Эффект безмолвия - Андрей Викторович Дробот Страница 6

За самостийную рубку елок полагался штраф. Вдоль домов и у пристроенного к ним магазина спешащими перекатипольными тенями витала суета. За цельностью леса на беглый взгляд Алика никто не следил. Мимо проехала машина, обдав его обжигающим холодом. Алик, прикрыв рукавицей нос, перескочил препятствие и по колени утонул в снегу.

Снег вздымался волнами и замирал, он почти бесшумно сминался, и только когда подошва достигала почвы, издавал короткий сдавленный выдох, точно под ногой сминался неведомый науке подснежный жук. Позади Алика оставались две борозды на поверхности потревоженной им снежной целины: одна – от него самого, вторая – от пакета, в котором лежали короткая ножовка и топорик для разделки мяса.

***

Дома, после работы в последний день года сразу за входной дверью его встретили дети и Марина, его нынешняя жена, с которой они сошлись после долгой разлуки и забыли все плохое, что их разделило, но увидев, что он без елки, дети грустно исчезли в своей комнате, а Марина – на кухне.

Алик натянул дырявые, но плотные джинсы, крытый крепкой черной тканью овчинный полушубок, высокие ботинки, собачью шапку, которая иногда служила постелью для домашней кошки, взял инструмент и вышел за дверь.

***

Обычно воздух в тайге возле дороги наполнялся волшебным сумеречным сиянием. Чистый белый снег, устилавший весь лес, разносил свет придорожных фонарей так далеко, как удавалось углубиться взгляду. Но сейчас придорожные фонари молчали, темнота с каждым шагом усиливалась, и сосны, словно чувствуя припасенные в пакете опасные инструменты, располагали ветви на уровне глаз Алика. Иголки на ветках ощеривались, будто жадные острия вилок, и жаждали ослепить. Алик не раз уклонялся от них, отбивался, если ветки хватали за шапку, а иногда и благодарил господа за очки, в которые упирались иглы.

«Вот и люди как эти стволы – одни крепкие и создают обширную крону, другие худосочные и дают жалкие ветви, но и те, и другие в конце жизни не годятся ни на что иное, как на дрова, – размышлял Алик, углубляясь в тайгу. – Куда мы сами-то идем? Разве ради добычи денег и пропитания мы родились, разве ради облагораживания жилища и ублажения инстинктов? Ты чувствуешь, как этот северный лес чистит тебя от мыслей мира, оставшегося по ту сторону дороги, как все величие природы противится суетному? Зачем дается это противопоставление, не для того ли, чтобы увлечь, чтобы отвлечь от собственных обид и мелких стремлений, вроде температуры на экране телевизора и сломанного крана в ванной? Что хочет тот, кто нас сюда определил?»

Вопросы звучали в голове, как звук телевизора в пустой квартире, тьма впереди уплотнялась, заливая лес так, что отдельные деревья были уже не видны, они объединялись в стайки, тучи, а то и стену. Дальше идти было бессмысленно: ночь стирала разницу между слепцом и зрячим. Алик обошел ближайшую стайку деревьев, по высоте – не более чем сосновых детей, так, чтобы видеть их на просвет. Одинокий магазинный фонарь замелькал, разрезаемый сосновыми иглами и ветками, а то и вовсе гасимый сосновыми стволами, и в этом нетвердом свете Алик разглядел вполне приличную сосенку.

«Любая жизнь есть путь к смерти, – опять заговорил телевизор в голове Алика, когда тот принялся пилить сосенку. – Каждый живой организм инстинктивно исполняет свое предназначение. И беда человека в том, что он способен отказаться от предназначения, потерять к нему интерес, а затем заблудиться в поисках смысла жизни».

Последняя жила соснового ствола шумно разорвалась, надкушенная стальными зубьями, и дерево упало бы, если бы Алик не придерживал его за ствол. Ронять сосну на снег на таком морозе было равносильно тому, что оскоблить ветки ножом: оледеневшие иглы отлетели бы, как пух с одуванчиков.

Вот так он и пошел к дому, держа легкую юную сосенку, как сумасшедший букет в одной руке, в другой – все тот же пакет, а на примороженном лице его рождалась улыбка. Он был рад, что вышел в этот мороз из дома, что впервые полностью самостоятельно добыл сосенку и что самое главное – не смирился с обстоятельствами, и с каждым шагом настроение становилось все более праздничным.

«Потеря искренних желаний равносильна смерти, – продолжал говорить в его голове телевизор. – Если открываешь глаза и не знаешь, зачем открыл их, или, если идешь не для того, чтобы дойти куда-нибудь, а чтобы исполнить привычное то уже на пороге смерти. Если знал лучшее, то подобная жизнь – не жизнь вовсе, а царство небытия. Где та звезда, которая осветит и откроет путь, увлекающий и завораживающий? Где тот человек, который выскажет гипнотическую истину? Чем больше увидел и познал, тем меньшим можно удивить и увлечь, но состояние увлеченности необходимо как воздух, тем более в этом маленьком нефтяном городе, бедном на людей и впечатления, где так легко превратиться в болотную лягушку, мечтающую лишь о сытости».

На окраине леса и вблизи дороги милиции не было, только возле магазина продолжали витать запоздалые тени. Жизнь стихала в предвкушении. Он не был шумным, этот маленький нефтяной город, но сейчас словно обезлюдел, будто внезапно и массово сбылась мечта его жителей, уехать по прошествии определенного срока в теплые края с хорошими деньгами. Но нет – окна пятиэтажек еще только сияли этими новогодними надеждами, и к своему окну шел Алик.

«Кажется, что настоящая жизнь там, где много огней, домов, машин, людей, в общем – той мишуры, что называется цивилизация, – уже мысленно говорил он умолкшему телевизору в своей голове. – Мишура увлекает настолько сильно, что многие вспоминают о душе лишь перед тем, как проститься с жизнью, а душа все-таки богатеет не в суетности, а в тишине, в которой только и вероятно расслышать тихий голос истины…»

Поток сознания, напоминавший снегопад, а в данном случае – словопад, прервался скрипом подпружиненной подъездной двери, и Алик, стараясь не задеть сосной за дверные косяки, внес лесную красавицу в подъезд и только тут рассмотрел. Пушистой она не была. Худосочные ветви, кривоватый ствол, одна почти голая сторона которого выпирала как позвоночник…

«Ветви хоть и тонкие, но, похоже, удержат елочные игрушки, – погасил разочарование Алик, – голой стороной поставлю к стене, «дождь» скроет огрехи. Главное – она сиюминутно из тайги». Ноги нащупывали ступени подъездной лестницы привычно, не отвлекая мышление.

«Кончится нефть, и этого города не станет. Только отвод дороги от основной трассы, упирающийся в полуразрушенные постройки заставит предположить, что здесь было поселенье, – продолжил рассуждения Алик. –