Федор Крюков - Группа Б Страница 6

Дина деловито распекла Полещука: во-первых, нельзя, не полагается спать дневальному, во-вторых — рояль, хотя бы и приведенный в негодность, все-таки — не для того, чтобы на нем валяться. Генерал строго, но маловнушительно поддакнул. Потом прибавил:

— А все-таки воздух тут… густоват…

— Ну… мы привычны — просто сказала Дина.

В палате тяжелых студент Евстафьев, из духовной академии, по книжке Марго совершенствовался во французском языке. Он на минутку оторвался от книжки, посмотрел на генерала плохо понимающим взглядом и сказал:

— Ле муано — воробей, ля пуль — курица…

Тяжелых было трое. Один, с черной подстриженной бородой, тяжело хрипел, мычал и стонал во сне.

— Головник, — шепотом сказала Дина, — все время спит… едва ли проснется. Они обыкновенно спят… А вот это — мой землячок, пластун. Спит или нет?

Она подошла и нагнулась над неподвижной фигурой под одеялом, с забинтованной головой.

— Ну, как дела, милый?

— А ничего, — отвечала не очень внятно забинтованная голова.

Когда подошел генерал, голова спросила:

— Нет ли папиросочки, вашескобродье?

Генерал достал папиросы, Дина закурила и подала казаку.

— Вот спасибочка, — сказала он. Затянулся, выпустил дымок и прибавил: — Закурить, шоб дома не журились…

— А домой хочешь? — спросила Дина: — в станицу?

Казак поглядел на нее единственным глазом — другой был закрыт бинтом, — помолчал и хмурым голосом проговорил:

— А зачем я туда таким типом поеду?

Он был ранен в челюсть, пуля сидела где-то в шее. Генерал сострадательно покачал головой, спросил: при каких обстоятельствах? Казак ответил просто и, как показалось генералу, весело:

— А не помаю: лежал, как божий бык…

Потом все-таки рассказал, что были в сторожевом охранении и решили не дать спать австрийцам… «Мы не спим, нехай же и они не спят!»… Связали несколько жестянок из-под консервов, подползли к проволочным заграждениям, перекинули через проволоку, отползли и стали вызванивать, дергая за веревку.

— А они: трррр… тррры!.. залпами. А мы себе песни спиваем и звоним… Ой, шо ми тут викусывали!.. Целый роман зробить можно бы…

Казак засмеялся и закашлялся.

— Ну, ты поменьше разговаривай, — наставительно сказала сестра Дина.

Он покосился на нее глазом, — генералу показалось, что веселые искорки играют в этом молодом взгляде.

— Не люблю я, когда женщины командуют, — сказал он — столько я воевал, ездил, бился — и буду я подчиняться женщине?..

— Ну, меня обязан слушать! — поправляя одеяло, мягко сказала Дина.

Казак помолчал, думая о чем-то своем. Докурил папиросу.

— Я вам, сестрица, загадку загану, отгадаете вы, чи нет? Отгадаете — буду слухать вас. Это один прохвессор… то — бишь… клоун в цирке спрашивал: какая разница между домом… и барышней!..

Одинокий глаз светился веселым, лукавым огоньком. Дина поглядела на него, рассмеялась. Поглядела на генерала.

— Что-то мудрено… Дом — неодушевленный предмет, а барышня — надо думать — одушевленный?

— В том и дело, шо нет. А есть разница такая, что дом два раза в год щукатурится, а барышня раз пьятнадцать на день…

— Фу-у, Чечот, как вам не стыдно!..

Чечот захрипел от смеха и закашлялся. Евстафьев поднял голову от книги, посмотрел и солидно сказал:

— А он — остряк… ле мокёр…

Головник тяжело простонал: — Ма-ам! Генерал оглянулся и будто в первый раз увидел целиком всю эту большую комнату с сумеречными углами, без мебели, с тремя искалеченными телами на матрацах, на полу, студентом на грубой, некрашеной лавке и сестрой, склонившейся, с термометром в руке, над солдатиком с детским лицом и воспаленными глазами. Как это все, в простоте и реальности своей, было фантастично, неожиданно, непостижимо…

— Что, милый?

Сестра пощупала лоб раненого. Детские глаза глядели на нее блестящим, воспаленным взглядом. Солдатик дышал часто, со свистом, — был он ранен в живот.

— Что, милый? как?

Он лишь пошевелил сухими губами, ничего не сказал. Дина села на полу около него, подперла щеку кулачком, как подпирают деревенские бабы в минуты грустного раздумья, — и генерал удивился, какое у ней мягкое, привлекательное, хорошее лицо. Было тихо. Стонал и мычал головник, изредка покашливал казак, Евстафьев зудел: «ля пуль — курица, ле кок — петух»… За окнами чернела ночь, неспокойная, странная, как бред.

Дина вынула термометр. Посмотрела, сдержанно вздохнула. Когда пошевелилась, чтобы встать, солдатик чуть слышно, жалобно проговорил:

— Ты… не уходи…

И придержал ее рукой за платье.

— Боюсь я…

— Чего же боишься, милый? — ласково спросила она, погладила его по подбородку, нежно, по-матерински, поправила одеяло.

— Умру я… боюсь.

— Ну вот! с чего ты это взял?

Он глядел на нее блестящим, неморгающим взглядом, словно хотел угадать скрытые ее мысли.

— Вот, Бог даст, скоро домой пойдешь… Хочешь домой?

Воспаленные губы раздвинулись в слабую улыбку, детскую, доверчивую. Генерал отвернулся, чувствуя, что у него защипало в носу и слезы — непростительная слабость — уже заволокли туманом сумрачные углы комнаты. Совсем, совсем ребенок…

— Ты какой губернии? — помолчав, спросила сестра.

— А ты какой? — совсем по-детски спросил солдатик, не отвечая.

— Я из Кубанской области, казачка. Ну, говори теперь ты.

Он молча глядел на нее блестящими глазами и улыбка все еще дрожала на запекшихся губах.

— Ну, а звать тебя как? — спросила сестра, проводя рукой по его подбородку.

— А тебя?

— Меня — Диной.

— А меня — Митроха.

— Ну вот, Митроха, домой поедешь!.. Скоро, скоро… Ты не женат?

— Нет.

— А невеста есть?

С усилием снова раздвинулись губы в улыбку, словно какая-то волшебная чудодейственная сила таилась в простой женской ласке, в голосе, в этих пустяковых женских вопросах.

— Девчат небось у вас в селе много?

— Сколько вгодно. — Он помолчал и прибавил, с усилием выдавливая слова: — даже сколько вгодно… пятачок пучок… за семак — десяток…

— Ах, ты этакой!.. — погрозилась пальцем сестра: — ты что же это нас так дешево? Вот приедешь домой, поправишься, высмотришь невесту себе хорошую… Тогда на свадьбу позови. Позовешь?

— А ты приедешь?

— Непременно. Лишь позови.

Он все держался за ее платье и не сводил с нее блестящего, пристального, угадывающего взгляда. Дышал трудно, со свистом. Воспаленные губы едва слышно выговорили:

— Позову.

— Ле муано — воробей, — зудел Евстафьев.

Генерал сказал:

— Я пойду, сестра, до свидания.

Дина осторожно отвела на одеяло руку раненого, встала. Через темный коридорчик с тяжелым запахом вышли на мокрый, скользкий крылец. За порогом висела черная, плотная тьма. И казалось: если ступить еще один шаг, полетишь в бездонную темную яму. Генерал с облегчением потянул в себя свежий воздух.

— Вы простудитесь, — сказал он сестре — идите-ка, сыро.

Дина вздохнула, спрятала руки под фартук и просто, без обычного своего деспотического кокетства, сказала:

— А знаете — он умрет: сорок и три десятых. Перитонит, по-видимому, начался. Совсем еще мальчик…

— Однако… от света ничего не вижу, — помолчав, ответил генерал. Глаза его были мокры, но ему не хотелось обнаружить чувствительности. Наивная детская, доверчивая улыбка и детский беспомощный взгляд все стояли в глазах.

— Да, мальчик… совсем мальчик…

III. Звиняч

Тихое место было Звиняч. Звонкого только и было тут — разливистое эхо, перекликавшееся по лесистым обрывам над бурливой безымянной речкой.

Село растянулось версты на две — по балке. Улица была одна, переулков много. И все узенькие, хитрые, запутанные, с низенькими плетнями. Злые огромные дворняги, поставив передние лапы на эти старые плетни, неизменно встречали и провожали прохожего заливистым басистым лаем. Правда, и прохожий тут был несколько бесцеремонен: вместо того, чтобы кружить по кривым переулкам, он, выломавши добрый кол из прясла, ломал путь через дворы, огороды и садики, напрямик. Белые и голубые хатки-мазанки за войну облупились и глядели, как израненные. Над темной соломой их гофрированных крыш чернели рогатые ветви старых груш, а где было хоть чуть-чуть просторнее от хлевов и сараев, братски сплетались ветвями яблони, вишенник и чернослив. На межниках стояли вербы с малиновыми концами тонких прутьев, за ними кое-где торчал, углубившись в созерцание, тонкий журавец.

У шоссе, при въезде в панские владения, возвышалась черепичная крыша костела. Еще не доезжая до села, издали можно было прочитать на крыше — черным по красному выложенные слова — Iesus-Maria. Против костела солидно и крепко расположился панский водочный завод с высокой трубой. Фольварк отошел чуть-чуть к сторонке от села, словно сторонясь мужицкой серости, — колонны белели за аллеей лиственниц, а по бокам шоссе стояли вековые ели. За домом шел огромный парк с старыми липами, величественными грабами, соснами, елями, — сад и оранжереи.