Алексей Смирнов - Мемуриалки - 1 Страница 6

А потом как-то раз наши задержали одного достаточно буйного человека, который и выпил-то средненько, передвигался сам, но оказался, на свою беду, большим скандалистом. Его скрутили и доставили в обезьянник. Я в этом не участвовал, но не один ли черт? Через пять минут приехала милицейская машина, и из нее вышли двое: сержант и некто в штатском - тоже, конечно, мент, но радевший за дело и работавший за идею, даже в выходные. Они зашли в обезьянник и без слов, без всякого повода, начали гасить этого мужика. Они мордовали его так, что он летал. И мужик совершил самую непоправимую глупость в своей жизни: он дал сдачи и оборвал сержанту форменный галстук. Тогда они положили его на скамью, вытянули руку и сломали ее об край этой скамьи. Потом, забрасывая в кузов головой вперед, нарочно промахнулись и ударили его лбом о борт. Потом сказали, что посадят на 7 лет за сопротивление милиции, и увезли.

Я потом, много позже, поплатился за все это комсомольское рукомесло, даром не прошло.

Донос на мировое зло

Было дело, мне попалась в руки газета "Завтра" со статьей, где писатель Проханов сладостно содрогался, рассуждая о Черном Магистре, который сидит в секретном месте и пакостит в планетарных масштабах. Уж и не знаю, кого он понимал под Черным Магистром - главного ли Сионского Мудреца, Христиана Розенкрейца или просто сатану. Зато я знаю, где этот Магистр сидит: в поселке Гарболово, пятьдесят километров от Питера. Он окопался на маленькой подстанции, которая снабжает электроэнергией нашу несчастную улочку и те, что рядом, заодно, потому что для него вообще нет ничего святого. Эта электроэнергия подается самым зловещим образом. Ежедневно гаснет свет, но это полбеды; гораздо хуже, когда он включается. На вопрос, по чьему наущению в десятке домов единовременно взорвались холодильники и телевизоры, опухшие посланцы Магистра невнятно ответили: "Не может быть, у нас две фазы". И поехали что-то смотреть, а я так думаю, что шпионить и высматривать, у кого еще телевизор. Я думаю, что при таких закулисных кознях на юг России может смело ехать вся Большая Восьмерка, разбираться с наводнением - все равно никто не поможет. Президенты бессильны перед Магистром. Жизнь парализована.

Ку-клукс-клан

Я думаю, что после этого воспоминания у меня поубавится прогрессивных друзей. Но, собственно говоря, какого дьявола? Я про негров. Я не расист, потому что быть расистом глупо. Но. В 1990 году состоялся наш первый семейный выезд за границу. До Берлина доехали без приключений, если не считать приключением молодого человека по имени Олаф, который курил сигары и похвалялся прочтением романа "про первый оргазм автора". Помимо этого, он лез себе в штаны и чесал задницу при молодых и красивых женщинах. А после этого поезда мы сели в другой, под названием "Берлин - Париж".

Мы вообще были полные лохи, дураки, мы не сделали резу, не поменяли денег и попали во второй класс. И там были негры. Штук восемь. Они вели себя очень плохо. Они пили дешевое вино, выковыривали грязь из междупальцевого пространства и безостановочно говорили. Я употребляю глагол "говорили", имея в виду другой, более крепкий. От них пахло. Они смотрели на нас, как черт-те на кого, хотя сами являлись студентами нашего родного и, увы, неразборчивого, Сангика. Когда на горизонте показалась Эйфелева башня, моя жена не выдержала. У этих негров было полное купе алюминиевых кастрюль. И она, изъясняясь на хорошем французском языке, осведомилась, зачем им столько. "На все племя? " - спросила она. Негры обиделись.

А через три недели мы поехали обратно. Мы думали, что обратная дорога окажется ничего, но ошиблись. Этих самых личностей мгновенно набилось полное купе, и они начали "разговаривать". В Бельгии прицепили новый вагон, и мы сбежали в него, к полнейшей оторопи натовского офицера, с которым сразу же познакомились и едва ли не выпили. Однако самое интересное началось, когда мы пересекли нашу границу. В Бресте. Мы же до чертиков оголодали в этом поезде. И вот советские доброхоты прицепили вагон-ресторан. Мы сели и заказали курочку с рисом. И борщ. Тут же подсел очередной негр, и жена моя бросила вилку. Но тут на помощь пришел советский официант:

- Ты куда сел, обезьяна? - заорал он. - Ты что, не видишь, что тут люди сидят?

И указал ему место под декоративной пальмой. Жена расчувствовалась.

- Спасибо, товарищ, - сказала она официанту.

- Так свои же, ёптыть, - расплылся тот.

Античный Мемуар

В детстве я мечтал стать артистом. Я даже сыграл Волка в детском саду, чем страшно горд, потому что был единственным Волком среди толпы одинаковых зайчиков и поросят - если не считать, конечно, подвыпившего Деда Мороза.

Видимо, я уже тогда хотел пиариться - первый звоночек.

Правда, я никогда не умел влиться в коллектив, ни в один, и всегда предпочитал находиться в некотором отдалении от группы. Не влился я и в "капустную" команду Первого Ленинградского мединститута, хотя поспешил примкнуть к ней, рассчитывая на симпатии дам и всеобщее восхищение.

Когда я учился на втором курсе, мы разыграли самопальную пьесу с аллюзиями на Древнюю Грецию. Там много кто был: Атлант, Музы, еще какой-то черт, а я был Прометей. Мы выступали перед огромным зрительным залом, который, по любопытному стечению обстоятельств, нам исправно предоставлял Дом Культуры им. Шелгунова, для слепых. Уже за полкилометра было слышно, как щебечет ориентировочная птичка.

Пьеса была, признаться, полная дрянь. Но очень смелая и вольнодумная по тем временам, за что и потерпела сокрушительное поражение. У нас играли разные талантливые ребята - например, Эскандер Умаров, большой умница и мастер блица, впоследствии снявшийся в "Днях Затмения" у Сокурова. Был певец Тиглиев, умерший в 90-х от загадочной афганской инфекции, был Макс Белоцерковский, с чьего попустительства меня спустя годы уволили из ревматологического центра. Много кого было, но ладно.

Роль Прометея была самой опасной. По сценарию, Прометей был стукач. Он ходил с фонарем, олицетворяя свет истины, а на самом деле стучал на всех своих друзей, богов и полубогов. Меня раздели до трусов и нарядили в черную хламиду, очень легонькую и, как мне мерещилось, сексуальную, шелковую, подпоясанную красным кушаком. Я должен был выступить с монологом, крайне провокационным, но я этого, дурак, не понимал. И очень волновался.

Перед спектаклем все артисты полоскали горло водкой, чтобы громче и чище говорить. Полоскали и выплевывали ее прямо на пол, за кулисами, но я уже тогда не мог помыслить выплюнуть водку, и я ее глотал, и наглотался изрядно. К началу спектакля я полностью отождествился со своим героем. На беду, у меня в ту пору болели уши, оба, простудился, и мне казалось, что я говорю очень тихо.

Я выскочил на сцену и выступил.

Потом мои знакомые сказали мне, что орать - столь упоенно - то, что я орал, может либо дурак, либо стукач. Дураком меня считать было проще, но стукачом - осмотрительнее. Поэтому меня стали считать стукачом, хотя текст роли писал не я, а наши комсомольские руководители, запевалы самодеятельности, и все они пошли в ординатуры-аспирантуры, а я пошел неизвестно куда.

И не жалею.

Больше спектакль ничем не запомнился, разве что последующим безудержным пьянством, во время которого я тщетно пытался склонить пианистку к непродолжительному сожительству.

Потоп

В моей биографии наберется с десяток событий, которым я не могу подыскать никакого разумного объяснения. Это маленькие - невзрачные, как я уже однажды писал - чудеса, происходившие в согласии с акаузальным принципом синхронистичности, описанной Юнгом. Иногда речь идет о так называемых совпадениях: однажды, например, мы с дочкой, читая совершенно разные книги, одновременно наткнулись на достаточно редкое слово "драпировка".

Но здесь еще сохраняется какая-то вероятность, отличная от нулевой.

А вот девять лет назад, когда я заведовал крохотным частным отделением для нервных больных, со мной случилась удивительная, хотя и мелкая, малоинтересная вещь.

Дело было в Сестрорецком Курорте. В моем отделении было больных человека четыре, не больше, наше предприятие катилось к позорному закату. И это при штате в двадцать человек персонала. Все было тихо, лечить этих бедолаг было уже бесполезно, они просто отдыхали в наших полугостиничных палатах. Я сидел в своем кабинетике и всем видом являл полную идиллию: в потертом халате, за старым письменным столом, писал рассказ. За окном был темный мороз, дело шло к полуночи. И вот я написал рассказ, и он, как я помню, очень мне самому понравился. Я, как положено, припомнил молодого Булгакова, возбудился и в награду решил выпить винца.

Когда я выпил винцо, мне захотелось в местный бар.

Я оделся, пожелал дежурной сестре удачи, и вышел из корпуса. Снег сверкал. Бар находился в полукилометре, я дошел, хотя сегодня, в здравом уме, ни за какие коврижки не стал бы этого делать - такой там был гадюшник.