Сергей Сергеев-Ценский - Неторопливое солнце (сборник) Страница 61

Миша уперся руками в грязь и поднял голову. И тут же по привычке вывернул шею так, что стало видно дуб, под которым они недавно сидели с Генькой.

Дуб не стоял почему-то, а лежал — валялся, весь был расшвырян, и не больше как в двух шагах пришелся один его толстый сук.

Миша сразу встал на ноги, удивленный, и Геньке шепнул:

— Гляди!

Вся поляна была завалена сучьями с белой изнанкой неживых уже листьев, точно те два дровосека — старый и молодой — срубили только что дуб.

— Как это? — перебрал губами Миша.

Оглянулся, а на него, как спросонья, бессмысленно глядел Федька, лежавший на спине, а Алешина голова пришлась почему-то под его грибной кошелкой, которую обхватил он руками.

— А-а-а! — испуганно вскрикнул Миша и начал рыдать в голос.

От этого крика его и рыданий очнулся Алеша и вытянул голову из-под кошелки, а за ним девочки открыли глаза.

И потом несколько длинных мгновений усиленно, точно узнавая друг друга после долгих лет разлуки, смотрели ребятишки один на другого, и девочки горько разрыдались вслед за Мишей.

Из-под дуба они выбрались, когда перестал уж сыпаться дождик, а до того все глядели на другой дуб, вдруг расшвырявший по поляне все свои сучья.

— Это что? Это молния его так? — спросил Федьку Алеша вполголоса.

— А то кто же еще? — спросил Федька чуть слышно.

— А не гром?.. А почему говорят: громоотводы?.. — и совсем уже шепотом: — А больше не будет уж грома?

Еще дергался Миша от подавляемых рыданий, когда изумил его Генька: кашлянув по-взрослому в руку, поднялся Генька и пошел прямо к разбитому толстейшему опенью дуба, где перешагивая, где обходя вздыбившиеся на поляне сучья.

Он подошел и стал. Потом обошел его кругом. Потом увидел Миша, как он подобрал внизу свою кошелку с груздями и хлыст.

Миша осмелел и увидел, что осмелел также Федька, приладил на спину свою кошелку и так же, как Генька, где перешагивая, где обходя, пошел через поляну.

Девочки ухватились за руки Алеши, и все пошли туда, к Геньке. Миша сзади всех.

Молния ударила в развилину толстых дубовых суков, в седло дуба, примерно на сажень от земли, и дуб обожжен был слабо — его только раскололо и расшвыряло совершенно таинственно и непонятно.

— А что, че-ерт! — сказал зло Федька, глядя на брата в упор. — Кабы мы к тебе тогда побежали, было бы и нам, как тому дубу!

— Было бы и нам! — повторил Алеша.

Девочки молчали, молчал и Миша, только таращил глаза и ждал, что он скажет.

Вот он разжал надменные губы.

— Это почему же это «было бы»?

— А потому, — сказал Федька.

— Почему это «потому», хотел бы я узнать?

— Потому!.. Мы бы перебежали, а молния бы ударила… Вот всем бы нам и крышка.

— И крышка! — повторил Алеша уже не певуче. — А что?

— Э-их! — вытянул Генька ехидно. — А не могла, что ли, молния в тот дуб вдарить?

— Как это?

— Так, очень просто… Вы бы сюда, а она бы в тот дуб, и всё.

— Что, она думает, что ли, молния?! — спросил Алеша.

— А ты чего лезешь! — осерчал на него Генька. — Тоже туда же: ду-ма-ет!.. Я думал, а не то что молния!.. Я думал: в тот дуб вдарит.

— В какой дуб?

— В ваш, вот в какой!.. А потом вижу, в этот полоснуть хочет, я и побежал.

— Врешь! Бить меня бежал! — крикнул Федька.

— Бить? Что я тебя, когда угодно бить не могу?.. Я тебя когда угодно могу!.. Хочешь, тресну?

И Генька ухватил его за горло левой рукой и поднял хлыст.

Назад из лесу шли куда быстрее, чем подымались в лес. Тропинки скользили под ногами. Вода с них сбежала уже, но глина размокла, размякла, — Таня упала и расшибла колено, но не плакала: ведь шли домой, и теперь все уже было ясно и на земле и в небе.

В небе только разорванные кучи облаков толпились и сваливали, и уж просвечивало синее, а на земле так все похорошело от дождя.

И все-таки ведь несут же они грибы, даже немного груздей дал им Генька.

Он идет впереди и держит хлыст, как отточенную саблю.

Вот какая-то большая птица, больше дрозда и с яркими синими крыльями, пролетела низко с куста на куст, прокричав по-вороньи.

— Какая это? — спросили девочки.

— Сойка, — ответил Федька.

— Сойка? — презрительно повторил Генька. — Много ты знаешь!..

Выждал несколько моментов и сказал раздельно:

— Называется сивограч, а совсем не сойка.

Вихры его высохли и стояли опять как петуший гребень, и губы были сложены надменно.

1927 г.

Благая весть

Мы сидим с Володей около дачи на новых дверных коробках, приготовленных для флигеля.

Направо от нас — горы, налево — невысокий, длинный бугор, за которым далеко внизу неслышный городок, а прямо перед нами — море. Володя — это мой дворник, старик, старше меня ровно вдвое. На лбу у него — полумесяц: когда-то лошадь ударила копытом. Выше виска, по той же причине, у него плешь. Об этом он мне рассказывал так:

— Была мне в голову такая рана, что двадцать докторей в больнице возле меня стояли, в один голос удивлялись и плечами жали. «Ты, говорят, все чувства имеешь?» — «Я говорю, все до одного чувства имею». — «И понятие в себе неповрежденное?» — «И понятие во мне, говорю, все целое». — «Ну, говорят, ты — старого воску… Теперь уж таких мало осталось… Почесть таких больше и нет… Если б из нас кому любому такую рану в голову, — ментально б через две минуты готов…» Трубочку такую, градусник мне под мышку суют, — смотрят: сорок пять градусов.

— Как будто таких градусов и не бывает, — пробовал я возразить.

Но спокойно сказал Володя, глядя на меня с прищуром:

— А то разве бывает?.. Известно, никогда не бывает… Никогда ни у кого и не было… А у меня было.

Может быть, и было: старик здоровый и, главное, — очень упрямый. Поступил он ко мне года два назад, и целый год — я ему «вы», он мне «ты»; теперь уж и я ему говорю «ты» и зову Володей, а не Владимиром. Старик крепкий, красный, волосатый, и сапоги пуда два. Хвост моему Серому он подвязывает так долго и так старательно, что мне их обоих жалко — и его и Серого: зачем столько лишнего труда?

— Володь, брось-ка ты эти штуковины, — сказал я ему как-то: — А то осерчает Серый да приставит тебе звезду к полумесяцу, — совсем будешь тогда турецкий святой.

Серый действительно косится назад фиолетовым глазом и фыркает неодобрительно, но Володя мне не верит:

— Этот?.. Серый?.. Мне?.. Сказал тоже!

— Да зачем ему хвост подвязывать, не пойму? Пусть себе болтается, как хочет…

— Как это «как хочет»? — И посмотрел на меня Володя строго. — «Как хочет» — это только у татар так, у народа неудобного… Только бы им по кофейням шалты-балты да с кухарками любовь крутить по балкам. Да они, татары, сколько бы дали, кабы их научить так хвосты подвязывать, знаешь?.. Доро-гую бы цену дали (с прищуром).

— Так ты бы им сказал, Володя, а?.. Что тебе?.. Открыл бы свой секрет.

— Ска-за-ал!.. Сказал тоже!.. Помру, не скажу!

— Почему же ты это так?

— А вот и так… Помру, не скажу!

И не скажет, это правда: старик упрямый.

Обычно Володя или тюкает где-нибудь цапкой или киркой в саду, или что-нибудь поливает, или возится в сарае, а я — у себя, с книгами. Но сегодня мы праздны, и на Володе новая ситцевая, красным горошком рубаха и новый синий картуз, и вымыты около бассейна сапоги слоновьи.

Я знаю, что его уж тянет в городок, покрасоваться на набережной, на пристани, купить семечек на копейку, потом, потолкавшись, зайти в рыбацкий ресторан, около речки, или в винную лавочку. Но он хочет обзаконить это: он хочет дождаться двух часов дня, когда прибудет почта. По солнцу, конечно, он угадает время, подымется и скажет:

— Ну что ж… Дай-ка-сь пойду на почту доскачу!

Одернет рубаху, поправит картуз, чтобы стоял геройски, кашлянет в руку и пойдет. Почему-то он всегда говорит: «Доскачу», «добегу», «живо слетаю» (это при его-то сапогах!) — и ходит долго.

Это будет в два часа, но пока еще рано, и мы можем посидеть праздно, поговорить кое о чем, благо на нас льется такое солнце, и от ясного моря нельзя отвести глаз.

— Нонче, брат, и птица гнезда не вьет, — такой день! — говорит Володя.

А тут как раз какая-то зелененькая с тупым носиком юркнула с пушинкой в густой кипарис, и я киваю на нее:

— Как не вьет, когда вон пух таскает?

— Да это ты какую увидел?.. Небось, турурок?

— Этого я уж не знаю — только вьет, грешный.

— Турурок уж отвился — он теперь яйца кладет.

— Что ты мне — яйца! Говорю — пух таскает!

— Ну, может, где подложить для мягкости, а то давно уж он отвился — «вьет»! Он еще в феврале отвился… Однако нонче и яйца клади тоже с опаской: такой день!

— Ну, уж это ты, брат!..

— Известно, а то как же! У нас в селе один мужик… Игнат или его Роман звали — забыл я… Замечание сделал, какие у курей яйца изнесены на Благовешшенье, так черточки прочертил… У трех курей три яйца заметил. Положил под наседку яйца-то эти три штуки — вот зачали цыплаки выводиться, — все три уроды! Один — об двух головах, другой — об трех ногах (истинный бог, — сам я видал!), а тре-тий… вот забыл я, родимец его, — что у третьего… Мм… забыл, чума его знает… А ведь — диви бы кто — сам видал!