Александр Хургин - Кладбище балалаек Страница 6

Я, конечно, опять говорю о Леле. О том, как она выставила меня в самый первый раз. И о том, что все отдал бы за то, чтобы этот первый раз пропустить, изъять из прошлого и, естественно, из настоящего. К тому, что меня можно взять и выставить, я тогда еще не привык и не был к этому подготовлен морально. Я просто не подозревал, что такое возможно. А Леля мне показала, что возможно, и очень легко. И я, оскорбленный и злой, ушел, думая, что в такой ситуации нужно уходить один раз, если ты мужчина, а не тряпка какая-нибудь. Естественно, в те годы я еще причислял себя к мужчинам, а не к тряпкам. Идти у меня было куда. И я туда пошел. То есть поехал. Только чтоб уединиться и побыть самому с собой вдали от Лели. Чтобы прийти в себя и в какое-нибудь равновесие. Чтобы не наговорить ей незабываемых гадостей. Чтобы не дать, в конце концов, по физиономии. Это было нормальное желание - желание побыть без никого. Я действительно хотел этого, а не чего-либо другого. Но она сама со мной заговорила. Прямо в троллейбусе. Хотя и не была похожа на женщин, пристающих к мужчинам в транспорте с целью извлечения выгоды. А вообще я не знаю, на кого она была похожа и на кого не была. Знаю, что посмотрела на меня продолжительно и сказала:

- Что, жена бросила? Или выгнала?

Я не собирался ей отвечать и тем не менее ответил:

- Выгнала.

Она не утешила меня никоим образом. Она сказала:

- Значит, заработал и заслужил.

И больше ничего не сказала. Пока мы не вышли из троллейбуса. Она, и когда вышли, не сказала, а пошла в другую сторону. Но потом передумала туда идти, вернулась, догнала меня и спросила:

- У тебя деньги есть?

И я сказал, что какие-то есть.

- Ну, раз какие-то - зайдем в гастроном.

В гастрономе мы купили бутылку красного портвейна. Тогда со спиртным было не особенно хорошо и вольготно, и в винном отделе был только этот портвейн, батареи одинаковых пыльных бутылок, одна к одной, на всех полках. А больше не было ничего. И еды мы тоже купили. Какой - не помню. Но что-то мы ели. Это мне почему-то запомнилось хорошо. То есть, вернее, я не помню, чтобы мы пили портвейн без закуски. Значит, закуска была.

Ну, что произошло после портвейна, ясно. Какой была эта женщина любовницей - тоже помню не очень. Наверно, обыкновенной. Из всей гаммы и палитры возможных чувств, я испытывал к ней чувство благодарности. За то, что заговорила, за то, что не ушла, а пошла и провела со мной время. Все-таки без нее мне было бы гораздо хуже, и мое желание быть одному было ошибочным, ложным желанием.

А утром приехала мама. Ей позвонила Леля и попросила, чтоб она привезла меня домой. Мама приехала очень рано. В половине шестого. И конечно, увидела, что я не один. Она сказала:

- Сволочь ты.

Я сказал:

- Почему?

А она сказала:

- Собирайся.

Я собрался. Моя случайная женщина тоже собралась. Быстро и незаметно. И ушла она - незаметно. Во всяком случае, я ее ухода не заметил.

По дороге мама все мне рассказала. Вчера, поздно вечером, Леля оставила Светку дома и пошла выгулять Дика. Что было моей обязанностью, ежеутренней и ежевечерней. Но меня не было, и она пошла вместо меня. А Светку оставила сидеть в ночной квартире. Почему Леля не уложила ее спать, как обычно, в девять, мне непонятно до сих пор. И Леле непонятно. Видно, ускользнуло от нее время, и она потеряла с ним связь и чувство его потеряла. А спохватилась - Дик скулит, на улицу просится, и Светка не спит...

Выгулять Дика во дворе на скорую руку Леле не удалось. Он потащил ее через набережную к Днепру. Там Дик любил гулять больше всего. И один подонок снес Дика...

Потому что автомобили заняли свое место в нашей жизни. Мы их туда с удовольствием, как дураки, впустили. А они заняли место и в нашей смерти. В настоящей и придуманной. Чего от них никто поначалу не ожидал. Автомобилей стало полно не только на улицах, их полно в романах, рассказах, повестях - в текущей мировой литературе, в общем. Я давно это заметил, еще когда Дик был жив, и давно меня это нервировало. Потому что как ни откроешь книгу - хоть из их жизни, хоть из нашей, - герои и героини в автомобилях ездят, в них целуются и любят друг друга, рождаются в них, в них живут и обделывают всякого рода дела, в них и под ними гибнут. Дети, старики, женщины, преступники, все подряд гибнут. И я давно понимаю - это не потому, что у авторов напрочь отсутствует богатая фантазия и они не способны умертвить своих персонажей как-нибудь лихо, оригинально и привлекательно для читателя, а потому, что действительно бездна зазевавшегося и иного народу кончает свои дни и ночи под колесами. И происходят эти кончины постоянно и статистически неизбежно. И значит, ни от гибели этой машинизированной никуда не уйти, кому суждено, ни от ее описания. Хотя описывать тут фактически нечего...

Дик стоял чуть впереди, натягивал поводок. Который и остался у Лели в руках, с вырванным карабинчиком ошейника.

И пока водитель возвращался на место происшествия за зеркалом заднего вида, пока удивлялся, что он на кого-то наехал, пока Леля приходила в себя, пока возвращалась домой, прошло, конечно, какое-то время. Дверь в квартиру была не заперта. И даже приоткрыта. И Светки в квартире не было. И нет по сей день. Не заперла ли дверь Леля или ее кто-то открыл - установить не удалось. И Леля полночи слонялась по пустой квартире с поводком в руках, ничего не предпринимая.

Поводок - это все, что у нее осталось в руках. Ну, и я остался. Но это ее не утешало, это для нее было все равно что ничего. А у меня тоже осталось ненамного больше. Вернее, Леля у меня осталась. Или она осталась не у меня, а отдельно от меня. Рядом, но отдельно.

С тех пор я заводить любовниц побаиваюсь. Хотя меня и сейчас временами тянет к какой-нибудь тридцатилетней жучке, у которой из-под хвоста исходят во все стороны тучи флюидов. Но я, во избежание последствий и несчастий, себя останавливаю. Я смотрю на абсолютное большинство окружающих женщин и говорю себе:

- Вот эти климактерические бабищи, вялые и оплывшие, лет на пять, если не больше, младше тебя. Понял, старый козел? Или не понял? Прочувствовал или не прочувствовал?

В таком, значит, примерно духе. И мои самоуговоры помогают и действуют на меня правильно, и я остываю и теряю возникший было интерес, и останавливаюсь, ничего не достигнув.

А другим - ничего и хоть бы что. Другие вполне могут себе позволить любовниц. Тем более если с умом.

Вот, к примеру, один из моих прямых предков (теперь стало модно вспоминать предков к месту и не к месту) - дед со стороны отца. Он был человеком с умом, хотя и закончил свою жизнь в сумасшедшем доме. Дед имел две законных семьи. Параллельно. И параллельно в них жил. Конечно, он их и содержал более или менее достойным образом - двух жен и троих детей. Это было нелегко и не так просто в исторический период после великой революции, оказавшейся в глазах потомков бандитским переворотом. Зато дед всегда мог уйти из одной семьи и пойти в другую. Его всегда ждали. В обеих семьях. Особенно нетерпеливо ждали, когда он не приходил долго, и он не приходил иногда специально и обдуманно - чтобы соскучились и радовались его приходу, а не выговаривали за долгое отсутствие и не надували губы.

А что он сошел с ума от своей жизни, так это неудивительно. Во-первых, это случилось в старости, когда ему перевалило за семьдесят, и с ума по физиологическим причинам сходят многие бывшие мужчины, а во-вторых, ему было от чего рехнуться и в более раннем, цветущем возрасте. И совсем не из-за наличия двух семей. У него хватало других веских оснований, так сказать, общественно-политического и социального свойства. Да просто суммы впечатлений, которые пришлось получить от жизни, хватало. Они не могли пройти даром, не оставив своего следа в виде шрама на психике. Дед имел полное право рехнуться. Все-таки он небезуспешно пережил погромы в начале века, Первую мировую войну, революцию, Гражданскую, НЭП, культ, Великую Отечественную и все, что сразу же за ней последовало. А когда это закончилось и прекратилось, он попал в психбольницу. Вернее, как попал? Подробностей я не знаю. О подробностях со мной никто никогда не говорил. Я могу только догадываться и строить собственные шаткие предположения. Что деда в больницу не забрали. Кто в советские пятидесятые, да еще в самом их начале, забирал в психушку стариков, выживших из ума? Кому они там были нужны? Значит, наверно, деда туда сдали родственники. Его и мои родственники. Конечно, их жилищные условия не слишком располагали к жизни бок о бок с сумасшедшим, все глубже погружающимся в старческий маразм и полный распад личности. Да и ему невозможно было создать условия безопасного существования. И, наверное, они сдали его в больницу по собственной инициативе и по здравому рассуждению. И он прожил там какое-то не очень значительное время - пользуясь, как говорили, всеобщей любовью спецмедперсонала - и там же (или оттуда же?) благополучно ушел из жизни, потеряв предварительно весь рассудок без остатка и, значит, смерти своей не заметив. Но свое время или свою эпоху он пережил. Он часто повторял, как присказку навязчивую: "Ничего, - повторял, - я вас, блядей, всех переживу". И выполнил свое обещание, пережил. Пребывая не где-нибудь на обочине, а в самом центре событий и не будучи ни одного дня ни пролетарием, ни ленинцем, ни хотя бы сочувствующим им, социально близким элементом.