Борис Садовской - Новеллы (-) Страница 6

- Что ж это такое? А еще поэт! Надо выпить до дна!

- Благодарю, я ведь не пью. Нельзя мне, Иван Сергеич.

- И слушать не хочу. Рябиновки нельзя, налью вам сливянки или вишневой.

Поэт? Он поэт! Кити с благодарным восхищением взглянула на отца. Ей, любящей стихи больше всего на свете, можно ли придумать лучший сюрприз!

- А знаешь ли, Кити, кого я привез? - Иван Сергеич маслянистым куском пирога заел изумрудную горькую листовку и взялся за свое раздвижное кресло. Все уселись. Кити сгорала от любопытства. Солдат скромно принял из рук madame Фавр полную тарелку. Иван Сергеич еще выдержал немного. - Ведь это Александр Иваныч Полежаев.

* * *

Третью неделю гостит в Ильинском молодой солдат. Домашние им не нахвалятся: всем он полюбился, со всеми он ласков и дружелюбен. С Иваном Сергеичем беседует об урожае, о наливках, о путанице старинных родословий; вместе прохаживаются они на огород надергать к столу редиски, посмотреть, созревает ли в парнике выписная дыня. У Поля рыба не будет клевать, если не подсядет к нему с удочкой Александр Иваныч; иногда вдвоем ловят они у мельницы решетом гольцов. По утрам Александр Иваныч на террасе занимается с шаловливым Полем, учит его читать наизусть французские стихи. Карл Федорыч хотя и ревнует немного своего питомца, но, повстречавшись с гостем, всякий раз растягивает лицо в веселую улыбку. Едва Александр Иваныч за чаем примется рассказывать о кавказских своих походах, как уже в дверях важно супится и покашливает Прохор, вздыхает няня и толчется Тришка с разинутым вечно ртом. Но всех дружней с поэтом барышня, Екатерина Ивановна.

Вечереет. На террасе позванивают чашками, накрывая к чаю. Под древней березой, на скамье, сидят Кити и Александр Иваныч.

- Нет, Екатерина Ивановна, не говорите так; я не человек. Я живой мертвец, несчастная жертва рока. Жизнь вздымала на меня грозные бури, била меня в грудь волнами лютых бедствий. Погибающий пловец, я ношусь по океану бытия в утлом челноке. В детстве не знал я ни ласки, ни забот; несчастный отец мой, может быть, и любил меня, но лучше бы мне вовсе не родиться. Затем бесприютная юность, которую я сам загубил, предавшись пылким страстям натуры; наконец, последний жестокий удар безжалостной судьбы. Я - вечный раб. Все надежды, все мечты мои погребла навеки серая шинель.

На узорчатых ресницах Кити блеснули слезы.

- Александр Иваныч, зачем предаетесь вы таким ужасным мыслям? У вас талант.

Горькая усмешка шевельнула пушистые усы.

- Что талант, ежели жизнь моя безотрадна? Где я найду сердце, которое поймет меня? Кому я нужен?

Как минутный

Прах в эфире,

Бесприютный

Странник в мире

Одинок,

Как челнок,

Уз любови

Я не знал,

Жаждой крови

Не сгорал.

Сердце Кити стучало. Она подняла отуманенный долгий взгляд - на нее грустно смотрели большие синие глаза под белой фуражкой; загорелая рука, вздрагивая, обрывала василек. Невольным порывом Кити вскинула легкие свои руки; пальцы ее нежно скользнули по шершавому сукну. И тотчас, уронив платок, как птичка, полетела она аллеей.

Усталое солнце прощальным золотом затопило сад. Тихо, только в акациях резко пощелкивают стручки.

* * *

Ночь светла и прозрачна. Не спится Кити. Не раздеваясь, открыла она окно; внизу белый двор с амбарами и колодцем застыл в сонной, голубовато-зеркальной тишине. Месяц улыбнулся ей. Вздыхая, уронила прекрасную голову на тонкие руки, утонула недвижным взглядом в голубой пустыне.

Месяц, смеясь, уставился прямо в лицо белыми глазами; ночь сладко дышит в волосах то холодом, то теплом. А что-то теперь в саду? - и тихо, звякнув стеклянной дверью, вышла Кити на заднюю террасу.

Господи! Месяц хочет ночь сделать светлее дня; в его серебряном царстве, сияя, чеканится каждая ветка, каждый листик на старых липах, а внизу темные клумбы и рогатые кусты изнемогают, упоенные росой. Стрекозы в крапиве без умолку трещат; меж белых колонн пляшет летучая мышь; разрисованный пестрый сыч косо шмыгнул под крышу.

Что это? Кити узнала знакомый голос. Это он, Александр! Он творит стихи в эту волшебную полночь. Один, в саду.

Нет, не один! Чу! Засмеялся кто-то. Опять мерное чтение... И опять смех.

Шаль на плечах, - Кити порхнула лестницей вниз; не дыша, призрак ее скользит по сонному дому и беззвучно погружается в блеск и прохладу седых аллей. Месяц заколдовал тишину, и голоса в ней растворяются, как в морской воде.

- Стало быть, нашлась какая ни есть анафема и предала, значит, вас, Александр Иваныч?

- То-то, да. Ну, так слушай дальше... Только сперва надо горло промочить...

- В один секунд! Пашка! Садовник! Заснул? Стаканчик Александр Иванычу!

- Ничего, хорошо и так... Давай сюда полштоф... Всё едино... А теперь хлебцем... Так. Ну, вот, положил он мне руку на плечо и говорит: иди в солдаты, там себе прощенье заслужишь. Прощенье... какого черта? Девятый год ремнем мозоли натираю, а где оно, прощенье-то? Ну, да что! Дай-ка сюда... Эх!

- Не обессудьте уж на закуске-то, Александр Иваныч. Какая есть.

- Ладно... На Кавказе посолишь, бывало, себе язык, вот и закуска... А что-то мне спать хочется...

- Выпили маненечко, оно и клонит... А только мы так смекаем, Александр Иваныч, что вы недолго теперь под ружьем помаетесь, а, гляди, еще к нам в господа произойдете. С барышней-то нашей вы как есть пара...

- Что ты говоришь? А, барышня! Хо-хо! Видали мы... Мало в ней мозгу. Я, брат, с бабьем не люблю возжаться. Побаловать можно бы и с ней, да не стоит: худа больно... Я грудастых люблю... Эх, в Москве у нас, на Драчевке, была одна!

Лунной тенью, белой ночной бабочкой Кити мчалась через аллеи. Шептали ей вслед темные глухие липы и трепетные, серебристые тополя; два раза бузина цеплялась за шаль, и алмазные брызги падали с кустов, такие же чистые, как слезы Кити. Вот уже она наверху; на коленях припала к своему окну. Месяц побледнел и смутился; уже не глядит он на Кити и не ласкается к вздрагивающим плечам; только добрая ночь дышит в детский затылок еще ласковее и нежнее. Так и заснула Кити, разметанными черными кудрями закрывая пылающее лицо.

Месяц побледнел и растаял, почуяв вдали зарю. Переливаясь, запел пастуший рожок. Ласточка взвизгнула, взмыв над ухом у Кити. Ничто не потревожило ее мирного девического сна.

А в акациях до утра провалялся Александр Иваныч. Насилу Пашка-садовник растолкал его.

1910

ИЛЬИН ДЕНЬ

Всякую голову мучит свой дур.

Сковорода*

Василий обедал у Владимира. Они были помещики, соседи; оба молодые и неженатые. Василий смуглый, в черных завитках, Владимир длинноволосый и белокурый. Домик его выстроен был недавно из свежих сосновых бревен.

Отобедав, приятели вышли на крыльцо. Василий не любил чаю. Долговязый слуга его налил барину чашку из кофейника. Хозяин присел у самовара.

- А у меня от кофею голова болит. Выпил бы ты чашку со мной, Василий.

Василий вынул колоду карт.

- Чет или нечет?

- Чет.

- Проиграл. Не везет тебе.

Василий прихлебнул.

- Как это ты, Владимир, за границей от чаю не отвык? Ведь немцы его совсем не пьют.

- Нет, пьют, да тамошний чай мне не по вкусу. А в Веймаре я больше пиво пил.

- Чет или нечет?

- Чет.

- Проиграл опять.

- Ладно. И какой городок хорошенький этот Веймар! Весь в садах. Там проживал тогда тайный советник Гёте,** так у него в цветнике розанов бывала такая сила, что веришь, Вася, мимо пройти нельзя, так и захватит дух. Мы там в кегли играли. Немцы игру эту любят.

- И тайный советник с вами?

- Что ты, как можно: такой почтенный. Ведь ему лет восемьдесят было. Он и скончался при мне. Признаться, я хоть частенько видал его, а все как словно боялся: больно уж важный старик. Вот герр Эккерман*** был куда веселее.

* Сковорода Григорий Саввич (1722-1794) - украинский философ, поэт, педагог.

** Гёте - Гёте Иоганн Вольфганг (1749-1832) - немецкий исатель, автор трагедии "Фауст", мыслитель и естествоиспытатель.

*** Эккерман Иоганн Петер (1792-1854) - личный секретарь И. В. Гёте, автор мемуаров "Разговоры с Гёте...".

- А что?

- Он нам, бывало, что тайный советник скажет, все растолкует, да так, что лучше не надо.

Василий зевнул.

- Экая невидаль твой Гёте. Я каждую ночь с ним в пикет играю.

Владимир выпучил глаза.

- Да ведь он помер.

- Ну так что?

- Как что? Нешто мертвые могут в пикет играть?

- Стало быть, могут. А ты вот слушай: твой Гёте высокого росту, видный, так?

- Так.

- Лицо чистое, нос грушей, малость красноват. Ходит в халате с меховой опушкой, тут звезда.

- Верно. Откуда ты знаешь?

- Понюхай-ка табачку: гишпанский.

- Нет, вправду, как это ты?

Василий протягивал Владимиру табакерку с черепом на крышке.

- Опять ты меня Костей потчуешь.

Слуга в дверях встрепенулся.

- Каким Костей, что ты городишь?

- Ах, и вправду, вот вышло смешно! Это нянюшка покойная все адамовой головой меня пугала: вот Костя съест. А ведь твой Костя в самом деле похож на череп: желтый, костлявый и зубы скалит. Батюшки, что это? Да он настоящий череп!