Под красной крышей - Юлия Александровна Лавряшина Страница 6

Женщина выпрямилась и медленно вышла из-за прилавка. Девчонка ринулась к двери. Колокольчик издал визгливый смешок.

Она вбежала в проулок между двумя домами. Прислонилась к прохладной стене, испещренной граффити. Здесь от баков тянуло той же вонью, что и по всему городу. Снег хлестал ее. Она поджала ноги в черных колготках, где-то уже рваных:

– Холодно, блин…

Рядом свалился голубой пакет. Голова снеговика уставилась на нее. Она отшатнулась. Грязная вода тут же схватилась за куртку.

Девчонка поднялась, опираясь на стену. Парень с сероватой щетиной стоял рядом и глядел на нее с прищуром. Черные волосы крысиными хвостиками уныло свисали к острому носу.

– Это ваш костюм? – пробормотала она.

Он сжал банку пива, кинул ее и ногой пнул:

– Еще одна нашлась?

– Я просто видела вас вчера.

Он кивнул и закрыл глаза.

– Мне жаль… Что я не помогла.

– Ты мелкая еще.

Откуда-то послышались стоны и смех. Она покраснела и шагнула вперед:

– Я могу как-то…

– А зачем? Чтоб спать спокойнее?

– Ну и пошел ты! – вспыхнула она и метнулась за угол.

Во снах снеговик кровавой лужей полз к ее ногам. Она с криком убегала, но повсюду стояли его братья, тянущие к ней свои палки. Их рты раскрывались черной жижей и смеялись.

Она просыпалась сама не своя, глядела в мутное окно и накрывалась одеялом, провонявшим ее жаром. Шептала пустоте: «Да что ж такое…»

Натягивала колготки, поправляла юбку, туго сжимала волосы в хвост, надевала пальто и брала портфель, скромно валявшийся у тумбы с шапками. Ключ ворочался в замке, она ежилась в сыром подвале с открытой форточкой, у которой всегда пили сменявшие друг друга партии мужиков.

Вилась то на одной работе, то на другой. День проходил одиноким суматошным вихрем, подсвеченным неоновыми вывесками.

Чье-то пальто пыталось согреть ее. Ноги заплетались, подворачивались на каблуках, она икала и отрывисто хихикала. Раздался свист, она обернулась, закусив губу. Мелькнула чья-то улыбка.

Запнулась и упала. Зашипев, погладила сквозь навернувшиеся слезы коленку, пульсировавшую от боли.

– Помочь, красавица?

Она глянула сквозь волну волос на рослого парня с короткой стрижкой.

– Не… Я сама уж.

– Да ну?

Он противно лыбился, и она отвернулась. Зажала рот, стараясь не блевануть то ли от его вида, то ли от выпивки.

– Иди в жопу.

Он цыкнул языком и с размаху ударил ее по голове. Она упала и вся сжалась от страха. Темнота скреблась, синяки поцелуями осыпали тело. Послышался треск бутылки…

По ее волосам танцевал холод, с ног до головы облизавший тело. Она лежала в сугробе, как выброшенная кукла. Кровь растапливала снег. Синяя корка губ все больше сливалась с морозом.

Блузка походила на драную тряпку. Юбка валялась неподалеку рядом с бутылкой.

Парень подбежал, нагнулся, приподнял ее, достал телефон, дрожащей рукой набрал номер скорой, ватным языком проговорил, где они. Поспешно снял куртку, накрыл девушку, прижался ухом к ее груди и выдохнул, услышав робкий прерывистый стук. Он поднялся с ее холодным маленьким телом, отнес его на лавку.

Сквозь пелену тьмы она увидела его черные волосы и серые глаза. Он расплылся снеговиком. Улыбнулся, махнул веткой и исчез в молочном небе.

(Парень)

Неправильно. Грязно. Мерзко. Мне нравится. Мне так хочется. Потому что я всегда был другим. И уже не стыдно. Плевать.

…В квартире пахнет клеем. Червями валяются обои. Стены хмурятся на меня серыми пятнами. Отец малюет свою красоту. Бросаю рюкзак на пол и снимаю куртку. Он отвлекается и кивает мне, блеснув очками.

В моей комнате приторно воняет ашкой. Я открываю окно, и к ногам ссыплется краска с рамы. Сестра кидает в меня учебник и орет:

– Свали и окно закрой.

Поднимаю книгу и швыряю ей на кровать:

– Хлебало завали, тупая ты сука.

У нее на щеках краснеет недовольство. Она выбегает с воем «Мама!», будто ей пять лет, а не пятнадцать.

Как это все достало уже. Бухаюсь на кровать и открываю чат с Настей. Врывается мать и полотенцем бьет меня по ноге. Я хватаю его край и вскакиваю.

– Пусти, гаденыш, как ты можешь так с сестрой разговаривать?

– Иди на хрен.

Отнимаю полотенце и бросаю его в угол. Сестра сверкает глазами. Мать задыхается от возмущения и начинает что-то орать.

Я выбрасываю из рюкзака учебники и складываю вещи.

– Даня, Даня! Этот щенок в конец оборзел, иди сюда!

Я пулей вылетаю из квартиры, и дверь ударяется о стену.

…На обочине. К кедам брызги. Машины мимо с ревом. Жгу одуванчики. Они огнем пушатся. Скоро растворятся в небе, где им и место. В конце концов, все в этом мире знает, что ему уготовано: волк знает, что он волк, человек, что он человек. А я хуже тигра, выступающего в цирке…

Достаю телефон и звоню ей. У нее шумно и весело, она кричит в трубку: «Санька, где ты? Я выхожу из школы и к тебе».

Ей было семнадцать, мне девятнадцать. Черт, какой же я урод. Она не должна была соглашаться. И в ее фразе «Попробуем» чувствовалось, что ей просто неловко сказать: «Нет». Я утешал себя тем, что у нее уже был секс. Почему бы не попробовать со мной?

…В КФС аромат разгорается гирляндами на огромных окнах. Я жду ее. Она приходит веселая, по-свойски обнимает меня и садится напротив.

– Ну что, дед, рассказывай.

– Я ушел из дома.

Она вопросительно приподнимает неровно выщипанные брови. Облизывается:

– И где теперь ты будешь?

– У подруги, думаю. В институт придется звонить. Скажу, что заболел.

– Всю жизнь бегать не сможешь.

– Им хватит недели, чтобы отстать.

Она ежится и мельком осматривается.

– Будешь еще подрабатывать?

– Конечно. А ты…

– Фотать тебя?

– Да… Сможешь?

Она неуверенно кивает.

…Таня в Москве, и можно не париться. Достаю ключи и открываю дверь.

– Ты заранее договорился с ней?

– Нет, у меня всегда были, я уже несколько раз у нее кантовался.

– Ого…

Здесь пахнет благовониями, а по плакатам с корейскими группами и фоткам скачут солнечные зайчики. Мы моем руки и брызгаемся водой. Настя хохочет и с визгом сбегает на кухню заваривать чай.

– Дед, тебе сколько ложек сахара?

– Мне не надо.

– Настоящий мужик.

Настя та еще язва, но за это она мне и нравится.

…Я опускаюсь на дно ванны. Мне кажется, что, когда я всплыву, буду уже другим человеком. И никто не скажет: извращенец. Но такого не будет. Я поднимаюсь и смываю с лица наваждение. Меня не примут так же, как и единственная, кого я любил, не приняла.