Монологи о наслаждении, апатии и смерти (сборник) - Рю Мураками Страница 6

– В первый раз я увидел кокаин в том самом отеле, где работал подносчиком, мне этого никогда не забыть. Тому парню, клиенту, было, должно быть, около двадцати пяти, это был композитор, он сочинял довольно оригинальную музыку. Смешай Моцарта с Бахом и раздели пополам, что-то вроде этого, мне очень нравилось. Он был достаточно известен в Европе, и ему постоянно заказывали музыку к фильмам. Ну и всегда при деньгах, понятное дело. Он разъезжал на своем «феррари» – тачка, которая стоила не знаю сколько миллионов, и всегда останавливался в апартаментах больше чем за сто тысяч иен за ночь. Жара стояла адская. Лето в тот год вообще выдалось страшно жаркое, а в этот день особенно, так что мы с сослуживцами даже держали пари: сколько доходяг сегодня окочурится. Композитор вызвал меня в самый жаркий час дня. Естественно, он позвал не именно меня, а просто подносчика, но подошла моя очередь.

– Так глупо получилось, – у него был расстроенный вид, – не могли бы вы сходить за моим ремнем, я оставил его в машине, – попросил он.

Стоянка отеля находилась в подвальном этаже, на заднем дворе. Я был весь в поту, и еще надо было отыскать его «феррари», туристическая модель с номером Йокогамы. В связке ключей, которую он мне дал, один был от «ягуара». Шикарная тачка оказалась на том самом месте, которое он мне указал, и вид у нее был весьма представительный, можно даже сказать, требовательный. Когда я открыл дверцу, на меня пахнуло кожей, которой был отделан салон, представлявший собой настоящую помойку: окурки сигарет, обрывки оберточной пленки от аудиокассет, какие-то клочки бумаги. Стекла тоже были не слишком чистые, и когда я увидел это, то почувствовал в богаче простого человека, такого же, как все. Мне вдруг стало значительно лучше, и я вытащил ремень из брюк от костюма, висевшего в машине. Костюм тоже был шикарный, такая вещь, к которой прикоснешься – и у тебя уже хорошее настроение; однако металлическая бляшка ремня оказалась немного заржавевшей и имела вид какого-то допотопного старья, что тоже мне очень понравилось. Я принес ремень в номер. Униформа липла к телу, пот катил с меня градом.

Я открыл нам по второй бутылке «Короны», затем совершенно спокойно насыпал себе новую бороздку порошка и смёл ее одним вдохом. И тут я понял одну вещь, которая, должно быть, представлялась вполне простой и естественной для того, кто уже имел привычку: наркотик – это, для начала, реальная штука. До сих пор единственное, что я знал о наркотиках, это то, что вне зависимости от их разновидности, когда они вступали в действие, вам начинала слышаться какая-то тибетская или марокканская музыка, перед глазами появлялся розовый слон или динозавр в перьях и пр. И последнее, о чем я не догадывался до приезда в Нью-Йорк: у «Короны» в самом деле вкус становился лучше!

– Спасибо, – поблагодарил композитор. Потом, видя, как я обливаюсь потом, он протянул мне кассету с записью своего нового альбома, сказав: – Послушайте немного, это еще не совсем смикшировано, так, проба.

Обмен, совершенно естественный, но такой целомудренный, как может показаться, как будто поблагодарить кого-нибудь за что-то, что тот сделал, было для этого человека совершенно нормальным, и потом эта его улыбка, после которой – уже всё. Улыбка, какой я никогда уже больше не видел после той встречи, будто у человека до сих пор, со дня его рождения, не было возможности улыбнуться так широко и свободно. И вовсе не кассета, а улыбка этого человека – он был японец – потрясла меня. Я так хотел вновь его увидеть, что попросил всех моих сослуживцев послать меня помогать ему собираться при отъезде или если ему до этого что-нибудь понадобится. У меня были знакомые на контроле и в room-service[1]. Примерно в час ночи мне сообщили, что он что-то заказал в номер. И вот я с пылающими, как у школьницы, щеками и бешено колотящимся сердцем, чуть не выпрыгивающим из грудной клетки, несусь к его апартаментам, катя впереди себя тележку с тремя бутылками шампанского.

Скоро я понял, что не только «Корона» была лучше. Я почувствовал, как во мне зарождается нечто невыразимое, несмотря на состояние отупения, в котором я находился, и чувство, что я сжег себе всю слизистую. Я ощущал необычное возбуждение, которое, казалось, безнадежно ищет способ как-либо проявить себя и мечется по моим нервным клеткам, словно пытается исследовать всю нервную систему сверху донизу. Подобно тому, как опавшие листья, разлагаясь на дне пруда, производят газы, и они поднимаются на поверхность мутными пузырьками. Это возбуждение овладело всеми моими умственными способностями, я снова протянул руку к пакетику с порошком, и именно после этой третьей дозы мне вдруг неотвратимо захотелось трахаться, и желание это было настолько сильным, что я не мог бы сравнить его ни с чем, что мне довелось испытать за все предыдущие тридцать лет. В горле у меня пересохло, стало трудно дышать, и все мое дыхание свелось к сухому хрипу. Я залпом опрокинул третью бутылку «Короны» и тут же ощутил, как все эти двести миллилитров бросились мне в яйца, прежде чем разлиться по всему телу. Мартышка все говорил:

– Три бутылки! Что-то тут было не так. Потому что, видишь ли, Миясита, это был «Дон Периньон» тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года! Представляешь? В сто пятьдесят тысяч раз дороже, чем бутылка пива! Это было слишком для того, чтобы просто что-то отметить, и уж совсем чересчур, чтобы пить их одному. Я позвонил в дверь, и у меня как-то сразу возникло нехорошее предчувствие, которое тут же материализовалось в лице девицы с прямым и злобным взглядом, появившейся на пороге в голубых подвязках, чулках в сеточку и туфлях на шпильках. Рядом с ней стояла другая, в черном кружевном боди. Она смотрела на панораму Акасаки, прекрасный вид из апартаментов за сто тысяч иен. На маленьком столике уже были приготовлены бороздки кокаина. Композитор был в банном халате. Девицы приказали мне открыть бутылки и разлить шампанское по бокалам. Я сразу понял, что они собираются поиграть, и руки у меня невольно задрожали.

«Смотрите-ка, у