Надежда Лухманова - В отцов Страница 6

Мысль жениться была ему слишком нова; при том, зачем было жениться, когда он чувствовал себя счастливым, довольным и женатым. Он и высказал ей, что думал, даже в обидной и грубой форме, а теперь он свыкся с этой мыслью, обдумал и хорошо сознал одно, что жить без неё не может, значит, — нечего и рассуждать… Он побывал у священника и сговорился с ним; так как Охлопов выдал его за бедного студента, то и в цене они сошлись. Через неделю их перевенчают, но теперь, когда он сделал всё так, как хотела Наташа, он в свою очередь, обращается к ней с просьбой: свадьба их останется тайной для его родных до тех пор, пока он не кончит курс; отец его из купцов старого закала, и первое, что может сделать, узнав о его самовольной женитьбе, — прекратить ему высылку денег, а тогда ему нельзя будет и кончить курс. Брак будет уже совершен, и пойдёт глупая бессмысленная канитель… Кончив же курс и получив место, он будет спокойно говорить с отцом, да и тот не может тогда не признать за ним прав на свободу.

С этим поневоле должна была согласиться Наталья Андреевна, и Столетовы весело и дружно принялись хлопотать о свадьбе и о скором переезде в Петербург.

Столетовы приехали в Петербург обвенчанными, и это, как совершенно справедливо предполагала Наталья Андреевна, сразу поставило их в нормальные и спокойные отношения к разным мелким, но в общем очень значительным вопросам жизни.

В гостинице они заняли один помер, не спеша искали квартиру, и через месяц, при чисто женской способности Наташи устраиваться, у них была недалеко от института небольшая, светлая, уютная квартира, обставленная не только комфортабельно, но даже с той изящной роскошью, которую сообщили ей цветы, дёшево купленные на Сенной, и пианино, взятое напрокат.

Мало-помалу у них завязались знакомства не только из студентов, но в первую же зиму у них стали появляться и семейные люди. Наташа, красивая, помолодевшая в атмосфере спокойствия, умевшая с необыкновенным тактом принять, вовремя отдать визиты старшим, быть заразительно весёлой и простой с молодёжью, сделала свой дом сборным пунктом целого кружка.

Никому в голову не приходила разница лет между мужем и женой. Столетову завидовали, в их союзе не было именно того, что губит и подрывает студенческую семейную жизнь: нужды, бесхозяйственности и сцен, вызываемых вспышками ревности, упрёков и ссор по поводу ничего, с такими же бурными, горячими примирениями.

Тем не менее, между Наташей и Степаном Прохоровичем что-то изменилось. Это «что-то» трудно было определить словами, но молодая женщина инстинктивно чувствовали перемену и иногда, оставаясь одна, не могла избавиться от какого-то странного беспокойства. Когда она сидела за роялем, руки её вдруг замирали на клавишах, она опускала на них голову и оставалась так подолгу, точно прислушиваясь и не понимая тот голос, который говорил что-то внутри неё.

В обращении с женою при товарищах и посторонних у Столетова выработался какой-то особенный тон авторитета и покровительства. Все его просьбы, обращённые к Наташе, похожи были скорее на распоряжения, но это не оскорбляло её. Ей даже как будто нравилось, что он выглядит солидным и больше подходит к типу мужа; она спешила извиняться, смеясь, исполняла все его требования и делала всё с той милой грацией, которая молодила её.

Всё изменялось, как только они оставались вдвоём; в вечерние интимные часы, когда закрывалась дверь спальни, и бледный свет большого розового фонаря мягкой лаской обливал прекрасные формы молодой женщины, освобождавшейся от платья, корсета и юбок. Её круглые, белые руки поднимались к голове, вынимая из тяжёлых кос шпильки и гребешки, на стене отражалась её тонкая, стройная тень, напоминавшая греческую амфору, а когда усталые руки падали вниз, а волосы мягкой тёмной волной охватывали плечи, спину, играли кольцами на широких бёдрах, Столетов забывал всё на свете и становился тем же страстным молодым любовником, который когда-то рыдал у её ног, моля о взаимности.

— Ты знаешь, — говорил он ей, — я тебя как женщину так люблю, что мне кажется, если бы мы разошлись, если бы я не видал тебя Бог знает, сколько лет, и потом мы встретились, я опять забыл бы всё и искал только близости с тобой!..

Она смеялась грустно и обиженно.

— Неужели же ты не находишь во мне ни души, ни сердца, ни ума, только одно то, что ты называешь — женщиной?

— Только одно, — отвечал он, — а всё остальное — философия, — и он целовал её руки.

— Значит я тебя только страстью и держу? Ты только из-за этого на мне и женился?

Он продолжал смеяться:

— Только из-за этого; не мог перенести мысли, что ты останешься и, может быть, будешь принадлежать другому.

— Стёпа, но, ведь, это же ужасно, ведь, я могу постареть, подурнеть, захворать?

На всё это он отвечал только смехом, лаской и поцелуями.

Подходили первые каникулы, а значит, и первая серьёзная разлука. Родители не знали ещё ничего, старик, Прохор Степанович Столетов, по-прежнему, высылая деньги, давал сыну практические советы и предостерегал против ловушек; мать, Маремьяна Фёдоровна, составляла тот же «синодик» невест и расписывала их качества и приданое.

Столетов прекрасно провёл экзамены, и его мучил денежный вопрос. Отец выслал ему на дорогу и на уплату за квартиру, которую он оставлял за собою, объясняя, что дома он закажет и сделает себе всё, что нужно, а между тем Степан Прохорович хотел послать Наташу на дачу с её мальчиком, который всю зиму хворал. Как-то само собой устроилось так, что Митя остался жить по-прежнему у своих опекунов и только праздники проводил у матери. Столетов был индифферентен к ребёнку, и мальчик тоже: он называл его «Степан Прохорович», и у Наташи не хватало почему-то смелости заставить ребёнка называть его отцом.

— Ты напрасно хлопочешь о деньгах, я сегодня переговорила с опекуном Мити; если я возьму сына на лето к себе, то он находит возможным выдать мне небольшую сумму, достаточную, чтобы уехать с ним в Гапсаль или Дубельн, словом, — куда-нибудь к морю, на недорогой курорт.

Говоря это, Наташа не глядела в лицо мужу, она устало сидела в кресле; луч весеннего полуденного солнца играл в её тёмных волосах и особенно ясно выделял её бледность. На висках выступали синие жилки, подбородок обострился, и длинные, опущенные ресницы тенью углубили и так заметно похудевшие виски и щёки.

Степан Прохорович, писавший что-то на письменном столе, при её словах повернулся к ней и теперь внимательно глядел, как бы впервые замечая происшедшую в ней перемену.

— Это было бы очень хорошо, потому что, конечно, как только я приеду домой, тотчас же вышлю нужные тебе деньги, там мне их достать легко, но я хотел поговорить с тобой о другом: здорова ли ты, Наташа? Ты в последнее время как-то изменилась.

Наташа, не поднимая головы, улыбнулась, пошевелила губами, и вдруг из глаз её часто-часто потекли крупные слёзы.

— Наташа, что с тобой? О чём ты?

Столетов подошёл к ней, поднял её голову, прижал к своей груди, а глаза его бегали беспокойно по письменному столу, рука даже машинально прижалась к левому боку сюртука, где в кармане лежал ключ от всегда запертых ящиков письменного стола. В голове его мелькало подозрение: не прочла ли она писем стариков или его ответы матери, полные жадного любопытства к мельчайшим подробностям жизни разных местных невест? Не узнала ли она?.. И он, держа в своих больших, широких руках её маленькие, покрытые холодным потом руки, продолжал допрашивать:

— Ну, что? В чём дело? Скажи.

Наташа подняла ресницы, мокрые, слипшиеся стрелками, и её влажные, тёмные глаза с напряжённым вниманием остановились на светлых, часто мигавших глазах друга.

— Стёпа, это так хорошо, что мы повенчались, так хорошо! Видно Бог пожалел меня… Я… беременна.

Столетов отшатнулся, выронил её руки, побелел и широкими глазами глядел на неё с нескрываемым страхом.

— Что ты?.. Кто тебе сказал? Разве ты убеждена в этом?

Наташа смеялась странным, деланным смехом.

— Какие ты задаёшь вопросы! Если бы ты больше приглядывался ко мне, то заметил бы, как я изменилась за последний месяц! Наконец, ведь, сколько раз при тебе со мной были болезненные припадки, именно такие, которые могли бы навести тебя на мысль… Вчера я была у известной докторши-акушерки, она мне сказала, что уже три месяца; к октябрю надо будет ждать, ах, всё это не то… Приласкай меня, утешь, скажи, что ты рад, что теперь на каникулах переговоришь с родителями, и что наш ребёнок, с самого дня рождения будет принят в семью; лучше всего было бы, если бы ты написал теперь же обо всём, дождался ответа и взял бы меня с собою.

Столетов ходил по комнате, стараясь глазами не встречаться с женой. От её слов перед ним рушилась вся та очаровательная перспектива этого лета, которую он предвкушал уже: приехать туда в свой город, в мундире путейца, первым завидным женихом, флиртовать, ухаживать, танцевать, устраивать пикники и уехать оттуда свободным, но убеждённым, что стоит протянуть руку и в неё вложат и приданое, и любую ручку из лучших невест… Это так льстило его самолюбию, так тешило его ещё юношескую фантазию, и вдруг возмутить весь этот муравейник, вызвать в нём недоброжелательство, насмешки, не только в отношении его, молодого студента, давшегося в ловушку, но и его родителей, так гордившихся своим разумным сыном. Привезти всем напоказ вдову, с ребёнком от первого мужа, старше себя и теперь такую некрасивую, беременную… Нет, это было невозможно, этого он прямо был сделать не в силах! Ходя по комнате, он искал слов, которыми мягко и убедительно мог всё это высказать Наташе. Все тётушки, бабушки, мечтавшие по своему о его брачной карьере, имевшие в запасе каждая свою претендентку… — нет, это было ужасно!