Яркие пятна солнца - Юрий Сергеевич Аракчеев Страница 61

И так верна была моим представлениям, моим мечтам вся картина – люди, пляж, река, солнце, девушка, – так закончена в каждой своей детали, так знакома, так истинна, что просто не верилось, что это все наяву. Может быть, лишь белого парохода и яхт не хватало.

Таким и остался в моей памяти Чернигов – гостеприимным.

Напоминание

В одной деревне за беспорядочным строем избушек открылась маленькая пыльная площадь, а в глубине ее вымахнула вверх невысокая на первый взгляд деревянная церковь.

Она была так хорошо сложена, так стройна и так сохранилась, что, казалось, не бывает и никогда не было в этих благословенных местах ни дождей, ни ветров, ни непогоды, а каждый раз вот так в добром спокойствии поднимается утром и опускается вечером солнце, не спеша проделывая обычный свой путь, – и так изо дня в день, во веки веков.

Проехав, я все оглядывался на церковь – она еще долго была хорошо видна, и уже избушки слились с землей, а она все высилась тонким рисованным своим силуэтом. И казалось, не люди соорудили ее, а была она здесь всегда, сама по себе, одинокая, стройная. Живая…

А когда солнце уже садилось совсем в загустевшем от жары воздухе и само, утонув в этом воздухе, стало расплывчатым и красноватым, я увидел картину совсем уж библейскую, тысячелетнюю, опять толкнувшую мое сердце какой-то странной причастностью к моей судьбе.

Тонущее красноватое солнце было справа, на уровне вытянутой вверх руки, вдоль шоссе мелькали редкие большие деревья, а в просветах между ними виднелась еще одна пыльная древняя дорога, по которой сейчас пастух гнал стадо овец. Овцы шли дружно, гуртом, поднимая дорожную пыль, пыль висела над ними желтовато-красным сиянием, клубилась слегка. За ними раскинулся огромный, темнеющий уже, невозделанный луг, на который кое-где садился туман. А совсем вдалеке, под самым солнцем, в молчаливом и грозном спокойствии цепенел многозначительный, розовый от лучей, пятиглавый силуэт храма.

Я остановился, слез. Была нереальная тишина, которая, кажется, только усиливалась мягким топотом множества овечьих ног, редким взблеиванием, и это настойчивое однообразное движение стада тоже только подчеркивало окружающую вечную неизменность. Стадо прошло, скрылось, золотящаяся пыль еще висела над дорогой, но и она медленно редела, садясь, и уже ничто вокруг не нарушало размеренного течения вечности.

Как ни стремилось солнце скрыться под горизонт, как ни исправно выполняли свою извечную задачу послушные ему сумерки, как ни пыталась земля поскорее расслабиться и накрыться туманом, я успел еще засветло добраться до Козельца – городка, от которого до Киева осталось всего километров семьдесят, – отыскать «готель», пристроить велосипед и первым делом отправиться на местную речку.

Речка оказалась узенькой, – переплюнуть можно, – грязненькой и жалкой – склеротическая артерия на старом теле Земли. Разгоняя перед собой руками тину, увязая в илистом дне, я все же кое-как искупался в наступившей уже темноте. И, несмотря на тину, как по волшебству, опять исчезла усталость, стало легко и свободно. Словно земная кровь, омыв тело, передала ему часть своего неистощимого жизненного запаса.

Я вернулся в «готель», поднялся по стертой деревянной лестнице, чтобы оставить мыло и полотенце, и в коридоре нечаянно стал свидетелем сцены, от которой внезапно дрогнуло и заметалось в растерянности мое такое свободное сердце.

В полумраке коридора, в двух шагах передо мной, гулко стуча каблуками, шел кто-то невысокий, коренастый в гимнастерке. Открылась перед ним одна из дверей, и в проеме явилось внимательное, ожидающее лицо девушки. И произошла мгновенная перемена в этом лице, оно преобразилось тотчас – размякло и повлажнело от счастья, – девушка сказала только одно какое-то слово, спрятала лицо у него на груди, на гимнастерке, а он, тоже размякший и немного растерянный, принялся бережно гладить ее темные волосы. Осторожно, бочком, я прошел мимо них в свою комнату…

Оставил на подоконнике мыло и полотенце, подтянул свои ковбойские брюки и вышел, бодро насвистывая, направляясь на поиски хоть какой-нибудь столовой этого городка. На веранде у лестницы в полумраке стояли они. Они стояли близко друг к другу, очень близко, не обращая внимания на меня, она оживленно расспрашивала его о чем-то, не отводя мокрых счастливых глаз.

Я покинул веранду и шел по неизвестной, совсем незнакомой, неведомой улице, было почти совсем темно – какие-то дома, заборы, редкие силуэты людей. А перед глазами была эта пара. Напоминание! Было, было так и у меня. А еще будет ли? Я посмотрел вверх и увидел беспредельное небо, еще не темное, сероватое, на котором уже вовсю высыпали мерцающие автогенные искорки звезд. И, глядя на это, я ощутил вдруг такую бесконечность мира, такой невыразимо прекрасный, пряный вкус свободы, что понял: будет. Обязательно будет!

В Козельце тоже был свой собор, огромный, внушительный, видимо знаменитый, обстроенный с одного бока лесами – словно старый и немного больной, но еще могучий и крепкий седой патриарх. Спокойно и мудро высился он среди беспорядочно разбросанных домиков городка, много живший, много видевший, поливаемый дождями, освещаемый солнцем, открытый ветрам.

А в ресторане города Козельца произошло событие, которое опять и опять напомнило мне все то же.

Да, опять была девушка – подвижное, ежесекундно меняющееся лицо, вспыхивающие и на мгновение гаснущие глаза, беспокойные и переменчивые – словно поверхность нагреваемого и остужаемого металла, или игра пены на поверхности моря, или блики солнца на воде… Большие голубые глаза, пухлые нервные губы, светлые волосы, сплетенные в косу и закрученные наверху… И сплетаемые и расплетаемые, загорелые, с бело-розовыми аккуратными ногтями, длинные пальцы. Жизнь, казалось, так и искрилась в ней…

Сев за один стол со мной, девушка мгновенно ответила на первый мой какой-то вопрос, сейчас же спросила сама, тут же восхитилась, рассмеялась, задумалась. И было совершенно ясно, что она все понимает и принимает, все чувствует, реагирует мгновенно и правильно… И тотчас возник, замерцал в пылком воображении моем образ той, которую я любил первой на этой земле… И другой, которую тоже… И третьей… Милые, милые, нежные лица, глаза, в которых рассеянными искрами, отблесками светился образ Единственной, самой-самой, которая одна лишь, видимо, предназначена мне в этой жизни по неведомому закону – то таинственное лицо, то земное прекрасное тело, та самая-самая родная душа,