Юлия Жадовская - В стороне от большого света Страница 6

Рано начал я скучать в нашей душной, хотя просторной избе. В избе меня тянуло на воздух, на воздухе я рвался дальше. Болезненная, преждевременная мечтательность налегла на мою детскую душу безотвязным сновидением. Помню эти бесконечные зимние дни и таинственные для меня вечера. Вместе с наступлением сумерек вся семья уляжется сумерничать, то есть спать часа на три. Помню, как я, выждав, когда все заснут, садился на лавке у окна, уставя с трепетом лицо в окошко. Глазам моим представлялась картина заманчивая и страшная, как глава из романа г-жи Радклиф: кладбище и белая церковь, озаренные луной. Чтоб видеть эту картину, я дыханием оттаивал замерзшее стекло… Мне было жутко… Думы рождались и замирали в моей голове, и все становилось так смутно, и казалось, подымались с кладбища белые, прозрачные тени, и близились, и ловили меня… Но почти всегда в самую критическую минуту или просыпалась матушка, громко творя молитву, или батюшка вскрикивал:

— А что вы это до сих пор спите? что не вздуете огня? можно выспаться…

Или розвальни подъезжали к крыльцу и кто-то кричал, стуча в дверь; "Пустите, родимые!".

— Видно с требой… — говорила обыкновенно вторая сестра моя, имевшая очень тонкий сон, и потому нередко бранившая меня за бессонницу, называя полуночником.

Фантастические сновидения заменялись говорливою радушною действительностью; изба освещалась пятериковою сальною свечой, и приезжая баба или мужик смиренно усаживались на лавку в ожидании батюшки, который, кряхтя, надевал широкий тулуп…

Так шла жизнь моя по зимам. Воскресенья и господские праздники составляли также немаловажные случаи в моей жизни. С какой радостью надевал я синий длиннополый кафтанчик и бежал за батюшкой в церковь; с какою гордостью прислуживал ему; как смело, с какими вежливыми поклонами протеснялся между нарядными господами, от- правляясь за теплою или холодною водой, смотря по приказанию батюшки!

Между прихожанами самый богатый и самый уважаемый был князь Кагорский. Он был вдов, лет пятидесяти, и страстно любил своего единственного сына. Огромный каменный дом его, верстах в двух от нас, виднелся, осененный большим садом с кривыми, вьющимися дорожками (тогда я не знал еще, что такой сад называется английским). Вправо — ряд надворных строений.

Надобно вам сказать, что ни с одним из дворовых ребятишек не смел я не только дружиться, но даже играть вместе. И батюшка, и матушка оказывали в этом отношении неумолимую строгость… Я был совершенно одинок: у дьякона дети были уже большие; у дьячка и пономаря было по одной дочери, и те были уже замужем в соседних приходах; две меньшие сестры мои играли между собой и всегда прогоняли меня от себя. Летом я оживал совершенно: целый день проводил на отмели реки, то ловя маленьких рыбок, то собирая камешки, то просто глядя на бегущие волны. Под вечер я приставал к сестрам, которые отправлялись искать отставшую корову или лошадь.

Мне было лет восемь. Я уже бойко читал церковные книги и подписи под лубочными картинками духовного содержания, которыми испещрены были стены нашей избы и горницы. Эти картины были для меня предметом самой живой наблюдательности. Налюбовавшись ими вдоволь, я начинал всегда думать, как это рисуют? и неужели бы я также мог нарисовать подобную картину, если б поучили меня?

Однажды, на закате солнца, я сидел на ступенях нашего крылечка. Батюшка выпрягал из телеги лошадь, матушка с двумя сестрами шла с поля, заложив серпы на плечи. В сенях кипел большой самовар, у которого суетилась сестра Лиза.

— Смотри-ко, попадья, — сказал батюшка, подымаясь на крыльцо. — Немец-то наш отдышался, хоть в семинарию так в пору.

— Слава тебе Господи! — отвечала матушка, — дай ему Бог здоровья и счастья!

— Пойдем, немец, пить чай, — сказал батюшка.

По обыкновению я поместился у окошка; в это время Молодец, наша собака, залился громким, визгливым лаем; каждый из нас старался поглядеть в окно, хотя причина лая не могла быть для нас чем-нибудь новым… Но на этот раз любопытство наше было потешено явлением, не совсем обыкновенным на нашей улице: гувернантка князя Кагорского с воспитанником своим шла пешком, сопровождаемая каким-то миниатюрным экипажем в одну лошадку. Маленький князь дразнил хлыстиком задорливую собаку; гувернантка останавливала его непонятными для нас словами.

Матушка отогнала нас от окна и высунулась сама по пояс:

— Амалья Карловна! Амалья Карловна! Милости просим на перепутьи чайку накушаться; одолжите, матушка! Батюшка, Эспер Александрыч! пожалуйте, обяжите хоть на минуточку.

Лиза, предпоследняя сестра моя, годом меня моложе, глазела уже на крыльце, улыбаясь розовыми губками и прищуря от косвенных лучей солнца черные глазенки свои. Гувернантка колебалась, князь что-то ласково говорил ей на том же непонятном языке. Разговор этот кончился согласием зайти к нам. Я совсем притих и сел в угол. Не знаю почему, но я желал остаться незамеченным.

Князь весело вбежал, снял соломенную фуражку и подошел к благословению батюшки бойко и самоуверенно; сказал даже, что его папа говорит, что уж давно не видал отца Ивана, что шахматы остаются в бездействии.

Как теперь гляжу я на этого красивого, умного, бойкого мальчика с темно-русыми кудрями, падавшими на белый воротничок, с большими карими глазами, стройного, тоненького, одетого в темно-серую курточку. Голос его был звучен и тверд не по летам и имел в себе какую-то музыкальность, какую-то необъяснимую прелесть.

Покуда матушка суетилась за самоваром, маленький князь осматривал стены, увешанные знаменитыми произведениями лубочной живописи; он подходил от одной к другой, пока наконец не приблизился ко мне. Тут только он заметил меня, и будто назло моему смущению, остановился передо мной. Я покраснел от безотчетной внутренней досады.

— Который тебе год? — спросил он меня.

— Девятый.

— А мне тринадцать. Ты умеешь читать?

— Писать?

— Учусь.

— Прочитай, пожалуйста, что на этой картине подписано — я по церковному читать не умею.

Я встал на лавку и стал читать историю убиения Авеля.

— Ты любишь картины? — спросил меня князь.

— Люблю.

— Да ты, я думаю, не видал хороших.

— Нет, кроме этих не видал, да в церкви еще образа хороши.

— Ну, так приходи ко мне с отцом когда-нибудь в воскресенье, я покажу тебе — у меня много хороших картин. Все в немецких да в английских книгах. Ты, я думаю, по-немецки не учишься?

— Нет, кому меня учить?..

— Ты, я думаю, все гуляешь?

— Да, я все на реке да в поле…

— Приходи ко мне.

— Что это князь, никак с моим немцем разговорился? — сказал батюшка.

— Разве он немец? — сказал князь смеясь.

— Да, такой же белобрысый да жидконогий.

— Нет, он точно девочка! — сказал князь.

Уходя, князь ласково кивнул мне головой и повторил свое приходи.

Настал какой-то праздник. Батюшка отправился к князю, который в самом деле любил его. Я сказал, что батюшка человек умный, суждения его здравы, и князь даже любил его грубоватую, простую, манеру говорить. Батюшка пользовался его благосклонностью до такой степени, что имел позволение читать газеты и журналы, им получаемые, некоторые из знакомых князя почти завидовали батюшке.

Первый вопрос молодого князя был:

— А что же не с вами ваш немец?

— Я не смел, не слыхав от вашего папеньки позволения. Князек упросил отца послать за мною. Старый князь не мог и не любил отказывать сыну.

— Посмотрим, что за немец, — сказал он. — Да это тот самый мальчик, что на клиросе пищит!

— Он, ваше сиятельство.

Можете вообразить, как удивился я посланному человеку, как рад я был посмотреть диковины богатого дома, и воображаю, какую смешную фигуру представлял я в своем длиннополом сюртуке в этих больших, роскошных комнатах!

Мне казалось, что я был в раю — столько очарования было для меня и в блестящих, пестрых стенах, увешанных картинами, и в больших окнах, завешенных белою кисеей, голубым и пунцовым штофом, которые слегка волновались от теплого летнего ветерка, вносившего в комнаты упоительный запах цветов! Все это обаяло меня чуть не до оцепенения.

— Пойдем, я покажу тебе картинки, — сказал маленький князь.

И он потащил меня в другую комнату, где представил моим взорам тысячу сокровищ для детского любопытства и воображения; потом мы побежали в сад; князь весело смеялся, все мне показывал, и добрая натура его наслаждалась тем удовольствием, которое выражалось во всем существе моем.

Когда я уходил, маленький князь поцеловал меня.

— Прощай, приходи… — сказал он. — Папа позволит.

— Да вот, ваше сиятельство, уж не долго ему шататься, — сказал батюшка, — скоро в семинарию отвезу, пора.

Я воротился домой совсем иным, нежели каким вышел. Мне казалось, я находился в каком-то золотом сне. Всю ночь я был в жару и бредил князем. На другой день все вчерашнее казалось мне грезой. Греза эта стала, однако, повторяться довольно часто наяву. Двери дома князя отворились для бедного мальчика. Я не мог не заметить, что молодой князь все более и более привыкал ко мне, все более и более любил меня. Старый князь снисходительно смотрел на это товарищество.