Николай Лесков - Божедомы Страница 60

При этом Туганов протянул Омнепотенскому руку и сказал:

– Честь имею вам откланяться.

Омнепотенский подал свою руку предводителю, но, надеясь в последнюю минуту все-таки кое-как хоть немножко оправиться, торопливо проговорил:

– Мы сходились с народом, чтоб обратиться к естественной жизни.

– Но самая естественная форма жизни – это жизнь животных; это… – Туганов показал рукою на стоящий у подъезда экипаж и добавил, – это жизнь вон этих лошадей, а их, видите, запрягают возить дворянина. Что этого возмутительнее!

– И еще дорогою будут кнутом наяривать, чтоб шибче, – заметил дьякон.

– И скотов всегда бьют, – поддержал Термосёсов.

– Ну опять все на одного! – воскликнул Варнава. – Я всегда буду за народ, всегда за народ и против дворян.

– Скажите, какая миссия! – не утерпев, воскликнул Туберозов.

– Ты, значит, смутьян, – сказал Ахилла.

– Бездну на бездну призываешь, – отозвался Захария.

– А вы еще знаете ли, что такое значит, бездна призывает бездну? – зло огрызнулся Варнава. – Бездна бездну призывает это, значит, – поп попа к себе в гости зовет.

Это все поняли гораздо легче, чем аглицкую королеву, и дружный хохот залил залу. Туберозов гневно сверкнул глазами и вышел в гостиную. Туганов посмотрел ему вслед и тихо сказал Дарьянову:

– Он у вас совсем маньяк сделался.

– И не говорите!

– Он дрожит ото всего.

– Получит свои “Московские ведомости” и носится, и стонет, и вздыхает.

– Я говорю: он уж не может рассуждать ни о чем хладнокровно.

– Ни о чем, – чистый маньяк.

– Они слышат, – тихо прошептал Ахилла.

Савелий действительно все это слышал и рассуждал:

– Маньяк! Вот оно: горячее чувство всякое – это маньячество! Боже мой! Боже мой! Почему же не Варнавка назван маньяком, а я непременно!

Туганов начал решительно прощаться. Протопоп взошел в залу.

– А ты, брат, Воин Васильевич, я вижу, не ревнив, – пошутил Туганов, расставаясь с Порохонцевым, – позволяешь ухаживать за женой.

– У меня на этот счет своя политика, – отвечал Порохонцев. – За моей женой столько ухаживателей, что они все; друг за другом смотрят.

Туганов обернулся к Туберозову и сказал ему:

– Хотел было на тебя, отец, донести, как вы цаловались-то нынче, да вижу не стоит. При его мудрой политике он безопасен.

И Туганов уже совсем стал выходить на лестницу. Его провожали гости и хозяева. Варнаве казалось, что фонды его стали очень высоко после “бездны”, и он гнался за предводителем, имея план еще выше поднять свое реноме умного человека.

Он подскочил к коляске, в которую усаживался Туганов, и, бесцеремонно схватив за рукав Туберозова, проговорил:

– Позвольте вас спросить: я третьего дня был в церкви и слышал, как один протопоп произнес слово “дурак”. Что клир должен петь в то время, когда протопоп возглашает “дурак”?

– Клир трижды воспевает “учитель Омнепотенский”, – быстро ответил Туберозов.

При этом неожиданном ответе присутствующие с секунду были в остолбенении и вдруг разразились всеобщим бешеным смехом.

Туганов махнул рукой и уехал.

VI

Около Омнепотенского, как говорится, было кругом нехорошо. Даже снисходительные дамы того сорта, которым дорог только процесс разговора и для которых что мужчины ни говори, лишь бы это был говор, и те им возгнушались. Зато Термосёсов забирал силу богатырем. Варнава не успел оглянуться, как Термосёсов уж беседовал со всеми дамами, а за почтмейстершей просто ухаживал, и ухаживал, по мнению Омнепотенского, до последней степени подло; ухаживал за нею не как за женщиной, но как за властью предержащей. Варнава не раз даже пытался обратить на это внимание Данки; но Данка более чем кто-нибудь была полна презрения к Омнепотенскому и не хотела его слушать и даже нагло сказала ему прямо в глаза:

– Идите вы прочь, петый дурак!

Она сердилась на Варнаву еще более потому, что чувствовала в его словах некоторую правду. Когда она старалась оправдать себе поведение Термосёсова и убеждалась, что это невозможно, то она чувствовала приступ сдавливающей боли в горле и истерическую потребность всхлипнуть и разрыдаться.

За ужином Термосёсов, оставив дам, подступил поближе к мужчинам и выпил со всеми. И выпил как должно, изрядно, но не охмелел, и тут-то внезапно сблизился и с Ахиллой, и с Дарьяновым, и с отцом Захарией. Он заговаривал не раз с Туберозовым, но старик не очень поддавался к сближению. Зато Ахилла после часовой или получасовой беседы, ко всеобщему для присутствующих удивлению, неожиданно перешел с Термосёсовым на “ты”, жал ему руки, целовал его в его толстую губу и говорил всем:

– Вот, ей-Богу, молодчина этот Термосёсов, а у нас он поживет, он еще ловчее станет. Мы с ним зимою станем лисиц ловить. Правда?

– Правда, – отвечал Термосёсов, – и сам хвалил Ахиллу и называл его молодчиной.

И оба эти молодчины снова цаловались и снова занимали наблюдательных людей своею внезапною дружбой. Туберозов косился на это, но не остановил дьякона ни одним взглядом и смотрел на его проделки, как будто вовсе не замечал их.

Когда пир был при конце и Захария с Туберозовым уходили домой, Термосёсов придержал Ахиллу за рукав и сказал:

– Пойдем ко мне зайдем. Тебе спешить ведь некуда.

– Да, спешить некуда, – согласился Ахилла и остался.

Термосёсов предложил еще потанцевать под фортепиано, и танцевал прежде с почтмейстершей, потом с ее дочерями, потом еще с двумя или тремя дамами и, наконец, после всех – с Данкою, а в заключение всего провальсировал с дьяконом Ахиллой, посадил его на место, как даму, и, подняв к губам руку Ахиллы, поцаловал свою собственную руку. Не ожидавший этого Ахилла все-таки быстро вырвал свою руку у Термосёсова в то время, когда тот потянул ее к своим губам.

Термосёсов расхохотался и сказал:

– Неужто же вы думали, что я вашу руку буду цаловать?

Дьякон и рассердился, и не рассердился, но ему эта выходка немножко не понравилась. После этого они, впрочем, сейчас и отправились по домам, семейство почтмейстерши, дьякон и Данка Бизюкина.

Термосёсов предложил свои руки почтмейстерше и Данке, а Ахилле указал вести двух почтмейстершиных дочерей, Ахилла был на это готов и согласен, но девицы несколько жеманились: они находили, что даже и в ночное время все-таки им неудобно идти под руку с человеком в рясе. Притом же у дьякона в руках была его знаменитая трость, сегодня утром возвращенная ему отцом Туберозовым.

Заметив смущение барышень и их нерешительность идти с ним, Ахилла порешил весьма просто:

– Чего вы, – сказал он. – Меня-то конфузиться вам? Да я вас помню, еще когда вы у мамаши еще в фартучке были, – и с этим взял их обеих под руки и повел.

Ахиллу несколько стесняла его палка, которую он должен был теперь нести у себя перед носом, но он ни за что не согласился доверить ее Омнепотенскому, говоря, что “она чужих бьет”. Они завели домой почтмейстерских дам, и здесь, у самого порога калитки, Ахилла слышал, как почтмейстерша клеветала Термосёсову на Порохонцеву.

– Верьте, что врет, – говорила она. – Верьте!.. Понятно, ему, старику, нечего больше говорить, как что верит.

– А, она податлива?

– Еще бы!

– Слабовата.

– О, да конечно! – отвечала почтмейстерша. – Ведь когда у нее первый сын родился, то князь, у которого ее отец управляющим был, говорил: “Очень жалею, говорит, что не могу поехать к Порохонцевой на крестины, – религия, говорит, не позволяет”. Понимаете, по нашей религии отцу нельзя быть при крестинах.

– Да, да, да, да, понял! – подхватил Термосёсов. – Князь молодец: религия ему…

– Да-с… религия? – почтмейстерша засмеялась и добавила: – вы видите, к ней Туганов заезжает, но он у меня вот эту вторую дочь крестил. Он мне тоже сказал: жалко, говорит, что не мог у вас быть, но к вам на крестницыны именины моя жена приедет. – Ольга Арсентьевна с ума сойдет от этого… Как же, ведь она у нас первая дама: аглицкие книги читает! А я говорю: “Я бы очень рада хоть и русские почитать, да некогда, – совершенно некогда мне читать”. – Почтмейстерша вздохнула и, приставив палец ко лбу, заключила:

– Да и научит ли еще, Андрей Иванович, чтение, у кого тут своего нет?

– Глупость это чтение! – решительно сказал ей Термосёсов.

– Не правда ли, я говорю? Трата времени.

– Как нельзя умнее рассуждаете, – утверждал Термосёсов.

– Влюбился да женился, влюбился да застрелился, да и все тут. А к тому ж уж нынче люди стали умней и не стреляются из-за нас. Незаменяемости этой больше не верят, не та, так другая утешит.

– Да, разумеется: абы баба была! – обронил неосторожно Термосёсов и тотчас, спохватясь, добавил: – Удивительно, ей-Богу, как вы здраво рассуждаете. Женщина нужна человеку: умная, толковая, чтоб понимала все, как вы понимаете… вот это я понимаю, а не стреляться.

– Я надеюсь, что мы с вами будем видеться? – спросила, протягивая ему руку, почтмейстерша.