Лидия Чарская - Дурнушка Страница 6

Водов кончил, а я все сидела, как приговоренная к смерти, боясь вникнуть в смысл только что прочитанного, боясь поверить своему счастью.

Эти звонкие рифмы, эта неподражаемая мелодия стиха посвящались мне. Нельзя было не понять, что тема схвачена не из мира фантазии, что Водов применил свое произведение или написал его, может быть, даже в честь новой зарождающейся между нами дружбы. Поэт, читающий в королевском дворце, — он сам, скромная девушка, любимая музами, — я.

Это ясно и понятно, как Божий день! Но чем? чем я заслужила такое счастье? Господь Великий и Милостивый, да неужели же, неужели же я могла произвести впечатление на этого талантливого человека?

В зале неистово аплодировали. Водов кланялся направо и налево с гордым достоинством, свойственным только избалованным судьбою людям. Я взглянула на него и вспыхнула до корней волос ярким румянцем смущения. Они, эти прекрасные глаза, смотрели мне прямо в зрачки с освещенной эстрады, а слегка побледневшие от волнения губы чуть заметно улыбались мне, только одной мне.

В эту ночь я не смыкала глаз до рассвета. Я горячо молилась и благодарила судьбу. Я, религиозная по натуре (мой отец внушил мне с первых лет детства любовь к Богу), и в дни скорбей и радостей всегда обращалась к Великому помощнику. Молитва подкрепила меня. Тихое счастье обвеяло меня своими крыльями. Мне казалось, что жизнь прекрасна, когда есть в мире человек, который ценит меня.

XI

На днях приезжал с визитом Водов. Я забыла сказать, что тетя в вечер концерта пригласила его к нам.

Приехал неожиданно, в то время, когда я меньше всего думала о нем. Я сидела одна в маленькой приемной, с томиком Тургенева в руках, в ожидании Лили, обещавшей заехать за мною для прогулки со своей компаньонкой.

Едва лакей успел доложить о нем, как он уже был подле меня. Я скорее почувствовала его, нежели увидала. Он внес с собой струю морозного воздуха и какую-то особенную бодрость.

— Как только княжна, ваша тетушка, позвала меня, к вам я, как видите, сразу воспользовался ее приглашением, — первое, что сказал он, пожимая мою руку.

Я стояла потерянная, сконфуженная, забыв обязанности хозяйки, выронив томик Тургенева из своих дрожащих рук. Водов поднял книгу и положил ее на стол, все еще не сводя с меня взора.

И вдруг точно что подтолкнуло меня. Сделав над собою невероятное усилие, я отбросила досадное смущение и спросила:

— Сергей Вадимович, ведь то стихотворение, которое вы читали с эстрады три дня тому назад, посвящено…

— Вам, — договорил он просто.

Лица его я не видела, потому что опустила ресницы, чтобы не выдать выражение глубокого счастья, охватившего меня в эту минуту и отразившегося в моих глазах.

— Оно было посвящено вам как творцу «Сна девушки», восходящему светилу и будущей яркой звездочке на нашем литературном горизонте, — сказал он и низко, почтительно склонился передо мною.

Что-то дрогнуло внутри меня. Так вот оно что! Он интересуется не мною лично, а тем дарованием, которое угадывает во мне! И сердце мое больно сжалось от разочарование и стыда, но лишь на одну минуту.

«А разве всех других девушек не любят за что-то? — стараясь себя успокоить, рассуждала я, — одних за доброту, других за ум, третьих за красоту и грацию? Разве можно полюбить ничтожество? Нет, нет! Если суждено мне быть хоть крошечку любимой им, этим бесконечно милым человеком, пусть он любит за талант или за что другое, не все ли равно — лишь бы любил, лишь бы ценил и уважал меня, как друг, как брат, как товарищ».

Я подняла глаза и тотчас же поймала его направленный к моему лицу взгляд.

— Ну, а если вы ошибаетесь в моем даровании? — тихо, но твердо обратилась я к нему.

Он усмехнулся.

— Я, ведь, кроме «Сна девушки», ничего не написала! — продолжала я, ободренная его молчанием.

— И этого достаточно, — подхватил он быстро. — Вы знаете, знаменитый Лесков написал свою первую повесть тридцати лет от роду, княжна, а вам нет еще и восемнадцати…

— Но мне кажется почему-то, что я не напишу больше. Вот уж месяц не могу себя принудить взяться за перо.

— Вздор, я сам не пишу целыми годами. Долгое бездействие способствует только развитию таланта. Вы не отчаивайтесь, сам Пушкин, говорят, месяцами ничего не делал…

— Боже, какие сравнения! — не могла не улыбнуться я.

Он взял мою руку и, серьезно заглянув в мои глаза, сказал:

— Я твердо верю в ваш талант, княжна! Одна ласточка не делает весны, это правда; один «Сон девушки» не может еще дать вам громкую славу и литературное имя. Но благое начало положено, и я верю не только в это благое начало, но и в дальнейшее процветание вашего дарования…

Он хотел, казалось, сказать еще многое, но вошла tante Lise и разговор принял совсем другое направление.

Сергей Вадимович сразу сумел понравиться тете. Требовательная и предубежденная против него, как против каждого человека не своего круга, смотревшая на него несколько свысока, tante Lise скоро, однако, позабыла об этом.

С каждой новой фразой, исходившей из уст Водова, морщинки на лице старой княжны разглаживались, и что-то похожее на улыбку мелькнуло на ее губах.

Водов происходил из старой дворянской семьи, когда-то очень богатой. Он часто бывал за границей и умел мастерски передавать свои впечатление. Tante Lise, не выезжавшая в продолжении целых десятков лет из России, страшно интересовалась Европой, преимущественно Швейцарией и Италией, где прошла ее юность, где осталось у нее много молодых воспоминаний.

Визит Водова был, может быть, более продолжителен, нежели того требовало светское приличие, но такого невольного промаха не поставили на этот раз в вину молодому человеку.

— Il tres distingue, tres comme il faut,[6] — сказала tante Lise по его уходе. — Tres distingue, qui! И совсем из нашего круга, — подтвердила она еще раз, покидая гостиную.

А я, как была, так и осталась на своем месте. Его откровенная речь не могла не взволновать меня… Я верила, что Водов относится ко мне исключительно, в силу ли сочувствия к моему печальному положению, или же из уважение к новому зарождавшемуся таланту, я не знала, но я верила в его симпатию, твердо верила, и в то же время сердце мое сжималось от тоски. Не того жаждала моя молодая душа. Симпатизируй он мне просто, как молодой девушке впечатлительной, умной, доброй и чуткой и я была бы бесконечно счастливее, нежели теперь, когда он ждал от меня блеска, славы и ему нравился во мне уже этот будущий блеск, созданный его воображением.

XII

Сергей Вадимович заехал к нам вскоре как-то опять. Tante Lise лежала с сильнейшим приступом невралгии и не могла выйти к гостю, предоставив мне занимать его.

Водов был очень рассеян в это свидание.

— Вы больны? — сочувственно спросила я, поглядывая на его осунувшееся лицо и желтые пятна на матовых, без признака румянца, щеках.

— И да, и нет, если хотите, — ответил он уклончиво и подняв на меня глаза, пояснил, — я болен мыслью, если так можно выразиться, Наталья Николаевна.

Он в первый раз называл меня так. Постоянное прибавление моего титула как-то сухо звучало в его устах. Я взглянула на него благодарными глазами и робко попросила:

— Поделитесь со мною вашей болезнью.

— Спасибо, — с мимолетной улыбкой бросил он. — Видите ли, княжна…

— Наталья Николаевна, — поправила я его.

— Наталья Николаевна, — повторил он послушно и снова улыбнулся своей милой улыбкой, — меня преследует мысль о моем бессилии. Я не удовлетворен ведением дела журналов и изданий. Мои вещи сейчас принимаются в силу того только, что «они» ожидают от меня в недалеком будущем более усидчивого труда и тщательной отделки. Такие оговорки мне несносны. Я пишу давно и много, мне тридцать четыре года и в эти годы уже, согласитесь сами, неприятно получать замечания от людей, менее меня знающих в деле и сильных только силою своего материального могущества, позволяющего им быть хозяевами над тем, что вести другим бывает иногда недоступно. И тогда я начинаю раздражаться, приходить в ужас. И весь мой ужас только в том, что я бессилен, т. е. беден.

— Вы бедны? — удивилась я.

— Ну, относительно, конечно: для того, что хочу предпринять, беден… Покойная мать оставила мне прекрасное имение под Курском. Доходами с него я и живу. Гонорар периодических изданий — случайные получки, и на них рассчитывать нельзя… Я вам говорю все это потому, княжна, что не считаю вас бездушной светской куклой в тесном смысле этого слова.

«Ну, да, — мысленно горько произнесла я, — ты мне приписываешь душевные достоинства потому, что наружные отсутствуют в моей особе».

— Я говорю с вами как с товарищем, — продолжал, между тем, Водов, — с другом, способным понять и оценить меня… Мы ведь с вами друзья, не правда ли, княжна?