Лев Толстой - Анна Каренина. Черновые редакции и варианты Страница 61

Онъ пріѣхалъ домой, умылся и вошелъ въ гостиную. Братъ съ сигарой пилъ чай, тетушка была не въ духѣ отъ больнаго пальца и самовара, который пахъ.

— Чтоже ты это цѣлый день былъ? — спросилъ братъ. — А въ дождь то ты гдѣ былъ?

— Когда дождь?

— Да утромъ ливень.

— Развѣ былъ? Ну, право, я не замѣтилъ.

— Съ почты пріѣхали, — сказалъ братъ.

Константинъ Левинъ замѣтилъ, что братъ не въ духѣ.

— Что, непріятное что нибудь?

— Не непріятное, потому что я другаго не ждалъ, они послѣдовательны, — и братъ началъ разсказывать про высшее распоряженіе, которое было сдѣлано въ Петербургѣ и которое онъ считалъ вреднымъ и глупымъ.

— Вѣдь это нельзя такъ, Василій, мы задохнулись отъ твоего самовара, — сердито говорила тетушка.

Всѣ были не въ духѣ. А Левинъ былъ необыкновенно веселъ.

— Да что вы не на балконѣ?

— Помилуй, я распухъ весь, — сказалъ братъ, — отъ комаровъ. Да, тебѣ письмо.

Константинъ Левинъ взялъ письмо. Оно было отъ Облонскаго. Облонскій писалъ изъ Петербурга: «Я получилъ письмо отъ Долли. Она въ Покровскомъ, и у ней что то все не ладится. Съѣзди, пожалуйста, къ ней и помоги совѣтомъ. Ты все знаешь. И она такъ рада будетъ тебя видѣть. Она совсѣмъ одна, бѣдная. Теща со всѣми еще за границей».

Левинъ разсказалъ содержаніе письма, и тетушка совѣтовала ему непремѣнно ѣхать. Братъ же былъ не въ духѣ, по этому случаю разговорился объ Аннѣ Аркадьевнѣ.

— До чего распущенность нравовъ дошла, это не имѣетъ границъ, — сказалъ онъ. — Говорятъ, Каренина открыто живетъ на дачѣ съ любовникомъ, а мужъ видитъ все и молчитъ.

— Какой Вронской? — спросилъ Левинъ.

— Алексѣй Вронской. Онъ малый хорошій, говорятъ, но эти юноши невольно подъ вліяніемъ окружающаго тона.

Левинъ поѣлъ[975] то, что ему принесли къ чаю, и ушелъ[976] въ контору, распорядившись завтрашнимъ покосомъ.[977]

Получивъ это письмо, Левинъ[978] пришелъ въ волненіе. Рѣшительно это дѣло, столь мучавшее его, не хотѣло оставить въ покоѣ. Какъ только онъ сталъ по немногу успокоиваться и[979] теперь весной, благодаря овсянаго посѣва, возки навоза и теперь покосовъ, забывать, это письмо пришло и опять растравило его рану. — «Ѣхать — не ѣхать? — долго колебался онъ, — но чтоже, развѣ я запертъ? Развѣ я сдѣлалъ что-нибудь такое, что мнѣ стыдно и я боюсь кого нибудь? Разумѣется, ѣхать. Я люблю Дарью Александровну. Встрѣчать Кити я не буду стараться. Скорѣе буду избѣгать ее. Въ письмѣ Степана Аркадьича сказано, что Кити за границей. Отчего же мнѣ не ѣхать?» И онъ велѣлъ приготовить коляску.

* № 62 (рук. № 37).

— Но ее, бѣдняжку, мнѣ ужасно и ужасно жалко. Теперь я все понимаю.

— Ну, Дарья Александровна, вы меня извините, — сказалъ онъ вставая. — Но я васъ поздравляю, что вамъ жалко вашу сестру. Это все очень мило, но до меня это совершенно не касается. Прощайте, Дарья Александровна, до свиданья.

— Нѣтъ, постойте, — сказала она, схвативъ его костлявой рукой за рукавъ, — постойте, садитесь. Это васъ касается и очень.

— Какъ это можетъ?

— А такъ, что она васъ любитъ, — вдругъ, какъ выстрѣлила, сказала Дарья Александровна, — да, любитъ. Вы понимаете, что это значитъ, когда я это говорю про лучшаго своего друга — сестру, которую я люблю больше всего послѣ своихъ дѣтей.

* № 63 (рук. № 37).

— Я только одно еще скажу. Понимаете ли вы положеніе дѣвушки, которая отказала въ такую минуту и все таки любитъ. И ея положеніе, le ridicule de sa position[980] относительно всѣхъ, что она обманута и сама виновата.

— Ничего не могу понять, кромѣ своего чувства.

* № 64 (рук. № 37).

<Дѣти были милы, онъ не спорилъ, но онъ не совсѣмъ одобрялъ теперь пріемы съ ними Дарьи Александровны.

— Зачѣмъ вы говорите съ ними по французски? — сказалъ онъ ей послѣ того, какъ она спросила у дѣвочки, гдѣ они были, и заставила дѣвочку, поправивъ ее, съ трудомъ выговорить по французски. — Это ненатурально, и они чувствуютъ это.

— Да, но погодите. Когда у васъ будутъ свои дѣти и не будетъ средствъ взять Француженку въ домъ. А это все я знаю.

«Нѣтъ, — думалъ Левинъ, — ея дѣти милы, но когда у меня будутъ дѣти, будетъ совсѣмъ не то». Его будущіе дѣти представлялись ему всегда идеально прекрасными, и чтобы сдѣлать ихъ такими, не нужно было никакого труда, не нужно было только дѣлать тѣхъ ошибокъ, которые дѣлали другіе.>

* № 65 (рук. № 50).

Огромный лугъ былъ полонъ народа, гребущихъ вереницей пестрыхъ бабъ, гремящихъ, подъѣзжающихъ къ копнамъ, телѣгъ и копенъ, огромными навилинами переходящихъ съ земли на телѣжные ящики.

Левинъ, окончивъ дѣло, присѣлъ на копнѣ съ тычинкой ракитника на макушкѣ, отмѣченной мужиками на ихъ долю, старикъ присѣлъ подлѣ него. <Парменычъ былъ одинъ изъ тѣхъ старинныхъ мужиковъ, которыхъ ужъ мало остается, которые гордятся своимъ мужичествомъ и не видятъ ничего дальше мужика. У него остался живой одинъ сынъ изъ 8 дѣтей.>

Пустая телѣга на сытой подласой лошадкѣ съ красивой бабой въ ящикѣ и съ молодымъ веселымъ мужикомъ, стоя размахивающимъ концомъ веревочной возжи, простучала мимо по чуть накатанному лугу. Старикъ всталъ и поманилъ мужика. Это былъ его сынъ.

— Послѣднюю, батюшка, — прокричалъ онъ, остановивъ лошадь и улыбаясь, оглянулся на веселую, неподвижно сидящую бабу, погналъ дальше.

— Это твой сынъ? — сказалъ Левинъ вернувшемуся старику.

— Ванька мой, — съ гордой улыбкой сказалъ старикъ.

— Ничего малый! Давно женатъ?

— Да 3-й годъ въ Филиповки.

— A дѣти есть?

— Нѣ, — улыбаясь беззубымъ ртомъ отвѣчалъ старикъ. — Младенецъ былъ.[981]

— А что?

— Да такой онъ у меня стыдливый, два года, почитай, какъ братъ съ сестрой, съ женой жилъ.

— Отчего?

Да, говорятъ, испортили.

— Какой вздоръ!

— Я тоже думаю. Такъ, отъ стыда. Ахъ, хорошо сѣно — чай настоящій, — сказалъ старикъ, желая перемѣнить разговоръ и вмѣстѣ съ тѣмъ тяготясь бездѣйствіемъ.

Левинъ внимательно присмотрѣлся къ Ванькѣ Парменову и его женѣ.

Ванька ловко стоялъ на возу, принимая и отаптывая навилины сѣна, которое сначала охабками, потомъ вилами ловко подавала ему его молодая красавица-хозяйка. Съ вилами она налегала упругимъ и быстрымъ движеніемъ на копну, стараясь захватить больше, выпрямлялась, перегибая спину, перетянутую краснымъ кушакомъ, и, выставляя полные груди изъ-подъ бѣлой занавѣски и съ ловкой ухваткой перехватывая вилами, вскидывала ихъ высоко на возъ и отряхивала засыпавшуюся ей за потную загорѣлую шею труху, оправляла платокъ и опять набирала на вилы сѣно. Чему то она смѣялась, особенно какъ онъ увязывалъ возъ позади [?] подъ колесами. Левинъ смотрѣлъ, любовался и не могъ оторваться. Онъ не только любовался, но что то для него, для его жизни важное, казалось ему, происходило передъ его глазами. Возъ былъ увязанъ. Съ скрипомъ тронулась телѣга. Мужъ съ женой шли сзади, разговаривая и вытягиваясь въ обозъ съ другими возами.

Возы вытянулись, и бабы запѣли своими мощными голосами, подвигая[сь] къ [нему], какъ будто туча съ громомъ веселья надвигалась на него. Онѣ прошли и скрылись. Солнце сѣло, взошелъ мѣсяцъ. Онъ все лежалъ на копнѣ. У рѣки стояли станомъ мужики дальней [деревни]. Они поужинали, и у нихъ шла игра, пѣсни, крики, и шутки. Всю ночь проиграли мужики и бабы, и всю ночь пролежалъ Левинъ на копнѣ. Онъ не думалъ ни о чемъ, онъ слушалъ звуки и чувствовалъ новое, сильное чувство. Онъ отрекался отъ всей своей жизни, которая ему вся казалась уродлива, и новая жизнь открывалась ему. Не барышня съ музыкой, съ муфточкой и бѣлыми пальчиками, не трюфели, устрицы, не фраки и кресла качающіяся, не исканія новыхъ планетъ и путей кометъ и рѣшенія шахматныхъ задачъ, не развратъ съ сотнями женщинъ и не барышни, захватанныя на балахъ и визитахъ [?], а Ванька, отъ стыда не спящій съ женой и просыпающійся къ чувству плоти, какъ къ воздуху, въ законѣ и покорности, и трудъ, трудъ счастливый, плодотворный, съ природой, въ артели. Вотъ жизнь, и я могу, и я люблю ее. <И кончено. Мало ли ихъ, этихъ женщинъ.> Уйду туда, уйду отъ всѣхъ. Буду жить, какъ велѣлъ Богъ, съ женщиной въ законѣ, въ трудѣ.

Все затихло передъ зарей. Только два бабьихъ голоса смѣющіеся слышны были. Куликъ засвисталъ, утки перелетѣли. «Кончено. Теперь я усталъ, не спалъ, но эта ночь рѣшила мою судьбу. Отдѣлюсь отъ брата. Возьму и Парменыча дочь. Или нѣтъ, я не имѣю права. Я старъ. Возьму бабу, какъ вдовцы. Заведу хуторъ и буду...»

Онъ вышелъ изъ луга и шелъ по большой дорогѣ, подходя къ деревнѣ. Онъ такъ былъ занятъ своими мыслями, что и не замѣтилъ или не далъ себѣ отчета о томъ, что онъ видитъ впереди себя. Впереди его, ему навстрѣчу, побрякивая бубенцами, въ сторонѣ-муравкѣ, по которой онъ шелъ, ѣхала, оставляя колеи между колесъ, четверней карета съ важами и сзади телѣга парой. Когда она поравнялась съ нимъ, онъ разсѣянно взглянулъ въ карету. Что то бѣлое, сѣрое лежало въ одномъ углу съ его стороны: подавшись впередъ на сидѣньи, видимо только что проснувшись, въ бѣломъ чепчикѣ, держась руками за обѣ ленточки и глядя веселыми и нѣжными глазами на него, но не узнавая его, сидѣла Кити. Мгновенно онъ узналъ эти правдивые глаза, эти плечи, этотъ благородный постановъ головы, это изящество всего, что была она и около нея, и весь міръ, весь интересъ жизни уѣхали туда, прочь отъ него, въ этой каретѣ на бойко бѣгущей четверкѣ. Остались вокругъ него мертвыя, пустыя поля, деревья и онъ самъ, одинокій и чужой всему, что было вокругъ него. Онъ не могъ сомнѣваться, что это была она. Онъ узналъ и ихъ лакея сзади важъ, долго оглядывавшагося на него, и понялъ, что она ѣхала къ Долли съ желѣзной дороги.