Василий Гроссман - Несколько печальных дней (Повести и рассказы) Страница 6

Толстяк оперся на локоть, приподнялся, посмотрел в ту сторону, куда ушел грабитель, вдруг сел и начал надевать ботинок. Из домов выбежали люди, обступили его, все одновременно говоря и размахивая руками. Потом толстяк пошел к одному из домов, победно стуча отвоеванными ботинками, а люди шли вслед за ним, хлопали его по спине и хохотали, полные гордости, что маленький человек оказался сильней солдата.

- Да, картинка, - сказал Москвин.

Верхотурский ударил его по животу, проговорил:

- Вот какие дела, товарищи, - и, почему-то оглянувшись на дверь, сказал: - Белополяков мы прогоним через месяц или три - это мне не внушает сомнений, а вот с этим индивидом нам долго придется воевать, ух как долго!

И военкомы одновременно взглянули ему в лицо, как глядят дети на взрослого, читающего им вслух.

III

Перед обедом произошел скандал. Вернувшись с визитов, доктор вздумал заняться хозяйством. Так всегда случалось, когда в приемной не было больных. И так как доктор не мог оставаться без дела, это доставляло ему прямо-таки физическое страдание, он прошелся по комнатам, поправил криво висевшую картину, попробовал починить кран в ванной комнате и, наконец, решил заняться перестановкой буфета. Умудренный опытом, Коля отказался ему помогать.

Тогда доктор перенес столик красного дерева из коридора в столовую, бормоча:

- Черт знает что... вещи, которым буквально цены нет, почему-то должны гнить в передней.

Потом в столовую забрел Москвин и взялся вместе с доктором передвинуть буфет. Рана мешала ему - он не мог ни приподнять буфета, ни толкать его грудью. Однако он так усердно принялся подталкивать буфет задом, что посуда отчаянно задребезжала.

- Что вы делаете, ведь это хрусталь! - закричал доктор и кинулся открывать дверцу, - оказалось, что одна рюмка разбилась. И, как полагается, в то время когда доктор зачем-то старался приставить длинную ножку рюмки к узорной светло-зеленой чашечке, в столовую вошла Марья Андреевна. Она всплеснула руками и так вскрикнула, что Фактарович, бывший у себя в комнате, а Поля в кухне, прибежали в столовую.

Марья Андреевна не жалела рюмки, ей вообще ничего не было жалко. Доктор всегда жаловался, что она его разоряет тем, что кормит десятки нищих, отдает им совершенно новые вещи, ворчал, что и ротшильдовских капиталов не хватит, чтобы окупать расходы ее безмерного гостеприимства. Вот и сейчас он узнал на Москвине свои совершенно новые брюки английского шевиота. Но у Марьи Андреевны был стальной характер, доктор знал, что нет во вселенной силы, которая заставила бы ее измениться, и он молча сносил и обедавших на кухне бедняков, и посылки, которые она отправляла своим племянникам и племянницам, примирился он и с комиссарами, которые, приехав просвечиваться, неожиданно поселились на полном пансионе в комнате-кладовой.

Марья Андреевна не любила, когда муж вмешивался в хозяйственные дела. Однажды, - это было двенадцать лет тому назад, - когда доктор зашел в кухню и изменил программу обеда, она бросила в него глубокую тарелку. И теперь, при домашних неладах, она предостерегала мужа:

- Не доводи меня до того, что однажды произошло. - И он тотчас же уступал ей.

Марья Андреевна произнесла:

- Немедленно убрать эту дрянь из столовой! - и ударила ногой по столику.

Доктор потащил столик в переднюю, а Марья Андреевна крикнула ему вслед:

- В передней ему тоже нечего стоять, его нужно выбросить на чердак.

Доктор уволок столик к себе в кабинет - единственная комната, где он чувствовал себя хозяином.

Когда он вернулся, буфет уже стоял на прежнем месте, а Марья Андреевна говорила Фактаровичу:

- Эти перемены властей - просто зарез для меня: больные боятся ходить, - в самом деле, смешно же идти к доктору лечить бронхит или какое-нибудь кишечное заболевание, когда рискуешь быть убитым и изнасилованным буквально на каждом углу. А он от безделья немедленно сходит с ума, я прямо в отчаянии. Он вздумал обклеить спальню какими-то дикими обоями, а когда деникинцы четыре дня обстреливали нас из пушек и мы сидели в погребе, он начал перекладывать запас капусты из одной каморы в другую и возился до тех пор, пока не свалились дрова и мы все едва не погибли. - Она посмотрела на мужа и с тихим отчаянием, протянув руки, сказала: - Вот пришли поляки, и ты уже переставляешь буфет.

Потом она подошла к нему и стала счищать с его рукава паутину, а доктор поднялся на цыпочки и несколько раз поцеловал ее в шею.

Окончательно помирились они за обедом, этим великим таинством, которое Марья Андреевна совершала с торжественностью и серьезностью. Она волновалась перед каждым блюдом, огорчалась, когда Верхотурский отказывался есть, и радовалась, когда Москвин шутя управился с третьим "добавком". Ей все казалось, что обедающим не нравится еда, что курица пережарена и недостаточно молодая.

- Скажите откровенно, - допрашивала она Верхотурского, - вы не едите, потому что вам не нравится? - И на лице ее были тревога и огорчение.

Обедали мирно - доктор не говорил про политику, только рассказал случай из своей практики - про то, как его вызвали ночью в имение к умиравшему помещику, за двадцать верст от города, и как пьяный кучер на полном ходу въехал в прорубь с тройкой лошадей и доктор чудом спасся, выскочив в последнее мгновенье из саней.

История эта была очень длинная, и по тому, что Марья Андреевна подсказывала мужу слова, а Коля строил ужасные рожи и незаметно зажал уши, Верхотурский понял, что про пьяного кучера и прорубь рассказывается, наверное, в сотый раз, и ему сделалось так скучно, точно он прожил в этом доме долгие годы и каждый день слушает про помещика и про то, как некий доктор, который теперь в Харькове профессор и persona grata, одному больному вылущил по ошибке здоровый палец, а другому вместо абсцесса вскрыл мочевой пузырь и больной взял да и помер, не очнувшись даже от наркоза.

- Удивительное дело, - сказал Верхотурский, - мы с тобой не виделись около сорока лет, а встретились и начали говорить друг другу "ты". Зачем?

- Юность, юность, - проговорил доктор. - Gaudeamus igitur.

- Какого там черта igitur, - сердито сказал Верхотурский, - и где этот самый igitur! Я вот смотрю на тебя и на себя - точно сорок лет бежали друг от друга.

- Конечно, мы разные люди, - сказал доктор. - Ты занимался политикой, а я медициной. Профессия накладывает громадный отпечаток.

- Да не о том, - сказал Верхотурский и ударил куриной костью по краю стола.

- Речь о том, что ты буржуй и обыватель, - сказал Коля профессорским тоном и покраснел до ушей.

- Видали? - добродушно спросил доктор. - Каков домашний Робеспьер, это в собственной-то семье...

- Конечно, буржуй, - подтвердила Марья Андреевна, - недорезанный буржуй...

- Ну какой же он буржуй? - сказал Москвин. - Доктора - они труженики.

И Москвин стал рассказывать, как на восточном фронте, где он тоже лежал в полевом госпитале - его там ранило осколком в ногу, - колчаковский эскадрон ворвался в деревню и доктор вместе с санитарами и легкоранеными отстреливались, пока не подоспел батальон красной пехоты.

- И как еще пулял, сукин сын, из карабина австрийского, знаешь, короткий такой... - неожиданно обратился он к доктору.

После разговора о том, буржуй ли доктор, все молча ели третье, позванивали ложечками.

- Вы ничего не слышите? - спросил Коля, обращаясь к самовару.

- Нет, - ответил Москвин.

Тогда Коля подошел к окну и раскрыл его. И все сидевшие услыхали далекий, страшный крик.

- А-а-а-а-а... - кричал город.

Синее небо было полно величия и покоя, и казалось диким, что воздух так прозрачен и легок, что весело и нежно светит весеннее солнце и так беспечно переговариваются между собой воробьи, когда над городом навис этот ужасный человеческий вопль, полный смертного отчаяния и страха,

- А-а-а-а-а... - кричали сотни людей.

- Видите ли, - объяснил доктор, - когда они подходят к дому и начинают стучать в парадную дверь, самооборона бежит по квартирам и предупреждает жильцов, все становятся у окон и кричат. Соседние дома тоже начинают кричать, и в общем кричат целые кварталы. Иногда это помогает.

- Чудовищно просто, - сказал Верхотурский и, быстро поднявшись, начал ходить по комнате.

- Это ничего, - успокаивающе сказал доктор, - в центре города они себе ничего подобного не позволяют, у нас даже открыта парадная дверь. - Он поглядел на жену и сердито сказал: - Коля, закрой моментально окно, что за дурацкий мальчишка! Ты разве не знаешь, что маму это расстраивает?

Марья Андреевна сидела, закрыв лицо руками, и плакала.

- Боже мой, боже мой, - бормотала она, - когда кончится этот ужас? Она подняла голову и закричала: - Поля, Поля, убирай со стола! - и, снова закрыв лицо, продолжала плакать.

Она плакала и говорила, что нет у нее сил перенести окружающие ее страдания людей, всхлипывая, рассказала, как ужасно живет еврейская беднота, как погибают от голода беспомощные старики и старухи; рассказала, что закрылись благотворительные сиротские дома и сотни детей ходят по квартирам, просят хлеба; рассказала, как старики-пенсионеры, милые и хорошие люди, работавшие всю свою жизнь, теперь стоят с протянутой рукой; рассказала, как страшно умер старик-генерал, живший в соседнем доме. Она рассказывала, а Поля убирала со стола тарелки, ножи, вилки, плетеную хлебницу, солонки, голубые чашки, в которых подавался компот.