печаль,любовь до завтра,смерть без сожаленья о жизни,где все мило,которую люблю я, клянусь Дионисом,всею силою сердцаи милой плоти!

Вновь я бессонные ночи узналБез сна до зари,Опять шепталЛасковый голос: «Умри, умри».

Кончивши книгу, берусь за другую,Нагнать ли сон?Томясь, тоскую,Чем-то в несносный плен заключен.

Сто раз известную «Manon» кончаю,Но что со мной?Конечно, от чаюЭто бессонница ночью злой…

Я не влюблен ведь, это верно,Я – нездоров.Вот тихо, мерноК ранней обедне дальний зов.

Вас я вижу, закрыв страницы,Закрыв глаза;Мои ресницыСтранная вдруг смочила слеза.

Я не люблю, я просто болен,До самой зариЛежу, безволен,И шепчет голос: «Умри, умри!»

Строят дом перед окошком.Я прислушиваюсь к кошкам,Хоть не март.Я слежу прилежным взоромЗа изменчивым узоромВещих карт.

«Смерть, любовь, болезнь, дорога» —Предсказаний слишком много:Где-то ложь.Кончат дом, стасую карты,Вновь придут апрели, марты —Ну и что ж?

У печали на причалеСердце скорби укачалиНе на век.Будет дом весной готовым,Новый взор найду под кровомТех же век.

Отрадно улетать в стремительном вагонеОт северных безумств на родину Гольдони,И там на вольном лоне, в испытанном затоне,Вздыхая, отдыхать;

Отрадно провести весь день в прогулках пестрых,Отдаться в сети черт пленительных и острых,В плену часов живых о темных, тайных сестрах,Зевая, забывать;

В кругу друзей читать излюбленные книги,Выслушивать отчет запутанной интриги,Возможность, отложив условностей вериги,Прямой задать вопрос;

Отрадно, овладев влюбленности волненьем,Спокойно с виду чай с инбирным пить вареньемИ слезы сочетать с последним примиреньемВ дыму от папирос;

Но мне милей всего ночь долгую томиться,Когда известная известную страницуПокроет, сон нейдет смежить мои ресницы,И глаз все видит Вас;

И память – верная служанка – шепчет внятноСлова признания, где все теперь понятно,И утром брошены сереющие пятна,И дня уж близок час.

Я вспомню нежные песниИ запою,Когда ты скажешь: «Воскресни».

Я сброшу грешное бремяИ скорбь свою,Когда ты скажешь: «Вот время».

Я подвиг великой верыСвершить готов,Когда позовешь в пещеры;

Но рад я остаться в миреСреди оков,Чтоб крылья раскрылись шире.

Незримое видит окоМою любовь —И страх от меня далеко.

Я верно хожу к вечернеОпять и вновь,Чтоб быть недоступней скверне.

Стекла стынут от холода,Но сердце знает,Что лед растает, —Весенне будет и молодо.

В комнатах пахнет ладаном,Тоска истает,Когда узнает,Как скоро дастся отрада нам.

Вспыхнет на ризах золото,Зажгутся свечиЖеланной встречи —Вновь цело то, что расколото.

Снегом блистают здания.Провидя встречи,Я теплю свечи —Мудрого жду свидания.

На твоей планете всходит солнце,И с моей земли уходит ночь.Между нами узкое оконце,Но мы время можем превозмочь.

Нас связали крепкими цепями,Через реку переброшен мост.Пусть идем мы разными путями —Непреложен наш конец и прост.

Но смотри, я – цел и не расколот,И бесслезен стал мой зрящий глаз.И тебя пусть не коснется молот,И в тебе пусть вырастет алмаз.

Мы пройдем чрез мир, как Александры,То, что было, повторится вновь,Лишь в огне летают саламандры,Не сгорает в пламени любовь.

Ты знал, зачем протрубили трубы,Ты знал, о чем гудят колокола, —Зачем же сомкнулись вещие губыИ тень на чело легла?

Ты помнишь, как солнце было красноИ грудь вздымал небывалый восторг, —Откуда ж спустившись, сумрак неясныйИз сердца радость исторг?

Зачем все реже и осторожнейГлядишь, опустивши очи вниз?Зачем все чаще плащ дорожныйКроет сиянье риз?

Ты хочешь сказать, что я покинут?Что все собралися в чуждый путь?Но сердце шепчет: «Разлуки минут:Светел и верен будь».

Мы проехали деревню, отвели нам отвода,В свежем вечере прохлада, не мешают овода,Под горой внизу, далеко, тихо пенится вода.

Серый мох, песок и камни, низкий, редкий, мелкий лес,Солнце тускло, сонно смотрит из-за розовых завес,А меж туч яснеет холод зеленеющих небес.

Ехать молча, сидя рядом, молча длинный, длинный путь,Заезжать в чужие избы выпить чай и отдохнуть,В сердце темная тревога и тоски покорной муть.

Так же бор чернел в долине, как мы ездили в скиты,То же чувство в сердце сиром полноты и пустоты,Так же молча, так же рядом, но сидел со мною ты.

И еще я вспоминаю мелкий лес, вершину гор,В обе стороны широкий моря южного просторИ каноника духовный, сладко-строгий разговор.

Так же сердце ныло тупо, отдаваясь и грустя,Так же ласточки носились, землю крыльями чертя,Так же воды были видны, в отдаленности блестя.

Память зорь в широком небе, память дальнего пути,Память сердца, где смешались все дороги, все пути, —Отчего даже теперь я не могу от вас уйти?

Каждый вечер я смотрю с обрывовНа блестящую вдали поверхность вод;Замечаю, какой бежит пароход:Каменский, Волжский или Любимов.Солнце стало совсем уж низко,И пристально смотрю я всегда,Есть ли над колесом звезда,Когда пароход проходит близко.Если нет звезды – значит, почтовый,Может письма мне привезти.Спешу к пристани вниз сойти,Где стоит уже почтовая тележка готовой.О, кожаные мешки с большими замками,Как вы огромны, как вы тяжелы!И неужели нет писем от тех, что мне милы,Которые бы они написали своими дорогими руками?Так сердце бьется, так ноет сладко,Пока я за спиной почтальона ждуИ не знаю, найду письмо или не найду,И мучит меня эта дорогая загадка.О, дорога в гору уже при звездах.Одному, без письма!Дорога – пряма.Горят редкие огни, дома в садах, как в гнездах.А вот письмо от друга: «Всегда вас вспоминаю,Будучи с одним, будучи с другим».Ну что ж, каков он есть, такимЯ его и люблю и принимаю.Пароходы уйдут с волнами,И печально гляжу вослед им я —О мои милые, мои друзья,Когда же опять я увижусь с вами?

Я цветы сбираю пестрыеИ плету, плету венок,Опустились копья острыеУ твоих победных ног.

Сестры вертят веретенамиИ прядут, прядут кудель.Над упавшими знаменамиРазостлался дикий хмель.

Пронеслась, исчезла конница,Прогремел, умолкнул гром.Пала, пала беззаконница —Тишина и свет кругом.

Я стою средь поля сжатого.Рядом ты в блистаньи лат.Я обрел себе Вожатого —Он прекрасен и крылат.

Ты пойдешь стопою смелою,Поведешь на новый бой.Что захочешь – то и сделаю:Неразлучен я с тобой.

Из книги «Осенние озера» (1912)