Событие - Анни Эрно Страница 6

Каждое утро я просыпалась в надежде, что токсикоз закончился, и в ту же секунду он накрывал меня коварной волной. Влечение и отвращение к еде не покидали меня. Однажды, проходя мимо мясной лавки, я увидела колбасы. Я зашла, купила одну и жадно поглотила ее прямо на улице. В другой раз я умоляла официанта принести мне виноградного сока, которого мне хотелось так сильно, что я была готова на всё, лишь бы его получить. Стоило мне только взглянуть на еду, как она либо вызывала у меня отвращение, либо, если была приятной на вид, разлагалась у меня во рту, намекая на свое будущее гниение.

Однажды утром, когда я вместе с другими студентами ждала окончания предыдущего занятия, чтобы зайти в аудиторию, фигуры людей вдруг расплылись у меня перед глазами яркими пятнами. Я еле успела присесть на ступеньки.

Я писала в дневнике: «Постоянные обмороки». – «В 11 утра приступ отвращения в М.Б. [муниципальная библиотека]». – «Мне по-прежнему плохо».

На первом курсе я тайком мечтала о некоторых парнях. Я следила за ними: садилась рядом в аудитории, знала, в котором часу они приходят в столовую и в библиотеку. Теперь мне казалось, что эти воображаемые романы остались далеко в прошлом и принадлежат беззаботным временам, чуть ли не детству.

На снимке, сделанном в сентябре предыдущего года, я сижу с распущенными волосами, очень загорелая, на мне полосатая блузка с вырезом и шейный платочек, я улыбаюсь, я озорная. Глядя на это фото, я всякий раз думала о том, что это последнее изображение, где я – еще совсем юная девушка, идущая по незримому, но неизбежному пути соблазнения.

Однажды я поехала с девушками из общежития на вечеринку в «Ля Фалюш» и там испытала влечение к одному светловолосому милому парню, с которым танцевала с самого начала вечера. Это случилось впервые с тех пор, как я узнала, что беременна. Моя вагина запросто могла бы напрягаться и раскрываться, и пусть в утробе уже сидел эмбрион – он безропотно принял бы струю чужой спермы. Но в дневнике записано: «Танцевала с романтичным парнем, но не смогла зайти дальше».

Любые разговоры казались мне ребячеством или глупостями. Привычка многих девушек подробно рассказывать о своей повседневной жизни была мне невыносима. Однажды утром в библиотеке ко мне подсела девушка из Монпелье, с которой мы вместе ходили на лекции по филологии. Она в деталях описала мне свою новую квартиру на улице Сен-Мор, домовладелицу, как в вестибюле сушат белье, как она работает в частной школе на улице Бовуазин, и так далее. Этот дотошный рассказ, полный довольства своей жизнью, показался мне безумным и неприличным. Но я, кажется, запомнила абсолютно всё, что говорила эта девушка с южным акцентом. Сама незначительность этих слов имела для меня ужасный смысл: я была исключена из нормального мира.

(С тех пор, как я начала писать об этом событии, я пытаюсь вызвать в памяти как можно больше лиц и имен студентов, среди которых я тогда жила и которых (за исключением двух-трех) больше не видела после того, как спустя год уехала из Руана. Один за другим они выходят из забвения и сами возвращаются в те места, где мы обычно виделись: в университет, в столовую, в «Ля Фалюш», в библиотеку, в очередь на вокзале, где пятничными вечерами они толпились в ожидании поезда, чтобы разъехаться по домам. Меня обступает целая толпа воскресших студентов. Именно они больше, чем личные воспоминания, возвращают меня в мои двадцать три. Именно благодаря им я понимаю, до какой степени была погружена тогда в студенческую среду. И эти имена, эти лица объясняют мое отчаяние: по сравнению с ними, с их миром я чувствовала себя преступницей.

Я запретила себе писать их имена, ведь это не вымышленные персонажи, а реальные люди. И всё же я не могу поверить, что они где-то существуют. В каком-то смысле я, наверное, права: их нынешняя жизнь – их тела, мысли, банковские счета – не имеет ничего общего с их жизнью в шестидесятые, которую я вижу, когда пишу о тех временах. Порой у меня возникает желание найти их имена в телефонном справочнике, но я сразу понимаю свою ошибку.)

По субботам я ездила к родителям. Скрывать свое положение мне было несложно: это было нормой в наших отношениях еще с тех пор, когда я была подростком. Моя мать принадлежала к довоенному поколению, поколению греха и стыдливости во всем, что касается секса. Я знала, что ее убеждения незыблемы, и моя способность терпеть их могла сравниться разве что с ее способностью убеждать себя в том, что я их разделяю. Как и большинство родителей, мои считали, что могут с первого взгляда уловить малейшие перемены. Чтобы их успокоить, достаточно было регулярно приезжать с улыбкой и ясным лицом, привозить грязное белье и забирать продукты.

Однажды после выходных я вернулась от них с парой вязальных спиц. Я купила их как-то летом, чтобы связать себе кофту, но так ее и не закончила. Длинные ярко-синие спицы. У меня не было выхода. Я решила действовать сама.

Накануне вечером я ходила с девушками из общежития на фильм «Моя борьба». Я очень волновалась и всё думала о том, что собиралась сделать на следующий день. Однако фильм напомнил мне об очевидном: страдания, которым я собиралась себя подвергнуть, не шли ни в какое сравнение с тем, что испытывали люди в концлагерях. А еще я знала, что многие женщины уже сделали то, что хотела совершить я, и это придавало мне сил.

На следующее утро я легла на кровать и осторожно ввела спицу во влагалище. Я пыталась найти шейку матки, но как только становилось больно, останавливалась. Я поняла, что сама не справлюсь. Собственная беспомощность приводила меня в отчаяние. Гордиться было нечем. «Никак. Ничего не выйдет. Плачу. Не могу больше».

(Возможно, мой рассказ вызовет гнев или отвращение; возможно, меня обвинят в дурном вкусе. Но опыт, каким бы он ни был, дает неотъемлемое право его описать. Нет недостойной правды. И если я не расскажу об этом опыте всё до последнего слова, я лишь помогу скрывать ту реальность, в которой