Фридрих Горенштейн - Маленький фруктовый садик Страница 6

- Да... Ох, Боже мой. Ничего нельзя сделать. У вас патологический прикус, который ведет к исчезновению зубной ткани. Наверно, и кишечник не в порядке?

- Да, побаливает.

- Неудивительно. Застревающие кусочки пищи, дентин из зубной мякоти, и это все гниет, миллиарды микроорганизмов проглатываются с пищей, попадают в желудок, в легкие... Ох, Боже ты мой!

- Но что же делать? - задаю я все тот же ставший привычным вопрос.

- Ах, что делать?- вздыхает Миша. - Вам сколько лет?

- Тридцать два...

- Хороший возраст. Если бы мне было тридцать два, я бы уехал. Вы на эту тему говорили с моим двоюродным братом?

- Нет, не говорил.

- Знаете, он в принципе одобряет, хоть сам ехать не собирается. Да его и не выпустят из-за ответственной секретной должности.

"Не могли же эти совершенно разные, незнакомые люди сговориться, думаю я, выходя из поликлиники, - значит, действительно с моими зубами, с моим здоровьем плохо и здесь мне помочь не могут. Таким образом, мой отъезд вполне оправдан - для лечения за границей. Мама меня обязана понять, если она желает мне добра".

Мама у меня член партии с большим стажем, известный в нашем городе лектор-пропагандист. Я знаю, мой отъезд был бы для нее ужасен и в личном плане, и в служебном. Но теперь она должна понять. А если не поймет, значит, ей не дорого мое здоровье, моя жизнь. Надо подумать, как действовать далее. Прежде всего - уволиться с работы, чтоб не было проблем с характеристикой, как у Киршенбаума. Второе - надо завести новые связи, перестроиться психологически. Может, действительно попробовать лечить зубы смесью водки с мочой, как советовал Паша?

Паша живет далеко, где-то в Беляево-Богородском, но мы договорились встретиться с ним в центре на его бывшей квартире, где ныне обитают Пашины друзья Володя и Ленка, заменившие Пашу на посту дворника по его рекомендации. Собственно, числится дворником Володя, а Ленка помогает, поскольку участок работы большой - тротуар перед домом, обширный двор и прочее. Дом и двор образца тридцатых годов: асфальт, тесаный камень - вид индустриальный и вне, и внутри квартиры, где под потолком какие-то наспех покрашенные трубы, из стены на кухне торчит обрезок двутавровой балки, к которой привязан один из концов бельевой веревки, сплошь увешанной детскими распашонками, слюнявчиками, пеленками. В комнате и на кухне густой кисло-сладкий запах младенческих испражнений. Младенцев двое, полутора-двух лет. Трудно понять, какого пола, оба с одинаковыми голубенькими Володиными глазками и пухлыми бледными личиками, густо измазанными какой-то светло-коричневой кашицей, которой кормит их Володя, зачерпывая эту кашицу из стоящей перед ним эмалированной мисочки. Кивнув мне и Паше, продолжает кормить, время от времени согнутым указательным пальцем левой руки утирая вымазанные личики обоих младенцев и облизывая этот свой палец. Отворачиваюсь, якобы заинтересовавшись тощей полочкой с книгами, ибо едва подавляю тошноту. Честно говоря, нет ничего более отвратительного, чем бедное и неряшливое младенчество. Но для Володи эти младенцы явно цветы жизни, розовые ангелочки.

- Любят шоколадную кашу, - говорит он нам, - ничего другого есть не хотят, а ее в продаже не достать. Ленка раньше на кондитерской фабрике работала, на шоколадном конвейере, так по знакомству иногда достаем.

Володя, худой, жилистый, незагорелый, сидит в синей майке. Ленка, тоже худая, бледная, веснушчатая, хлопочет над большой кастрюлей с вывариваемым бельем. Лицо у нее в желтых пятнах - беременна. Паша выставляет на стол бутылку водки.

- Ах, - всполошилась Ленка, - у меня и закуски нет, совсем замоталась.

Водку закусываем холодной манной кашей.

- В обед сварила, а они ее есть не захотели. Им шоколадную подавай. Когда я сама на расфасовке стояла - другое дело. А теперь уволилась достать трудно. Спасибо, подруга достает.

- Трудная работа? - спрашиваю я из вежливости, чтоб как-то поддержать разговор.

- На конвейере трудная, - отвечает Ленка, - на расфасовке полегче, но платят меньше... Я когда в дурдоме была, в психушке, тоже работала на расфасовке. Лавровый лист в пакеты расфасовывала. Была там у нас пожилая женщина, работать не могла, у нее руки дрожали. Целый день только сидела, кивала и беспрерывно повторяла: коммунизм, коммунизм, коммунизм, коммунизм... Беспрерывно... На нервы действовала всем. Так представьте себе...

Но что нужно было представить себе, так узнать и не удалось, поскольку Володя, который до того отнес младенцев в комнату, вернулся и, услышав, что в его отсутствие жена разговорилась, прервал ее на полуслове и отослал к детям. Видно, ему неприятно было, что она рассказывает о своем дурдомовском прошлом посторонним, да и вообще чувствовалось, что Володя на жену давит, угнетает, ограничивает ее самостоятельность, а ей явно хочется поговорить, посмеяться при новом человеке. Володя, безусловно, консерватор, на жидкой полочке - "Как закалялась сталь", "Молодая гвардия", песни Лебедева-Кумача, трехтомник Шолохова. Странно, как он терпит Пашино диссидентство. Видно, по старой дружбе.

- Сейчас диссиду читаю, ух, интересно, - говорит Паша.

- Сегодня диссидент, а завтра сидент. А книги эти - макулатура. Пробовал читать, помнишь, ты мне брошюрку давал? Не дочитал. Куда ее? Селедку заворачивать или на гвоздь в туалете... Вот Шолохов - это писатель.

- А ты знаешь, что твой Шолохов чужую книгу украл, - заводится Паша, и фамилия у него не Шолохов, а Шолох... Что-то наподобие Шолох-Алейхема.

- Будет тебе врать.

- Ну хорошо, вру, вру... Такие дела не для тебя, Володя. Я тебе больше ничего давать не буду. А тебе, Венька, я достану... Кое-что дам... Только бы еще "Континент" последнего выпуска достать.

- Экая невидаль, - вдруг говорит Володя, уязвленный замечанием Паши,у меня есть. Последнего выпуска.

- Ты что? Откуда? - удивляется Паша.

- Это у него есть, - подтверждает и Ленка, которая входит из комнаты на кухню и слышит последние слова.

- Не может быть. Покажи.

- Принеси, Лена, - говорит Володя.

- Ерунда какая-то, - говорит Паша, - ты хоть знаешь, где "Континент" выпускается?

- А что там знать. На нем же написано. В Йошкар-Оле.

- Чего? В какой Оле?

В это время Ленка приносит коробку с электробритвой. Паша долго смеется.

- Чего ты, - говорит Володя, - чего это ты проглотил? Не видишь надпись: "Континент", Йошкар-Ола. Последний выпуск.

- Голова садовая, я тебе про журнал, а ты мне электробритву показываешь. Ты хоть слышал, какие журналы за рубежом издаются? "Континент" вот в Париже, "Известия для всемирного христианства", не помню, где издается, и еще в Америке, недавно читал, вот название в голове вертится... - Паша глядит в потолок, вспоминает.- Ах, вот оно, вспомнил "Евреи и мы".

- Все это мусор, - говорит Володя.

- Ну, мусор, мусор, не будем спорить, про споры очень хорошо в одной книге написано... Не помню, как, но помню, что хорошо... Как-то плюс на минус.

- В какой книге? Кто автор? - спрашивает Володя.

- Розанов, - отвечает Паша.

- Первый раз слышу, - говорит Володя. - Какой Розанов? Может, Розов?

- А кто такой Розов? - вмешивается Ленка. - Ой, ребята, я такая серая, что и Розова не знаю.

- Как же, - говорит Володя, - по телевизору недавно выступал... И в газете про него было... Майор Розов...

- Ой, вспомнила, - говорит Ленка, - сначала он выступал, а потом песни пел. Там одна песня мне понравилась - "На мотоцикле": "На мотоцикле, на мотоцикле..." Хорошая песня.

- Хорошие ребята, - говорит Паша, когда мы выходим в ночь, - хорошие ребята, но темные. Спорит Володя по-советски, а донести - никогда не донесет. В зтом можешь быть уверен.

Мы идем к метро, дрожа от холода.

- Сыро, как на Камчатке, - говорит Паша, - я на Камчатке служил, на сырой камчатской земле. Самое сырое место в Союзе. А мне солнца хочется. Я б в Италию поехал. В Италии, говорят, церквей много, резчики по дереву, реставраторы нужны. А ты куда?

- Не знаю... Я еще не решил... Вызов нужен.

- Вызов я тебе устрою, сведу с людьми. Только момент надо выбрать. Сам понимаешь, за нами следят. Потому я для первого раза у Володи с тобой встретился... Вот, возьми для начала, - и сует мне нечто, завернутое в газету.

Мы расстаемся, Паша идет к автобусной остановке, я спускаюсь в метро. В метро теплей, но меня по-прежнему трясет. Сказать честно, я начинаю трусить. Впервые в жизни нелегальщина, недозволенные книги, которые прощупываются сквозь газету. Вот куда привела меня зубная боль. Зубы меж тем уже ноют, пока боль терпимая, надо спешить домой, смазать десну кефиром, а если не поможет, то попробовать полоскать мочой. В глазах мерцает, от водки и холодной манной каши тошнит, но главное не это, я впервые начинаю понимать, что такое настоящий страх, мне кажется, что на меня смотрят со всех сторон. Вон станционный милиционер прошел - смотрит. Может, лучше было бы по поводу своих выездных замыслов поделиться не с Пашей, а с Рафой Киршенбаумом, у которого есть свои связи? Но при всей моей любви и уважении к Рафе существуют опасения, что мои намерения раньше времени распространятся в институте. О самом Рафе, кстати, узнали раньше, чем он подал заявление. А Паша все-таки далекий друг, совсем другое общество. Впрочем, мои рассуждения, возможно, наивны. Возможно, они навеяны "синдромом Апфельбаума", в который, как я теперь понимаю, входит целый ряд сложных компонентов. Первоначально мне казалось, что "синдром Апфельбаума" связан исключительно с зубной болью и выражается в неприязни к людям, у которых зубы не болят. Но теперь я понимаю, что это лишь частный случай, мой синдром гораздо многогранней. И пока я еду в пустом ночном вагоне метро и через щеку жжет зубная боль, а через газету жгут опасные книги, мне кажется, что вот-вот я выведу окончательную формулу "синдрома Апфельбаума". Но домой я приезжаю без формулы и не только уж с зубной, но и с головной болью. Луна в эту ночь не просто светила - горела, окно было резко очерчено, и за окном словно лунный пожар, а в комнате его отсвет. Мне больно и страшно. Как ни странно - это более терпимо, чем просто больно. Когда несешь тяжесть в двух руках, два полных ведра - одно уравновешивает другое. Вспоминаются Володя, Ленка, Паша - невольно становится смешно, держусь за щеку, чтоб не рассмеяться. "Ему и больно, и смешно, а мать грозит ему в окно". Да, с матерью будет трудно. Моя мать - седая большевичка. Милая моя мама. Любовь к маме и прочие подобные чувства тоже входят в "синдром Апфельбаума", в его сложное сочетание. "Шалун уж отморозил пальчик, ему и больно, и смешно..." Милая мама, сколько ей пришлось претерпеть из-за моих шалостей. Помню, в седьмом классе при неопытной учительнице - практикантке пединститута, то ли из шалости, то ли еще по каким-то неясным мне самому причинам я прочел стихи Пушкина так: