Николай Гарин-Михайловский - Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906 Страница 61

— Для чего?

— Напечатать.

— Собственно, кому это интересно?

— Интересна здесь деревня, ваши отношения… Насколько я понял, вы ведь вперед, так сказать, предугадали реформу и были… добровольным и первым земским начальником… Нет, безусловно интересно и своевременно…

— Если печатать, то где же?

— В «Русской мысли», в «Вестнике Европы».

— Шутка сказать!

— Вы напишите и дайте мне.

— А вы какое отношение имеете к этому?

— Я тоже пишу.

— Что?

— Очерки, рассказы.

— Вы где пишете?

— Прежде писал в «Отечественных записках», теперь в «Русской мысли».

— Вы и тогда, когда у меня были, тоже писали?

— Да.

— Отчего же вы ничего не сказали тогда?

— Не пришлось как-то.

— Вы что написали?

— «Максим-самоучка», «Дневник учителя», несколько рассказов. — Он назвал свой псевдоним. — Читали?

— Нет, — отвечал я смущенно, — не успел… Непременно прочту…

Вечер подходил к концу. Где-то в крайней комнате все еще пели хором, но нежные мелодичные звуки как будто все ленивее пробивались сквозь накуренный полумрак комнат. Догорали свечи, и огонь их казался теперь красным. Уже потухло несколько ламп.

— Ну, что ж, пора и домой, — поднялся Антонов, — надо бы нам где-нибудь увидеться еще.

— Очень рад, — сказал я, — если позволите, я приеду к вам.

К нам подошел в это время Абрамсон и, добродушно смеясь, сказал мне:

— Собственно, и я очень рад бы был, если бы наше знакомство не ограничилось этим и вы посетили бы мой салон, весь город бывает.

Абрамсон засмеялся, а я записал и его адрес.

На другой день я был и у Антонова и у Абрамсона.

Антонова я дома не застал, а у Абрамсона очень долго звонил, пока дверь вдруг не отворил сам хозяин и весело закричал:

— А-а! Пожалуйте, пожалуйте, очень рад, колокольчик не звонит, да и дверь никогда у нас не затворяется.

Он ввел меня в свой маленький кабинет и показал рукой на белую, известкой выкрашенную стену, на которой на листе крупно было написано: «О старости и тому подобных неприятных вещах просят не говорить в этом доме».

Он дождался, пока я прочел, и весело расхохотался.

— Понимаете, необходимо это, — он показал на свою седину, — а то ведь есть такие нахалы, что, если не предупредить, как раз и ляпнут перед кем не надо.

Я вспомнил, что на вечере Яков Львович все время вертелся около дам.

— Вы женаты?

— Все никак не могу выбрать… Не хотите ли чаю, пойдем в столовую.

Столовая — маленькая комната, с крошечным столиком и другой надписью на стене. Крупно было написано: «конфеты, закуски, вина» и мелко «в магазине Иванова».

Когда мы перешли в третью и последнюю комнатку, — кушетка для спанья стояла в кабинете, — Яков Львович сказал:

— Ну, что ж, хорош салон? И действительно, ведь весь город бывает, за исключением вашего кружка… Ах, потеха. В последний раз была у меня Марья Николаевна Петипа, — видали вы ее на сцене?

— Ну, конечно.

— Я ей: салон, салон, ну, она и вообразила себе в самом деле: приехала в бальном платье, в туфлях, декольте, накидка с лебяжьим пухом. Как раз приехала к закуске. Посадил ее вот на это кресло, спрашиваю: «Закусить не прикажете?» — «Что-нибудь, говорит, солененького». Бегу в столовую, только хвост от селедки и остался, — несу торжественно с такой физиономией, как будто омар или по крайней мере свежая икра.

Яков Львович рассмеялся и сказал:

— На полторы тысячи жалованья что больше можно сделать?

— Отчего вы не сделались присяжным поверенным?

Яков Львович махнул рукой:

— Мне и так хорошо: счастие не в деньгах, счастие в спокойной совести; есть деньги — помог, нет — совет хороший…

В это время наружная дверь отворилась, и из передней выглянул в кучерской поддевке крестьянин.

— А, заходи, — сказал Яков Львович. — Ну, что?

— Ходил.

— Ну?

— Поступил…

— Ну и отлично…

— Благодарим покорно, — сказал крестьянин и вышел.

— Вот удалось определить в кучера… у меня здесь настоящее справочное бюро: приедет концерт давать — ко мне, в кучера — ко мне, умер — бедная семья евреев ко мне. У меня самого ничего нет: есть друзья.

В это время дверь отворилась, вошел новый посетитель.

— А-а, — крикнул хозяин, увидев гостя, — позвольте вас познакомить: учитель реального училища Павел Александрович Орхов, собственно инженер-технолог, но из любви к искусству.

— Да знакомы, знакомы уже: у фотографа же на вечере.

Это говорил маленький, живой, с большой кудластой головой, похожий на головастика человечек, постоянно обдергивавшийся.

— Да, да, знакомы, — сказал я, пожимая руку Павла Александровича.

— Зашел к вам, — сказал Павел Александрович, садясь, — вот по какому делу. Собираюсь я лекцию по геологии прочесть, да не знаю, как сделать у губернатора.

Абрамсон обратился ко мне и сказал:

— Как видите, это имеет самое прямое отношение к моей специальности судебного следователя.

— Вы ведь хороши с Ермолиным, — через него, говорят. Вот и дайте к нему записку, там, что ли, — сказал Орхов.

— Я сам к нему с вами поеду.

— Ну и отлично.

И, обратившись ко мне, Орхов спросил:

— Ну, как вам понравилось у фотографа?

— Очень понравилось, я и до сих пор не могу прийти в себя от удивления. Я, собственно, точно провалился вдруг в другой мир, о котором никакого представления не имел.

— Вот, вот, — замигал своими большими глазами Орхов и стал нервно ловить свои обстриженные усы, — именно провалился. В столице вы видели, конечно, этих других людей, но не предполагали, что они и здесь имеются уже. Конечно, в городе, где сорок — пятьдесят тысяч жителей, народа довольно, но вам как-то представляется весь этот народ не своего круга чем-то очень малозначащим и неинтересным: ну, какие-то там работники, из-за куска хлеба бьющиеся изо дня в день, все поглощенные серой, скучной прозой жизни и, конечно, без всяких горизонтов. А что и есть, то это заимствовано от вас же, людей вашего круга, как заимствуют они у вас и все остальное: моды, манеры, светский этикет. И как все подражательное — все. это ниже оригинала. Для этого достаточно видеть их издали: на улице, в собраниях, в театре. Словом, была какая-то непродуманная, но твердая уверенность, что вы и ваш круг — начало и конец всему, источник жизни и единственный проводник культуры. И вдруг: провалился в преисподнюю… в другой мир. Вы когда кончили курс?

— Восемь лет назад.

— В один год со мной: почти напротив жили… Восемь лет всего, и уже не можете прийти в себя от удивления, что увидели всех нас. Хоть назад поступай… Все высшее образование, может быть, не задело даже за то, сидящее и в вас и в каждом, что вы увидели у фотографа. Как раз там, где не требуется никаких дипломов, родословных, набитых карманов. Там и Савелов, которого читает вся образованная Россия, и босяк, который, может быть, удивит всех своим талантом, и все эти неизвестные люди труда, совокупным трудом которых является номер, печатный лист газеты, журнала, — в них истины этики, политики, социальные и экономические истины, проверенные не пальцем, приставленным ко лбу, а мировой наукой… Провалился: корни не в почве, а в корке вдруг оказались… Оказалось вдруг, что наш громадный мир только болото на корочке, что есть другой мир, где и настоящая почва, где и жизнь, и знанье, и искусство, где люди трудятся, мыслят, думают, осмысливают… Да, да… Новые люди из Зеландии приехали, при виде которых. в себя прийти не могут. Так вот как. Ну, мне пора…

И Орхов вскочил, торопливо сунул мне и хозяину руку и ушел.

Яков Львович возвратился назад смущенный и, разводя руками, сказал:

— Вот еще чудак… Требует от всех людей какого-то геройства, аскетизма… Точно жизнь вот так и идет по прописи…

Я сидел сконфуженный, смущенный.

— Нет, в самом деле, вам понравился вечер? — говорил тоже смущенный хозяин. — Надо будет и у меня как-нибудь собраться…

— Ну, и мне пора…

Я встал, откланялся и уехал неспокойный и огорченный.

Каждый раз, как приезжал в город управляющий, я нетерпеливо спрашивал:

— Ну что? Как поджигатели? Выселяются?

— Да ничего… Пока и не думают они ни о чем, надеются, что до весны не хватит вас. Чичков говорит: «Где это видано, какой закон потерпит, чтобы без суда выселять нас? Не смеет!»

Управляющий махнул рукой.

— Да что говорить? Сплетнями занимаются. Прямо смеются… Еще, говорят, столько же денег привезет. Сам будет и прощения просить. Набаловались.

— За что же прощения просить?

— Дело подорвано… Нужна власть, авторитет!

— Но произвола я не хочу.

— Никакого произвола: именно все на основании закона. Срубил дерево — к мировому: десятерной штраф, а не можешь — в тюрьму… Ни одного слова ругательного… Исаев, голубчик, раз уже есть, Ганюшев — два…