Вячеслав Софронов - Кучум (Книга 2) Страница 60

Сколько Федор Барятинский не всматривался в просветы меж деревьями, но не смог увидеть стрелявшего из засады воина.

-- Это он, Василий! -- крикнул Федор радостно,-- двоих уложил!

Татары решили, что засевших в лесу стрелков лучше брать стремительным броском, и поскакали на них, прикрываясь круглыми щитами.

Вдруг по лесу прокатился низкий звук, от которого у каждого живого существа стыла кровь. Так мог выть лишь голодный волк, созывая на пир собратьев, чуя близкую поживу.

-- У-у-у...-- Неслось из леса.

И вскоре другой голос отозвался с противоположного конца леса, а потом еще и еще затянули заунывную песню, подвывая друг другу. У Федора Барятинского все сжалось внутри. Сколько раз он слышал, стоя на крыльце своего дома в деревне, как где-то в лесу в зимнюю пору воют серые хищники, скликая один другого, чтоб соединив силы, напасть на одинокого путника, без жалости растерзав его, растащить на части по белому снегу, оставив к утру лишь обглоданные кости. Но сейчас, в начале лета, как могут волки подойти так близко к людям?! Нет, тут что-то не то...

Не только князья услышали жуткий волчий вой. Достиг он и татар, заставив и их вздрогнуть. Если люди могли перебороть в себе страх, то кони, замедлив шаг, замерли, прядая ушами, сбились в кучу и, не повинуясь поводьям, кинулись от леса, от злобного, жуткого, преследующего их волчьего воя, пытаясь сбросить с себя всадников.

-- Бегут! Гляди, бегут татары! -- радостно закричал Петр Колычев.

Затрещали ветки и к ним подбежал разгоряченный Едигир, крикнув:

-- За ними! Пока не опомнились -- гнать надо! -- и первым побежал к своему мерину, испуганно перебиравшему ногами.

-- А как же волки? -- удивленно крикнул вслед ему Алексей Репнин, -они где?

-- Не бойся, волков не будет,-- улыбнулся Едигир и сложив губы трубочкой, негромко воспроизвел низкий звук, так напугавший всех. Его мерин, услышав исходивший от хозяина волчий вой, едва не упал на колени, задрожав всем телом.

-- Вот оно что...-- Репнин был явно разочарован,-- А я-то и впрямь думал, будто ты волков вызвал из леса...

-- А ты разве не слышал? -- спросил уже забравшийся в седло Федор Барятинский.-- Кто из соседнего леска отвечал?

Они проехали, не останавливаясь, мимо убитых крымцев, и Федор брезгливо кривя губы, тихо сказал:

-- Первый раз человека убил...

-- Может то я попал? -- запальчиво крикнул Колычев. -- Какая разница кто. Лучше было, если бы они нас прирезали тут?

-- Да я не о том, -- Федор был необычайно задумчив и первые легкие морщинки прорезались на его высоком лбу, -- ведь я человека жизни лишил... То вправе только Господь Бог делать...

-- Ладно, умствовать,-- к Колычеву враз вернулось доброе настроение и он возбужденно посверкивал своими васильковыми глазами.

-- Не догнать нам их уже,-- проговорил Едигир, вглядываясь в темнеющие вдалеке спины крымцев,-- может и к лучшему. Куда едем?

-- К нашим надо под Рязань пробираться, -- ответил за всех Барятинский.

Об осаде и взятии приступом вражеского укрепления

Осаде укрепления предшествуют действия для ослабления врага. У врага, запертого в укреплении, следует уничтожить посевы и прекратить доступ продовольствия и подкреплений. Следует принять меры для охраны своего лагеря. Затем следует окружить врага рвами и стенами, испортить воду у врага, выпустить воду из его рвов или завалить их. Массивные оборонительные сооружения следует уничтожить при помощи машин. Заманив врага к воротам, где можно произвести вылазку, следует уничтожить их посредством конницы.

Поймав соколов, кобчиков, галок, сов и голубей, следует привязать к их хвостам воспламеняющиеся вещества и пустить во вражеское укрепление.

Из древнего восточного манускрипта

ОСАДА

Боярин Алексей Данилович Басманов удалился в вою вотчину вместе со своим сыном Федором Алексеевичем не только для присмотра за хозяйством, но и по причине более важной для него. Будучи уже в солидных летах, имея немалый воинский опыт, отличась в глазах государя при взятии Казани, удержал крымцев на Судбищах, когда против одного русского явилось по десять татарских всадников. Потом с Ливонией повоевал, взяв приступом Нарву. Опять ходил в Дикое Поле отбивать крымцев. Вместе с Иваном Васильевичем Полоцк брал. Успел и в самом Великом Новгороде наместником побывать. При царском дворе не последний человек... В окольничие пожалован... Его советы царь теперь слушает с тем же вниманием, что некогда к Адашеву прислушивался. Он первый заговорил, первым мысль подал Ивану с Москвы на время съехать и в Александровой слободе обосноваться, бояр к ответу призвать. Он же присоветовал войско отдельное завести, обособив его от прочих. Уж потом царь намекнул, мол, хорошо бы с боярами разойтись как с неверной женой, но как сделать то сподручнее. Вместе думали и надумали назвать царские земли и людей на них опричными, отдельными, значит, от других земель. Дале он царю был не нужен. Потому и попросился от двора, указав на нездоровье, надобность раны подлечить в усадьбе, в тиши.

Раны хоть и болели, но не настолько, чтоб с Москвы съезжать. Дела там горячие начинались и можно было пользу немалую извлечь, окажись он там. Только не мог Алексей Данилович терпеть далее подозрительный царский взгляд, губы, искривленные недоверием, и все чаще вспыхивающие лютой злобой серые водянистые глаза, длинный, словно что-то вынюхивающий нос, тонкие белые пальцы, снующие по угреватому лицу, постоянно скребущие быстро редеющие волосы. Все стало вдруг неприятно в любимом некогда царе, и он уже не мог держать это чувство в себе, скрывать от других, боясь ненароком проговориться, уличить самого себя. Уж лучше в поле под стрелы и кривые сабли, чем под немигающий Царский взгляд в тишине пустого и всегда жарко натопленного дворца. От жары случалось постоянно потеть боярину, ощущать на спине и животе липкий, дурно пахнущий пот, причинявший ему чисто телесные страдания и желание быстрее уйти их дворца, оказаться в своей прохладной горнице, где и дышится-то легче.

Но усилившаяся неприязнь к царю Ивану появилась не вдруг и не сразу, а вызревала, как побег на грядке, проклюнувшийся на свет и постепенно наливающийся новыми силами на благодатной почве, кормящаяся непрестанными рассказами о царской изменчивости, коварстве и похотливости.

Алексей Данилович и сам был охоч до девок, но трогать замужних баб считал наипервейшим грехом и другим того не прощал. А за Иваном Васильевичем грех этот водился и раньше, а последние годы он начал отличать именно замужних, зная, что не могут мужья их заступиться, слово ему поперек сказать. Кто противился, отправлял в поход или на воеводство дальнее, послом в иные страны и мало ли куда мог спровадить царь огромной державы одного человека, чей неосторожный, неприветливый взгляд не понравился вдруг ему.

Алексей Данилович начал вспоминать как царь Иван, бывая у него в гостях, пялился на жену бесстыжими глазами, а потом отправлял его то в Ливонию, то в Дикое поле... Гнев прилил к голове, но он справился, криво усмехнулся и тихо проговорил про себя: "Ну, царенька, прохвост ты, а не государь православный! Пес блудливый и смердящий, если только все было так, как мне видится". Он начал подсчитывать, когда и кто из детей его родился и через какой срок, но почти сразу запутался, осадил себя, переметнулся на другое. Вспомнились разговоры с новгородскими купцами, которым тоже хотелось большего постоянства в царских делах и поступках.

Не любил он их торговое отродье за вороватые глаза, загребущие руки, тянущие к себе все подряд, ничего не пропускающие мимо. "Кто смел, тот и съел!" -- шутили они друг перед другом, выхватывая из-под носа товары подешевле, подряды на рыбу, муку, пеньку. Их неопрятность в еде, животная всеядность отталкивающе действовали на Басманова, стоило очутиться ему за одним столом с кем-нибудь из местных или заезжих мужиков с торговой сотни. Но и без них не обойдешься, как не крути, но от разговора не увернуться. Провиант ли закупить, сукна ли на одежду, или оружейный припас, а все с ихним братом толковать требовалось. Потом они уже сами тянулись к нему на двор, широко улыбаясь, лезли целоваться, расспрашивали о житье на Москве, делились своими бедами.

С одним из них, Саввой Заевым, он даже сошелся. Тот не набивался в родню и не тыкал под нос толстым кошелем, зато всегда выказывал уважение и услужливость, тут же раскланивался и уходил, как только хозяин вставал из-за стола. Он вез с Новгорода тонкое английское сукно, которого в Москве ткать не умели. Ему же они доставались от купцов, возивших товары с Архангельска, куда захаживали суда из Англии. Если жил Савва на Москве месяц, другой, то обычно раза три захаживал к Басманову на беседу.

-- Вот ведь какой обычай пошел, -- возмущался он, явившись как-то раз с разбитым носом и рассеченной щекой,-- только начали мы торговлю с приказчиком моим, как идет мужичища саженного роста и ко мне. Говорит, так и так, положено с тебя, купец, пошлину взять. Я ему объясняю, мол, платил уже на торговом дворе, когда приехал. Меня там и записали в особую книгу и товар весь свой указал. А он толкует, дескать, то за товар платил, а теперь за место положено. Я подумал, подумал и отдал сколь просил.