Приданое - Елена Воздвиженская Страница 6

– Ох, что же делать-то мне? – вздыхала Софьюшка, – Да и что я могу сделать? Запретишь – против воли моей уйдёт, я ей не мать и не отец. Врага себе наживу, а душу единственную родную потеряю. Нет, не могу я поперёк дороги ей вставать. Будь, как будет, от судьбы не уйдёшь.

***

Как покрыл первый снежок землю-матушку, так и свадьба отгремела шумная да весёлая. Гуляла молодёжь на той свадьбе два дня, ели-пили-плясали. Софьюшка со стороны невесты за мать была, в красном углу посадили её, рядом с молодыми по правую руку. Старалась она улыбаться, чтобы не сказали, что не рада она за сестру родимую, или чего хуже – завидует ей, а у самой на сердце кошки скребли – как-то будет теперь её Устюшка жить в новой семье? Что ждёт её? Не видели слепенькие Софьюшкины глаза, как недобро посматривал на неё жених…

***

Вот и жизнь потекла семейная. Пришла Устя в чужой дом. Да не хозяйкой пришла, а к свекрови да к золовке.

– Ничего, – думала она, – Матушка у Пахома приветливая, да и с сестрицей его Гликерьей подружусь я.

С первых же дней показала себя Устинья с хорошей стороны, старалась всем угодить, спозаранку вставала, за работу принималась, тесто месила, щи варила, самовар ставила, говорила ласково, почтительно. После в хлев шла, за скотиной прибирать. И не замечала она будто, что золовка её что-то не больно-то торопится ей помогать, да занятие какое-никакое себе искать, словно у самой Усти, как у сестрицы её, глазоньки плохо видеть стали. Гликерья с утра дров принесёт со двора, печь протопит, да целый день сидит у окна, рукодельничает в своё удовольствие, мать ей и слова не говорит. Устя же с утра до вечера вся в хлопотах. Свекровь лишь по воду Гликерью отправит к колодцу, да и всё на том, а Гликерья и рада, уйдёт и застрянет чуть не до обеда, с деревенскими бабами да девками сплетничая. Принесёт домой новостей, сядут с матерью чай пить у самовара, да судачить про деревенских. Устя поначалу тоже с ними садилась, а после перестала. Не по душе ей было такое времяпровождение, не привыкла она к разговорам таким, не заведено у них с Софьюшкой было кости людям мыть да празднословить. Неприятно ей это всё, мерзко. Ждёт Устя вечера, когда муж любимый домой вернётся, он целый день в делах. Прильнёт к нему, ужином накормит, расспросит, как день прошёл. И на душе вроде просветлеет. А с утра уйдёт он хлопотать, и вновь у неё тяжесть на душе. Вроде и не обижает её свекровь, да и золовка тоже, хоть и волком глядит, но на устах елей, а всё ж таки чует Устинья, что не родные это люди, чужие, что по духу, что по крови. Да куда деваться привыкать приходиться.

– Ничего, – утешала она сама себя, – По весне свой дом поднимем. И Софьюшку к нам заберём. Вот уж радость-то будет! Это она покамест противится, а как перезимует одна, так заскучает, да и тяжело, поди-ка, в одиночку-то. А тут и племянничек народится, вот новое счастье! Потерплю малость.

А живот с каждым днём всё больше, дитятко силой наливается, на соках материнских возрастает. Стала Устя неповоротливой, тяжёлой. Зима в этом году пришла снежная, с метелями да вьюгами, что ни день – то снег убирай. А свекровь и в ус не дует, чтобы снохе помочь двор разгрести. Да и золовка только косится и ухмыляется. В один из дней не выдержала Устинья, бросила лопату, расплакалась, вбежала в избу, скинула тулупчик, села на лавку, еле отдышалась. Дитё внутри толкается, пинается вовсю, тоже, видать, тяжко ему там.

– Не стану больше снег грести, – крикнула Устя в сердцах подошедшей свекрови, – Вас двое, пока Пахом на работе, сами можете убрать, а я бы тем временем по дому управилась.

Сузила свекровь глаза, сверкнули они недобрым огнём:

– Ты что это, девка, кричишь? Аль забыла, в чьём ты доме живёшь? Так я тебе напомню. В моём! И нечего тут концерты закатывать, тяжело ей, ишь ты, бремя не болезнь, всю жизнь бабы до родов работали, а тут, глядите-ко, неженка какая. Лопату ей со снегом поднять тяжело! Ступай, убирай!

Глянула на них Устинья нехорошо, сжала губы, да ничего не сказала, промолчала, только шалёнку свою потуже завязала, да из избы выбежала. Ворота отворила и прочь побежала. Домой, к Софьюшке.

– Не могу больше, – шептала она, – Сколько ж можно-то. А Пахому слово не скажи про мать и сестру, он не верит, как заворожённый. Глаза сразу осоловелые становятся, стоит лишь про сестрицу его или мать слово молвить, а после злой делается, как чёрт, сам на себя не похож, ровно подменяют его. Однажды даже руку на неё поднял, пощёчину отвесил, когда пожаловалась она, что Гликерья сидит целыми днями, а она с животом крутится, как белка в колесе.

– Быть такого не может, – сказал, словно плюнул он ей в лицо, – И чтобы ни разу я от тебя больше таких слов не слышал, да мать моя с тебя пылинки сдувает, и сестра тебя, как родную приняла.

Ошалела Устинья, за щёку пылающую схватилась, не от боли, от обиды горькой заплакала, словно камень на сердце повис, разлилась по груди тоска чёрная – до того горько ей сделалось оттого, что не верит ей муж, во лжи обвиняет. Да не знала Устинья, что с первых же дней, как пришла она к ним в дом, принялась свекровь слова наговорные читать, чтобы сын её в рот ей глядел, чтобы только мать родную слушал, и во всём ей верил. Чёрная душа была у этой бабы, что сажа, да только умела она лицемерить знатно, двоедушничать так, что попробуй выведи на чистую воду, всех вокруг пальца обведёт и всё с выгодой для себя сделает.

– Оттого, небось, и отец Пахома помер раньше срока, – думала Устинья, утирая слёзы и шагая по сугробам к родному крылечку, – Довела его баба проклятая.

– Софья, ты дома? – окликнула она сестру, войдя в избу.

– Устя? – послышался удивлённый возглас из комнаты, – Это ты? Иду-иду.

На пороге показалась Софьюшка, она вдруг остановилась, нахмурилась и, поведя рукой по воздуху, спросила:

– Ты чего, Устя? Что случилось?

Но младшая сестра вместо ответа расплакалась и упала на лавку.

Глава 7

– Сил моих больше нет на них батрачить, – всхлипывала Устя, часто дыша, лицо её раскраснелось, а большой живот тяжело вздымался. Хотя и рожать Усте было ещё в мае, когда весна в силу свою вступит и зазеленеет всё кругом, однако же, фигура её уже значительно округлилась.

– Уж не двойня ли у неё? – подумала про себя Софьюшка, утешая на своём плече плачущую сестру.

– Устюшка, – мягко обратилась она к той, – Неужто всё так плохо? Ведь говорила ты мне, что свекровь у тебя добрая, да и Пахом за тобой, что собачка ходит.

– Ага, – снова зашмыгала носом Устя, – Мягко стелет она да жёстко спать. Любит божьим одуванчиком прикинуться, перед Пахомом особливо, когда тот дома, а сама за пазухой камень держит. Едва муж со двора, она на меня злыднем глядит, нищебродкой называет. И золовка туда же, целыми днями сидит с рукоделием, а я всю работу делаю. А Пахом тоже хорош. Получил, что хотел, наигрался, а теперь смотрит на меня ровно на пустое место.

– Погоди, Устюшка, может всё наладится. Вот родится дитятко, свекровь твоя внуку обрадуется, нянчиться станет, и мужу радость. Да и что говорить, первый год в чужом доме, в чужих порядках, привыкнуть надобно.

– Не-е-ет, Софья, не в порядках тут дело, – помотала головой Устя, раскачиваясь из стороны в сторону, – Права ты была – непростые они люди, недобрые. Не те они, которыми себя перед народом выставляют. Верно ты говорила, сестрица, колдовка она. Творится что-то со мною, чую я.