Евгений Носов - Сронилось колечко Страница 6

Дед Никишка высунул из дупла на свет заднюю лапу, и я, верите ай нет, в самом деле увидел между пальцами сухие, сморщенные кожицы. Только пальцев было всего три, как у гуся.

"Вот так-то! - довольно засмеялся шишига и убрал лапу под шерстистый закрылок. - Правда, перепонки теперь не у каждого. У многих они стали отсыхать и отваливаться за ненадобностью, особенно кто из болота на берег совсем ушел, кто стал людскую обутку носить. Энти в омутах уже жить не могут. А я ни в кого не хочу переделываться. Мне многова не надо: абы сыро".

...Все скопившиеся возле лежанки молча, затаенно слушали дедушки- Леши букановские приключения, и только я один хихикнул, услыхав, что у этого "шишиги" ноги-лапы перепончатые, как у гуся.

- Ну а ест-то он чего? - заинтересовалась бабушка Варя, кочережкой оправляя жар, оранжево млевший в печи.

- Говорит, будто ничего нашего не принимает: ни картошки, ни хлеба, никакого варева. Даже спичек у него не бывает.

- А как же обходится?

- Потребляет только свежее, с мокрецой: карасиков, кубышку вместо хлеба, иной раз, говорит, ужика изловит, пожует. А больше всего любит раков. Да жалуется, что в Буканове их почти не стало. За раками надо идти под хуторские выселки. Но там - дорога: не хочет оставлять следов на сырой гати... Все спрашивал, что за люди появились в урочище. Ходят по берегу с полосатыми планками, глядят в какую-то трубку на раздвижных ногах.

"Небось землемеры", - прикинул я, но дед Никишка озабоченно поскреб загривок:

"Ой ли?.. Воду аршином не меряют..."

Уж я не стал ему открываться, что Буканово осушать будут. Я к тем людям подходил, спрашивал. Скоро, говорят, начнут сток копать. Хотят до торфов добраться. Потом поставят паровые пресса, и побегут по ленте черные кирпичи. Вторую Шатуру открыть планируют. Собираются дать электричество на окрестные деревни. А то, говорят, сидите в темени, под керосинками. Оттого и сами темные. Пути своего не видите.

Дед Никишка, поди, сам догадывался, что грядут какие-то перемены, сказал дедушка Леша. - Потому как наклонился ко мне и прошептал в самое ухо:

"Слушай, друг! Справь мою просьбу. Больше некому довериться. Будешь на Кизиловых болотах, передай одной тамошней обитательнице, что я пока живой, но совсем один остался. Спроси, помнит ли она меня. Лет полста тому, как в последний раз виделись".

"Адрес-то какой?"

"Да какой же! Болото и есть болото. Буде еще цело, не пересохло".

"Да вроде бы пока стоит..."

"Ты нарви лилий и положи на видном месте. Лучше на павшую колоду. Это у нас явочный знак такой. Она вечером и объявится на том месте, по запаху найдет. Ежели согласится, то я, перезимовавши, дождусь ночных рос и как-нибудь доберусь к осени".

"Туда теперь поезда ходят. До Полевой можно доехать, а там - вот оно, луга только перейти", - присоветовал я.

"Не-е! Железкой мне не можно. Дюже дымом смердит. Да и прибить могут. Я ить босый, раздетый, в одной шерсти: за какого зверя примут".

"Давай, я тебе одежку принесу, лапти на ноги".

"Нет, я лучше сам, пешочки. По темну, от лужи до калюжины. Вещей при мне никаких, так-то налегке с батожком и доберусь".

"Кабы б лошадь, я б тебя за пару суток доставил... Да вот нема Буланки, с телегой отобрали... Ты не мог бы как-нибудь повлиять, чтоб обратно вернули?"

"Нет, брат, это не по моему чину. Я больше по водяной надобности..."

- Ну и как? - нетерпеливо спросила тетушка Лёнка, которую больше занимали сердешные дела. - Разложил лилии?

- Нет, девка, не исполнил я этова, - признался дедушка Леша.

- Забыл, что ли?

- Разве такое забудешь? А как-то так, не сподобился, своя жисть закружила. Может, еще и побываю на Кизиловых топях...

- А мне его жалко... - сказала тетушка Лёнка. - Вот понять бы: для чего он? Ну вот для чего кошка, собака - понятно. А зачем этот Никишка, кому он нужен?

- Дак тут разом и не скажешь для чего. А может, его и нету вовсе?

- Ну как же так? ты же сам его из вентеря вызволил, и в дупле вместе сидели.

- Сидеть-то сидели. Да вдруг сморгнул глазами, комара с века хотел отпугнуть, а когда снова глаза открыл, то возле меня уже никого не было. Потянулся рукой поперед себя - посыпалась труха дупляная, высунулся наружу никого. Одни камыши стеной. На снегу - ни следа, ни задоринки. И в лунку не лажено - накрыта моим драным вентерем... А и то сказать: может, это мне только причудилось? Я ведь в ту зиму много болел, говорят, даже бредил...

...Я все еще прятался под одеялом и, несмотря на царившую духоту, мелко, по-щенячьи подрагивал, чувствуя, как стискивала неодолимая оторопь от дедушкиного рассказа.

- А со мной такое было, - сказала Серафима Андреевна. - Пошла я на речку полоскать постирушки. Там приступок из двух досок был. Разложила я свои вещицы, а чтобы не мешал перстень, сняла его с пальца и только хотела положить в сарафаний карманчик, а он возьми и булькни в воду. Вода осенняя, чистая, каждую песчинку видать. Лежит мой перстень на дне - как святой. Лезть за ним сразу не полезла, вода все же не летняя и глубоковато, надо было раздеваться. Думала, сперва тряпицы пополоскаю, а потом уж... Вдруг по дну что-то мелькнуло. Каким-то обостренным зрением успела схватить, что это вовсе не рыбина, как почудилось сперва, а нечто похожее на живую руку. Как сейчас помню, рука эта была в зеленых космах, сносимых течением на сторону. Рука жадной жменей вместе с песком схватила мой перстень и тут же исчезла в тени приступка. Я так напугалась, что убежала, бросив на досках невыполощенное белье. В то место я уже не хожу ни стирать, ни купаться. Как-то не по себе становится. Это даже не боязнь, а чувство какого-то таинства, сокровенности. И вот что удивительно: в глубине души я, кажется, даже рада, что это со мной случилось. Наверное, без этого было бы как-то беспамятно и пусто...

- Вот-вот! - чему-то обрадовался дедушка Леша. - Теперь и я, когда бываю на Букановом займище, все гляжу, озираюсь по сторонам. Вроде не боюсь, а увидишь пенек в тумане - как хмельком ознобит, даже ноги прослабнут. А вот все равно охота, чтобы рядом было что-то непонятное...

- Наверное, такое тайное смятение человеку тоже нужно, - в раздумье сказала Серафима Андреевна. - Для распознания добра и зла, что ли? А может, и для нашего единения... Ведь мы ходим по одной земле, небо над нами общее, язык один. Так ведь? А когда и верования одни и чувствования схожи...

Мудрено говорила Серафима Андреевна; разумеется, я ничего этого не понимал, да и остальные, поди, тоже не очень.

Уступив тетушке Лёнке скамейку и кочергу, бабушка Варя, от недавнего жара тряся на груди кофту, отправилась на кухню по каким-то делам.

Тем мигом в окно побарабанили согнутым пальцем.

После разговоров о Букановом болоте все в комнате нечаянно вздрогнули. За оконными наморозками мелькнуло неопознанное лицо какой-то женщины в белом пуховом платке. "Кто бы это?" - зависло в напряженной тишине.

Новой гостьей оказалась бабушкина племянница Катеринка Зыкова, с простого языка - Зычиха, уже много раз при мне бывавшая в нашем доме.

- Шла мимо, - сказала она, как всегда, улыбчиво, - чую, из трубы вкусным пахнет: не печется ли чего? А у вас - посиделки!

- Да вот лежанку камышом палим, - уточнила тетушка Лёнка, оставшаяся за главную кочегарщицу. - Давай разоблакайся.

- А и правда! Жарко-то как у вас! - Зычиха сбросила стеганый полусачок, но платок почему-то оставила на плечах. Платок был новый, надетый еще не ко времени, а только ради завтрашнего праздника - Метрены зимней, а то и просто на зависть сверстницам.

- Уже шабашим. Последние хвостики остались, - как бы упрекнула тетушка Лёнка за то, что Зычиха не пришла раньше, им одним довелось возиться с камышом.

Пастух Пахомыч, на корточках сидевший у дверного проема с той своей выгодой, что там можно было курить и выпускать дым в кухню, потянул из последних тростинок какую-то облюбованную, достал складничек на долгом ремешке и принялся что-то надрезать, кончиком лезвия выковыривать соринки из отверстий на тростниковом отрезке. По завершении он бережно, с уважительной робостью взял в грубую волосатую пятерню хрупкую камышинку, поднес к губам ее заостренный кончик и вдруг выдул из этой своей поделки нежный бархатистый изначальный посвист. Потом он поочередно зашевелил толстыми, неловкими, будто разношенными пальцами с утолщениями на концах, извлек беглый черед звуков - от густых до ручьево-прозрачных. Перебирая лады, он постепенно перевел, упорядочил эти звуки в какой-то неспешный, протяжный напев. Все обернулись на этот неожиданный тростниковый голосок, и раскрасневшаяся Катеринка, первая угадавшая мелодию, вдруг вознеслась красивым, сочным и надежным голосом:

Ой, ты но-о-оченька-а,

Но-очка тем-на-а-я-а!

Без всякой изготовки: тетушка Лёнка как сидела с кочергой перед пылающим печным зевом, Серафима Андреевна с пучком камыша на коленях, тетушка Верка, молчавшая весь вечер, - так и подхватили слаженным трехголосьем:

Но-о-очка тем-на-а-я-а...