Николай Старилов - Осенний семестр Страница 6

Андрей упёрся левой ногой в стремя и легко соскочил с коня. Позванивая шпорами, он подошел к штабу полка. Часовой, читавший газету, ведя пальцем по строке, спрятал её, ещё когда увидел подъезжающего комиссара полка и теперь стоял во фрунт. - Здравия желаю, товарищ комиссар! - Здравствуйте, товарищ красноармеец, - ответил Андрей и уже взявшись за дверную ручку сказал: - Неграмотность тоже враг, как тифозная вша и Колчак, но ликвидировать её часовой может только в свободное от несения службы время, товарищ. Часовой, здоровый детина, зарделся: - Извиняйте, товарищ комиссар, дюже странно мне. Не поверю всё, что научился слова складать. - Я понимаю вас, и всё же помните, что соблюдать революционную дисциплину - наш первый долг, иначе нам не победить. - Так точно, товарищ комиссар. Часовой уже тянулся перед ним как гвардеец на смотру. Андрея это коробило, он не любил старорежимных армейских слов, солдатских стоек - видимо часовой служил ещё в империалистическую и всё это крепко засело в нем, но говорить ему сейчас об этом, Андрей счёл неправильным. Пройдя сени деревенского дома, он оказался в горнице. Дом был занят под штаб полка вчера вечером, хозяева куда-то исчезли, может быть ещё объявятся, но вряд ли при них - они вот уже вторую неделю наступают и нигде не задерживались более суток. Командир полка спал, положив голову на стол, застеленный картой. Замкомполка из военспецов, спал на лавке, завернувшись в шинель - из-под полы торчали ножны шашки, под голову он положил богатырку. Андрей недовольно нахмурился. "Какое-то сонное царство". В дверь просунулась голова ординарца комполка Дмитрия Косых. - Товарищ комиссар, я тут поисть сготовил - давайте с дороги. А товарищ командир и Сергей Павлович всю ночь не спали, так что не серчайте. Андрей усмехнулся. - Да я не серчаю. Косых. Что ты сразу на защиту бросаешься. Чего же они ночью делали - думу думали? - В саму точку попали, товарищ комиссар. Аж спорили чуть не с пеной у рта. Сергей Павлович одно, а товарищ командир другое. - Ну, ладно, не будем им мешать, время есть. Показывай, что ты там наготовил, повар, небось опять пшенной каши? Ох, Косых, смотри, утопим мы тебя когда-нибудь в этой каше. - Да не, товарищ комиссар! - обиделся ординарец. - Что вы - куриный навар, пальчики оближите, - и заметив взгляд комиссара, предостерегающе поднял руку. - Ни-ни, приблудная хохлатка, население ни в коем случае не обижаем. - Ну, если приблудная, давай её сюда. Всю ночь Андрей не слезал с коня, объезжая посты и проверяя как командиры расположили людей на ночлег. Сейчас, сжимая в кулаке ложку, он чувствовал, что засыпает прямо за столом. Как всегда шумно вошел комполка, хотя если бы Андрея спросили, он не смог бы внятно ответить, откуда берется этот шум - например, сейчас он вошел молча, да и вообще был не говорлив без дела, скорей всего впечатление шумности происходило от его величины и медвежьей силы и походки, от которой гнулись половицы. Зимой, когда они стояли под Оренбургом, шутки ради Андрей предложил побороться. Дудин только усмехнулся, решив про себя, что сильно жать не будет, чтобы не ронять авторитет комиссара. Был лютый мороз, они сбросили полушубки и в кольце красноармейцев взяли друг друга за пояса. Андрее был на голову ниже комполка и поуже в плечах, но в общем тоже с виду не хилого десятка, хотя сравнивать их никто и не собирался, такими они казались несравнимыми. О силе командира в полку ходили легенды. Каково же было удивление всех и более всего комполка, когда он не смог оторвать от земли словно вросшего в неё комиссара. Андрей не то, чтобы скрывал, просто не было случая об этом говорить, и никто не знал, что с двенадцати лет он работал с отцом в кузнице, а потом в эмиграции пришлось быть и грузчиком и матросом и около года странствовать с бродячим цирком, где он был мальчиком для битья и "русским борцом Поддубным" и наездником и ассистентом факира. Он гнул подковы, мог ударом кулака сбить на колени лошадь. Комполка с каким-то беспомощным удивлением почувствовал, что поднимается в воздух. Отряхиваясь от снега, Дудин проворчал, впрочем незлобиво: - Да кто ты есть, комиссар? Отродясь меня никто на лопатки не клал. - Нет такого человека, чтоб нельзя было на лопатки положить - силой, умом или хитростью. - Да какая ж тут хитрость - ты меня не подножкой сбил. Колдун ты что ли? - Нет, поднимай выше - молотобоец. - Ну, тогда давай руку, а то неудобно перед бойцами. Замершие от удивления красноармейцы одобрительно зашумели, когда их побежденный командир первым подал руку комиссару. Вроде пустячный случай, но после него Андрей почувствовал, что отношение к нему улучшилось - сильный человек всегда вызывает какое-то невольное уважение, а кроме того солдаты узнали, что их комиссар из таких же как они - бывший деревенский кузнец, значит бог умом не обидел, раз человек до всего сам дошел, без гувернеров. Дудин сел за стол. Косых поставил перед ним миску и сел на лавку, подперев кулаком голову. - Иди, Митя, погуляй, - сказал комполка, не поднимая глаз. Ординарец обиженно заморгал - какие могут быть тайны от него, который столько раз выручал, вынес его раненого из под огня белых, спас от верной смерти? - но послушался. Андрей положил ложку, удивленно посмотрел на Дудина. - Ты только уехал, нарочный привёз приказ из дивизии... Дудин замолчал, глядя куда-то вдаль. - Приказано завтра ночью в составе дивизии форсировать Белую, прорвать оборону противника и не позднее следующего дня взять Уфу. Наша задача переправиться первыми, захватить плацдарм, обеспечить переправу дивизии. - А дальше? - Дальше? Хреновые дела, вот что дальше. Переправляться не на чем. Вплавь? Не все плавать-то умеют, да и не в этом дело. Мы всю ночь с Сергеем Павловичем судили-рядили, да так и не решили ничего, а времени на всё остался один день. Да и ночи сейчас - не успеешь оглянуться уже светает. Послал я уже поискать лодки - только вряд ли что путное из этого выйдет беляки позаботились, когда драпали, всё с собой прихватили. - А если на плотах? - Думали мы и об этом, да где их взять - степь. - А ты знаешь из чего Суворов построил мост через Сен-Готард? Увидев недоумевающее лицо Дудина, Андрей пояснил: - Сен-Готард - ущелье в горах. Мост через него французы разрушили, когда отступали. Суворов приказал разобрать домик смотрителя и из его бревен собрали мост. - Ну? - Что "ну"? Надо разбирать дома, вот, и делать плоты. Хорошо было бы найти бечеву и сделать какой-нибудь паром- тогда бы нам и дома лишние не пришлось рушить, да и переправились бы быстрее. Но передовому отряду в любом случае придётся идти вплавь. Нашему полку приказано захватить плацдарм для дивизии, а они должны будут захватить плацдарм для нас. С десятью добровольцами, умеющими плавать, Андрей вошел в черную воду Белой и при свете звёзд, которых он сейчас не видел, поплыл к тому берегу, там сейчас он был всеми своими мыслями и надеждами. Тяжёлый всплеск возвестил им, что на левом берегу паром спущен на воду, потом три раза дёрнулась бечева и они почти как бурлаки, стали выбирать её. Оставив у парома роту для обеспечения переправы дивизии, Дудин повёл полк вперед. Захваченные врасплох белые бежали из деревни, даже не пытаясь оказать сопротивление. Дудин остановил полк, чтобы дождаться подхода основных сил дивизии - он знал, что Уфа не безвестная деревня и врасплох её не возьмешь ни днем, ни ночью. Здесь уже нужна была сила, чтобы сломить сопротивление белых. У вечернего костра, над которым висел котелок с булькающим варевом сидели Андрей, Дудин, Сергеи Павлович и Косых. Андрей расстелил на влажной траве шинель и лег, заложив руки под голову. Бездонное бархатное небо с искрами звёзд притягивало к себе, успокаивало. - Эх, дожить бы... - вдруг вслух подумал Дудин. - До чего это вы собираетесь дожить, Федор Семенович? - поинтересовался Сергеи Павлович. Дудин поворошил веткой кустарника угли и несколько смущенно ответил: - До победы, до нашей, дожить хочется, Сергей Павлович. Чтоб посмотреть какую жизнь мы построим. Должно быть хорошая жизнь будет. Нам-то может быть и не придётся уж ей воспользоваться, разве что краешком, но уже детям-то нашим - точно. Эх, завидую я им, огольцам своим. Будут они жить совсем не так как их батька. - А они нам будут завидовать, Федор! - отрывисто сказал Андрей. От таких слов Косых едва не перевернул котелок, в котором мешал своё адское варево, хотя и привык уже вроде к тому, что комиссар как будто выворачивает всё наизнанку и при этом каким-то чудным макаром всегда доказывает в конечном счёте свою правоту. Дудин удивленно протянул: - Ну, ты загнул комиссар. Чему завидовать-то? Как мы грязь месили в лаптях, да и тех не хватает, или тифозной вше? - Извините, Андрей Александрович, но и я вас не совсем понимаю, - вступил в разговор Сергей Павлович. - Эх, всё правильно вы говорите - и раздеты мы, и разуты, и голодные, и холодные, и вша тифозная нас косит пуще Колчака с Деникиным, а ведь гоним мы сейчас Колчака, которого весь мир и одевает и обувает, и оружие у него лучше, и едят его вояки не сравнить как лучше нас, а бегут! И с Деникиным и Юденичем и всеми остальными будет тоже, и скоро будет. Мы живём в прекрасное время, неповторимое -время революции, какой ещё не было нигде и никогда. И пусть мы или те, кто доживёт до победы, построят рай на земле, а я не сомневаюсь, что так и будет, и будет этот рай даже лучше, чем в поповских сказках, обязан быть лучше, а всё же наши потомки будут нам завидовать, потому что мы - первые, и пусть хоть сто, хоть тысяча лет пройдёт, но нас не забудут, потому что мы начали прокладывать дорогу в будущее... Вот вы говорите, Сергей Павлович, что не понимаете меня, а признайтесь, в юности, или даже раньше, мальчишкой, не мечтали вы участвовать в Отечественной войне, в суворовских походах или других знаменитых кампаниях? Замкомполка смущённо хмыкнул: - Признаться, Андрей Александрович, это уж так давненько было... ну да чего уж кривить душой - конечно мечтал. И с Ганнибалом через Альпы мечтал пройти, и с Суворовым, и в Полтавской баталии участвовать, да и все мальчишки, наверное, таковы. - Мальчишки... А что же, по-вашему, взрослые люди не имеют права мечтать? Да, по-моему, мы все просто обязаны мечтать. Ну, да ладно, это уж я о другом. Так неужели же, все эти войны и походы не меркнут перед нашей революцией? Достаточно посмотреть на наших бойцов, чтобы понять и признать - такого всплеска народного героизма в истории ещё не было. Так как же будут наши дети и внуки завидовать участникам этой невиданной в истории человечества борьбы? - спросил Андрей, обвел взглядом сидевших у костра и закончил как будто рубанул шашкой: - Будут! Он снова лёг на шинель и заложил руки под голову. Несколько времени все молчали. - Ваша аргументация убедительна, Андрей Александрович, признаю. Возможно так и будет. Даже наверняка. Но откровенно говоря, поскорей бы она кончилась, эта ваша героическая эпоха и наступил на российской земле мир. Земля наша уже устала от войны. Я хоть и потомственный офицер, а с удовольствием сменил бы свою амуницию на инженерскую тужурку. - Да разве я об этом говорил, Сергей Павлович? Для того мы и воюем, чтобы война поскорей кончилась, как это ни парадоксально на первый взгляд звучит. А вот насчет героической эпохи - тут вы неправы - я надеюсь, да что там надеюсь, я верю и убежден, что героическая эпоха, которая нами начинается, уже не закончится никогда, ни в военные, ни в мирные дни. Косых слушал спорщиков с лёгкой улыбкой и покачивал годовой, словно удивляясь - нашли о чем люди спорить - о том, чего ещё нет, и неизвестно когда будет, и доживут ли они, еще тоже не известно, до этого далёкого времени. А Дудин в который раз подумал, как ему повезло, что ему прислали такого комиссара. Ветер свистел в ушах. Андрей пригнувшись к гриве коня, держал шашку остриём вперёд, кричал "ура" и оглядывался на скачущих за ним бойцов. Они лавой вышли на окопы белых. Офицер выстрелил в него. Пуля сбила с Андрея фуражку, и от того, что сейчас летел на коне, и от того, что пуля его не берет, он вдруг почувствовал как его захватывает какой-то необъяснимый восторг, он как будто начал подниматься куда-то вверх и сам становился в эти мгновения выше и сильней. Сверкнул клинок, офицер упал, а Андрей уже был впереди, ртутью вертелся на коне, уходя от выстрелов и штыков, рубил шашкой и снова летел вперед. Главная улица колхоза асфальтовой стрелой полого сбегала с холма, переходя в обычный пыльный просёлок, сходящий на нет вдалеке у леса, топорщащегося щетиной голубоватых в дымке деревьев. Андрей с облегчением вышел из автобуса, постаравшись задержаться, чтобы Ольга вышла раньше и их отделили друг от друга ребята, спешившие выскочить из автобуса, размять ноги и вдохнуть чистого деревенского воздуха после духоты и качки. Они положили на землю рюкзаки и стали ждать представителя института, который с командиром и комиссаром отряда пошел в правление выяснять обстановку. Весь первый день, вернее то, что от него осталось после дороги, промелькнул незаметно - пока обедали, потом размещались в школе, где их поселили - ребят на первом этаже - в спортзале, девушек - на втором - в актовом, и работать им не пришлось. На следующий день они поднялись в семь часов утра. На картофельном поле уже трещали трактора, выворачивая плугом глыбы земли с торчащими в них клубнями и студентам оставалось только отделить семя от плевел. Разделившись на бригады, они вышли на огромное поле широким фронтом как будто в атаку. Девчонки собирали картошку в корзины, ребята относили их за край поля и вываливали в бурты. Постепенно начало припекать солнце, пар над полем рассеялся, воздух стал суше, почти колким как стерня пшеничного поля, им было жарко и душно, пот стекал по их спинам и теперь пар уже, как им казалось, начал подниматься от их разгоряченных тел. Студенты сбрасывали куртки и свитера и рядом с буртами картофеля выросла разноцветная копна их одежды. Солнце поднималось всё выше и их спины уже гудели как соборные колокола и всё тяжелее давалось каждое движение. Только стиснутые зубы и присутствие девчонок давали силы наклоняться за следующей корзиной, которую наполняли ползающие в бороздах девчонки чёрными от земли руками, пальцами, утратившими чувствительность, розовыми пальчиками с красиво накрашенными ногтями. Они стонали, ругались, проклиная деревню, картошку, колхозников и колхоз вместе с его председателем и асфальтированной улицей, и трактора, с иезуитской быстротой вспарывающие землю. Обед. Всё вдруг как будто остановилось. Беззвучно шёл трактор по полю и только в ушах звенела кровь, бегущая сейчас во много раз быстрее, чем она шла в их жилах обычно, когда они сидели в аудиториях. Молча, с трудом переставляя ноги, ребята шли к навесу, чувствуя, что не только сегодня, а и вряд ли завтра они смогут выйти на работу. После обеда всё, что им хотелось так это поспать, и кое-кто из ребят растянулся прямо на земле, несмотря на то, что она была уже по-осеннему холодящей. Кончились два часа, отведённые на обед и послеобеденный отдых, и они побрели к полю. Силы им придавало только то, что они так или иначе, но обязаны работать и то, что им не хотелось показать себя слабаками. Сгибаясь как столетние, поражённые радикулитом старухи, девчонки начали выбирать картошку. Постепенно движения их становились быстрее и гибче, и через некоторое время они словно забыли, что вкалывали четыре часа, после которых им казалось, что даже труба, возвещающая о страшном суде, не сможет их поднять. К ним пришло второе дыхание, как приходит оно ко всем людям, сумевшим преодолеть себя или что-то в себе - второе дыхание, как награда в самый тяжёлый момент тем, кто заслужил её своим упорством. И то, что они смогли работать, несмотря на чудовищную по их понятиям усталость, поднимало их в собственных глазах. То, что ещё полчаса назад казалось бы невероятным, тем не менее произошло - они работали как черти, забыв про всякую усталость. Начали раздаваться шутки и смех, девчонки и ребята стали насмешливо задирать друг друга, и всё это им нравилось - нравилось, что гудят от работы тяжелые руки и поясница, а спина - мокрая от пота, нравилось, что их ребята - такие сильные, нравилось, что их девчонки такие ловкие, весёлые и не лезут в карман за острым словом и говорят его так, что им совсем не обидно и, несмотря на то, что руки их почернели от земли и лица вымазаны землёй, они всё-таки самые красивые и милые. Светлана работала вдалеке от него. Корзину, которую она нагружала, относил Сашка. Девчонки повизгивали, натыкаясь на червяков в комьях опадающей с клубней земли. - Кончай работу! Они вышли с поля, обернулись назад и ахнули - перед ними зеленело необъятное как море, как океан поле, такое же как утром - полоса, выбранная ими едва затрагивала эту громаду, и у каждого из них пронеслась в голове недоуменная мысль: "Неужели мы всё это сделаем? Не может быть". - Магнитосъемка! Радиосъемка! Сейсмосъемка! Гаданиенакофейнойгуще! Пока я не увижу в шурфе золота - акта не подпишу, понял! Андрей ходил по палатке и рычал на маленького, кругленького начальника партии Сойкина как тигр на кабана. Сойкин кивал, испуганно втягивал голову в плечи, моргал глазами и словно соглашался со всем тем, что говорил Андрей, но Андрей знал, что за невзрачной внешностью скрывается железная воля, и в действительности тигр-то Сойкин, а кабан для заклания - он, потому что, хотя Сойкин никогда не повышал голоса и вид у него был робкий до нельзя, но получалось всё всегда по его, особенно если кому-то из тех, кто спорил с ним он давал невзначай заглянуть в его заплывшие жиром глазки - взгляд их, когда его не прятал хозяин, мог бы остановить и слона. Но только не Андрея, хотя он и знал, что бушует зря и акт ему придётся подписать, потому что запланированный объем работ выполнен, а то что золото не найдено, это пусть и печальный факт, но факт обычный, рядовой - дай бог, если из ста таких экспедиций как их, хоть одна находила месторождение, даже не промышленное. Сейчас у них был обычный дружеский разговор, как всегда в конце полевого сезона. Сойкин делал вид, что внимательно слушает старого друга и даже боится его угрозы, но на самом деле он думал сейчас о том, как проходят сборы партии к приходу вертолёта. Площадку они подготовили. Груз пакуется. Всё нормально, спешить пока некуда. Поработали хорошо, несколько дней можно дать людям и отдохнуть. И в то же время он сочувствовал Андрею, зная его одержимость этой идеей непременно самому открыть промышленное месторождение золота. Дай-то бог. Но геологов много, а месторождений мало. Сойкин был свободен от таких чувств, относился к своей работе, как к хорошей, любимой, но обычной работе, которая к тому же давала ему возможность жить полгода до следующей экспедиций на широкую ногу, не считать каждый рубль как это делали многие его друзья, такие же кандидаты как он, правда, других наук. В общем-то вполне нормальный мужик, Андрей менялся, когда речь шла о золоте, не о безделушках, конечно, а о Золоте в земле, которое часто без драги или целой обогатительной фабрики с мельницами, флотаторами и всем остальным, и в руки-то не возьмешь. Да, это была его мечта, мечта со студенческой скамьи - найти такое месторождение золота, чтобы его имя навсегда осталось на карте, как имя Билибина. Андрей вышел из палатки, постоял, не видя перед собой ни пестрой осенней тайги, ни синеющих в облаках гор. Он сейчас злился и ругался с Сойкиным не потому, что их экспедиция не нашла золота, вернее не только поэтому - он и не ждал здесь этого открытия, а и потому ещё, что за пять месяцев ему осточертела и эта тайга и эти горы, и прекрасная рыбалка на речке, где непуганую рыбу можно было ловить на любопытство - на голый крючок. Ему хотелось домой, в Москву, в институт, его ждали недописанные статьи и рукопись книги о золоте, жанр которой он затруднился бы определить, потому что там было всё - и история металла и рассказ о его свойствах, методы разведки и способы добычи с древнейших времен, рассказы о людях, судьбы которых исковеркало открытие ими золота - благородного и проклятого металла, из-за которого крови пролилось во много раз больше, чем было его добыто за всю историю человечества. Он знал, что не сможет жить без поля и в то же время боялся, что в следующий раз его может не потянуть в партию, и сейчас он хотел домой, и боялся, что в следующую весну он может не увидеть тайги, пусть другой, за тысячи километров отсюда, и гор, и такой же безымянной речки, и большинство людей в партии будет других, но в этом-то и была вся прелесть поля, смысл его жизни. Он понимал, что не умрёт, если вдруг пропадёт эта тяга, или он не сможет поехать в очередную экспедицию, а ведь рано или поздно придет время, когда он не сможет больше месяца жить в дикой тайге - у него перед глазами были десятки примеров но люди продолжали жить и заполняли свою жизнь чем-то другим. Но до этого еще далеко. Он молод, силен и здоров и пройдёт много лет, прежде чем он не сможет поехать с партией. Но он знал и людей, которым просто надоело поле, шурфы, мошка, палатка. И речь идёт не о хлюпиках, съездивших один раз и посчитавших, что с них и этого хватит, а о людях проведших в экспедициях много лет, и вот с ними что-то произошло, и ничто уже их не заманит - ни месторождения, ни большие деньги, ни дикая поэзия тайги и степей, ни безлюдье и тишина. Андрей пожал плечами, словно разговаривал не с самим собой, а с кем-то, кто задал вопрос, ответ на который разумеется сам собой, вернулся в палатку за ружьём, ничего не ответил на вопрос начальника партии и ушёл в тайгу. Сойкин только покачал головой, достал наряды на выполненные работы, включил "Спидолу" и под музыку Генделя занялся своей любимой работой. Андрей любил в тяжёлые, неприятные минуты почувствовать эту оторванность от мира людей. С ружьём он ничего не боялся, верная "тулка" позволяла ему чувствовать себя хозяином в любой тайге, а если шёл без него, то становилось к тому же и жутковато - медведи и волки здесь не были редкостью, а уж если очень "повезет" можно было встретить и рысь. С ножом он только никогда не расставался после того как с его помощью справился с медвежонком-двухлеткой, напавшим на Ольгу, которая была тогда лаборанткой - у неё так и остался шрам на руке от его когтей. Пока её везли до районной больницы, началось воспаление. Местный эскулап чуть не оттяпал девушке руку по локоть, но по счастью рядом с бумажным дипломом оказался старик-фельдшер, который знал, что такое руки для охотника и сплавщика, и что значит для девушки остаться без руки. Он подстрелил утку и вернулся в лагерь. Ольга сидела у костра и чистила картошку. Она улыбнулась ему: - Ну, что, успокоился? Он со смущенной улыбкой пожал плечами и бросил к её ногам утку. - Добыча. Приготовь женщина. - Слушаюсь, мой повелитель. Присядь-ка, Андрей, пока никто нам не мешает давай серьезно поговорим, а то опять прибежит твоя бесстыжая Любочка и будет строить глазки в присутствии законной жены. - Ревнуешь? Это хорошо, значит любишь. Вообще интересно - почему-то всегда считалось, что ревность в основном проявляется у мужчины когда он любит, а вот женщина, если любит, то способна простить всё... - А что, есть что прощать? - О боже, с женщиной невозможно говорить на отвлеченные темы, вы сразу всё переводите в одну и ту же плоскость - туда где что-то касается лично вас. - Зато мужчины, под прикрытием отвлеченных рассуждений отлично умеют обделывать втихаря свои делишки. - Это тот "серьёзный разговор", ради которого ты меня позвала? - Нет, но ты не даёшь мне и слова сказать, опять начал про свою Любочку, совершенно искренне сказала Ольга. - Я начал?!! - Это неважно. Ты знаешь, Андрей, у нас ведь двое детей. - Да что ты? - Да-да, не смейся. Не так уж это смешно, когда дети не видят мать по полгода. Отец ладно - отцу простится. А матери? Да и что мне будет толку в самооправдании или чьём-то прощении, если у меня вырастут хулиган и девица легкого поведения? - А что такое случилось? Почему обязательно из Вовки должен вырасти хулиган, а из Леночки - девица, как ты говоришь, лёгкого поведения? И потом, так или иначе дети летом всё равно не будут с нами, что же остаётся - каких-то два-три месяца весной и осенью? Почти весь учебный год ты с ними. - Да, кроме самого важного периода - начала и окончания этого года. Всё это я уже слышала много раз и много раз уступала, но теперь тебе придётся смириться - я решила и ты меня больше не переубеждай, речь идёт о судьбе наших детей. - Ну хорошо, у нас ещё будет время подумать над этим - впереди осень, зима и весна в Москве. Зачем нам здесь впопыхах решать? И к тому же, а как же "Любочки"? - Я тебе верю. А кроме того, кто захочет, тот везде и всегда найдет себе Любочку или Танечку. Так что дело не в моём присутствии, тайга большая, а Москва ещё больше. - Всё ты прекрасно понимаешь, не маленькая. - Сейчас меня больше волнуют дети, так что можешь считать, что я тебе дала карт-бланш. - Спасибо, в крайнем случае я обойдусь без вашего разрешения. Кончим этот разговор. Я уже сказал, оставим до Москвы. Там будут и время и место. - Места и здесь хоть отбавляй, а времени у тебя Андрюша никогда не будет, и чем дальше, тем его будет оставаться для нас с Володей и Леной всё меньше и меньше. - Перестань ради бога. Не преувеличивай, не такой уж я большой учёный, чтобы не найти времени для семьи. В свои тридцать пять лет я всего-навсего заурядный кандидат, не больше. - Тем более, я давно тебе говорила, что с твоей головой ты давно уже должен был начать работать над докторской. Посмотри вокруг - люди, над которыми ты смеялся, бездари по-твоему, а они уже доктора наук, профессора, хотя ненамного старше тебя, а Пентюгин даже младше тебя на год. Андрей взорвался: - Пентюгин! Эта мразь?! Ты мне его в пример ставишь?! Да он ещё на третьем курсе начал ухаживать за дочкой завкафедры, которая была на восемь лет старше его. Поэтому его оставили в аспирантуре. Он ни разу не был в поле! Он заискивает перед всеми, кто выше его и кто может быть ему полезен, но даже его тесть до сих пор не может пробить ему докторскую! И вот это ничтожество ты хочешь сделать моей, так сказать, путеводной звездой? - Ну, хорошо, Пентюгин ничтожество, а другие? Многие из них тоже никуда не ездили, сидят по кабинетам, ну и что? А другие ездили когда-то, но давно перестали метаться по тайге, и теперь ездят не на Подкаменную Тунгуску, а на симпозиумы в Женеву и Мехико. Ольга увидела, что Андрей опять набирает воздух широко открытым ртом и молча снова принялась за картошку. Молодые, они быстро втянулись в работу и уже на следующий день не повалились спать как вчера, а пошли в дом культуры смотреть фильм "Повторный брак", и от души смеялись, тем более, что киномеханик, то ли будучи поклонником авангардизма, то ли перепутав коробки с плёнкой, показал сначала конец фильма, а в конце начало, но как ни странно всё было вполне понятно и смешно, даже тем, кто не смотрел этот фильм раньше. Бельмондо тем не менее был обворожителен как всегда. Когда выходили из кино, Андрей совершенно случайно оказался рядом со Светой. Сашка куда-то пропал. Они шли рядом до самой школы. Рядом, но не вместе. Светлана не начинала разговора, потому что не хотела его даже начинать с Андреем, и обижалась на Сашку, бросившего её по каким-то неизвестным причинам, канувшего в деревенскую темноту как ушастая сова, но, наверное, эти причины были для него важны, сосредоточенно думала Светлана, если он бросил, нет, ему пришлось оставить её одну. Андрей чувствовал, что Света не хочет с ним разговаривать, что ей даже идти рядом с ним неинтересно, тягостно, но не верил в это. Но чувства этого было достаточно настолько, что язык лежал у него тяжело как колода и шевельнуть им он не смог бы даже за повышенную стипендию, не понимая, что Сашка или Сережка или Вовка или и т.д. - всё это ещё не вечер и не настолько серьезно, чтобы нельзя было по приложении соответствующих усилий занять их место, или может быть он и не хотел занимать этого места? Тогда зачем он шёл так? Он и сам не знал. Шёл и всё. Фиолетовое небо было пугающе глубоким и безнадежным. Рядом и молча они подошли к школе, делая вид, что не замечают друг друга. Она вошла в дверь, он остался, закурил и стоял и смотрел как расплываются над ним едва различимые завитки дыма, ещё более бесплотные в темноте чем днем. Под ногами кто-то издавал своё шуршание и стрекотание. Но мыслей не было у него тех, на которые он надеялся, когда закуривал сигарету, надеялся с какой-то странной надеждой, что вот сейчас, постоит он так и что-то обдумает. Ничего не шло в голову, кроме того, что надо забыть про Светлану, перестать обращать на неё внимание и вообще выкинуть её из головы, ведь он уже понял совершенно отчетливо, что всё это бессмысленно и даже просто смешно, как ни странно - чудовищно это для него, но всё это он уже обдумал и не один раз, вот только толку от этого нет, не было... и не будет? От него мало что зависело - то что он решил вчера, сегодня исчезало куда-то и поворачивало его голову как локатор на светлые волосы Светланы и ловило рассеянный взгляд её голубых глаз только для того, чтобы поймав, испуганно отвести свои. Нерешительность не лучший способ завоевания новых земель и женщин, но и это он знал. Толку-то. Черное небо тяжело давило на мысли и были они какие-то чёрные, мрачные. Окурок пролетел падающей звездой, упал во влажную от вечерней росы траву и сразу погас. Андрей пошёл к дверям школы. - Андрюша! - сказала женщина. Голос был странно знакомый, но Андрей его не узнал. Он повернулся и в свете, падающем из окон школы увидел Ольгу, недоумённо поднял брови и смотрел на неё, не понимая зачем она позвала его, и поэтому спросил: - Что случилось? - Ничего, - она с улыбкой смотрела на него, может и сама не зная, зачем позвала его или очень смутно понимая это и не зная, что же случилось. Андрей вдруг почувствовал какое-то странное волнение, оно возникло в нем из ничего, может быть из этого голоса или лица, матово светившегося в приглушённом электрическом свете. Она молчала и он, неожиданно для самого себя предложил ей, с необъяснимой для самого себя храбростью, но в то же время опустив глаза и с интересом разглядывая ободранные носки ботинок: - Давай пройдёмся? Он спросил это так, что это звучало как будто он сказал: "Пожалуйста, не соглашайся", хотя в действительности он думал так только наполовину, вторая половина нерешительно надеялась, что девушка согласится. Она согласилась, потому что ждала этого приглашения, потому что для этого подошла к нему и заговорила, хотя не призналась бы в этом никому и даже себе. Он ещё не задумался над странностью для него собственного предложения Ольге - ведь он любил другую, но в самый момент этого предложения почувствовал какое-то смутное внутреннее неудобство. Они прошли несколько шагов и Андрей понял, что его смущает - та легкость с которой он пригласил другую девушку, всего через несколько минут после того как ушла та, которую он, как ему казалось, любил. Конечно, нет ничего плохого в том, что он прогуляется с ней, и можно вспомнить, что та, которая ушла, не обращает на него внимания, не любит его и любить никогда не будет, наверное, но здесь главным для него было его собственное ощущение совершённого им поступка - он ещё не понимал, что совершение поступка в его положении достойнее того глупого и смешного положения, в которое его поставили характер и воспитание. Ольга чуть повернула к нему лицо и неуверенно сказала: - Как холодно сейчас, - боясь, что он поймёт её слова как намёк на то, что ей надоело идти с ним. Он понял её именно так, но что-то, то ли гордость, то ли злость на Светлану, а теперь ещё эта Ольга, которая сама позвала его, ведь он не набивался к ней в провожатые, совершенно искренне в этот момент подумал он, и так же искренне забывая, что получилось так или Ольга сделала так (но он не мог понимать этого сейчас - что именно он и предложил ей эту неожиданную для обоих прогулку), и он с какой-то внутренней дрожью обнял Ольгу, едва касаясь её плеч и готовый тут же отдёрнуть руку, если она что-нибудь скажет, она сказала: - Что ты, Андрюша? - но не посмотрела на него, она опустила голову, и он понял, что руку ему можно не убирать. Хотя она как будто бы возразила на его жест, но он понял, что это было разрешение. Он не знал, почему он это понял, ведь он ещё никогда не обнимал женщин, но он знал, что не ошибается. Эта уверенность и мягкая теплота её плеч разбудили в нем что-то, о чём он сам раньше не знал, он ощутил в себе какую-то лёгкость и в голове почему-то стало как-то странно ясно и пусто - у него было такое ощущение, что у него именно пустая голова, в ней не было ни одного слова или мысля, и тем не менее он не испытывал никакой тягостной неловкости, какую испытывал только что, идя рядом со Светланой я чувствовал, что сейчас можно не говорить ничего и всё-таки что-то будет сказано, и чувствовал, что Ольга не ждёт от него никаких слов, чувствовал, что ей достаточно этого молчания, чувствовал что это молчание лучше всяких слов, чувствовал, что это молчание говорит так как не скажут никакие слова. Луна незаметно двигалась по сияющему небу между звездами и листьями деревьев, и они светились её белым, дважды отражённым солнечным светом. На земле и в небе, во всем этом тихо струящемся между ними ночном мире была тишина, пропитанная запахом леса. Андрей наклонил голову и увидел совсем близко перед собой глаза Ольги, он почувствовал её губы и не понял, что поцеловал её. Она смотрела на него то ли удивленно, то ли растерянно, и он тоже был удивлен и растерян вместе с ней и не понимал как это у него получилось и почему, потому что за мгновение до того как наклонился и нашёл её губы, не искал их, у него не было и мысли о том, что он это сделает. Он опять почувствовал в себе какое-то внутреннее неудобство, несмотря на то, что прикосновение его губ к губам Ольги, этот поцелуй нецелованных, первый его поцелуй, был прекрасен и необыкновенен для него и пробуждал в нем чувства каких он никогда не испытывал раньше, он открывал себе дверь в ещё один мир, новый мир, кроме тех, которые знал до сих пор, мир самый прекрасный и самый горестный из всех миров, в которых живёт человек, и в нём не было уверенности в том, что он открыл именно ту дверь, через которую нужно входить в этот мир. Ему было хорошо с Ольгой, ему нравилось целоваться с ней, обнимать её и ласкать, но всё время его не покидало ощущение того, что он изменяет, пусть не Светлане - это было бы слишком уж глупо думать так для него - отношения её и Сашки ни для кого уже не были тайной, в том числе и для него, но самому себе, своей любви. Любовь эту он воспринимал (не осознавая этого, и не поверил бы тому, кто сказал бы ему это) как какое-то абстрактное чувство, уже отделившееся от него, от Светланы, но в тоже время и не отделившееся, потому что эта абстрактная любовь вырастала из любви к ней и была любовью к ней, переставая ею быть. Перешагнуть через эту любовь было то же самое, что перешагнуть через самого себя - одинаково невозможно, но для него это было необходимо, и он должен был это сделать, хотя сам этого не понимал, и чувствовал только, что его мучит совесть, и влечёт к Ольге, хотя ему казалось, что он обманывает её. С ощущением этой неприятной раздвоенности он добрался до своего матраса, его мысли никак не могли принять четкие формы и расплывались всё больше, и он уснул.