Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909 Страница 62

Чуть слышно гнусаво тикали под подушкой карманные часы, точно служили панихиды по дню, который мог бы быть, но ничем не был отмечен, как вымытый начисто литографский камень.

Хотелось встать и смеяться — долго, громко, злобно, но на рождавшийся смех вскакивала маленькая холодная мысль: «А завтра будет тоже такой же день!» Холодная мысль, противная, как цинический хохот, озиралась кругом, ища новых дней, и медленно добавляла: «И послезавтра!»

Между лопаток от шеи ползла мелкая дрожь.

Над самыми окнами повис ряд сизых рубчатых сосулек, тускло глядевших в комнату. Дул ветер временами, и под ним, тяжелым, жалобно плакали ставни.

Доктор жил в доме напротив, стриженый, низенький старик с длинными ушами. По утрам он выходил на балкон и, обернувшись к востоку, читал по книжечке молитвы. Черный сеттер Бабаева, Нарцис, на него лаял. Лаял вяло: ударит несколько раз в широкий колокол пасти и отойдет, зевая, — привыкал уже.

Сапожник Безверхий гонял голубей сбоку за сараем. Видно было только грязную тряпицу на шесте, влажную на сухом небе, да белые блестки крыльев. Его свист в два пальца тоже был виден: круглый, извилистый, длинный и острый на конце, как кнут. Гонялся за турманами в небе, жалил, не давал покоя; и, бросаясь от него стремглав, они кувырком падали вниз, вздыбив перья.

Хозяин дома, псаломщик, за тонкой стеною пел ирмосы и подыгрывал на дрянной скрипке. Сплетались два голоса: низкий и плоский, тонкий и визгливый, и выходило у обоих: «Коня и всадника вверже в мо-о-ре!» Звуки пахли чем-то — свечами, ладаном, — и хотелось отворить окно.

От дома к кухне, где помещался денщик Гудков, и от кухни в дом проходила по двору животом вперед беременная жена псаломщика — пестрый платок на голове, а лицо молодое, виноватое, серое, в желтых пятнах.

Иногда слышно было, как вздорил с нею Гудков:

— Что, удостоверилась?.. Юстрицы у тебя под носом воют!.

— Да ты что это со мною так обращаешься, болван?

— А што ж ты, барыня?.. Хоть бы што-нибудь, хоть бы как, а то ништо, никак… Таких барынь-то — пруды пруди!.

— Холуй ты этакий!

— Я-то на коленках черта обогнал, обо мне не думай!.. Почище вашего жили.

Бабаев отворял форточку и кричал:

— Ты что это там, негодяй, скотина!.. Я тебе дам! — Потом думал о высоком животе псаломщицы, становилось противно — одевался и уходил из дома.

В офицерском собрании играли в «дурака с Наполеоном». Было четырнадцать рангов дурака, пять колен Наполеона и Наполеон. Играла канцелярия полка: заведующий хозяйством, казначей, два адъютанта. Нужно было двадцать раз оставить дураком кого-нибудь одного. Этот один становился Наполеоном. Сделать это было трудно: начали играть в сентябре, теперь шел декабрь — не могли кончить.

В соседней комнате играли в макао. Игра была шумная, злобная, радостная. Много курили и пили пива, противно бросали на стол деньги, ругались.

Двое завсегдатаев бильярдной — капитан Балеев и поручик князь Мачутадзе — разбивали пирамиду за пирамидой. Кто-то сказал о них с чувством: «Спят на бильярде!», вышло смешно, но низкий потолок над зеленым сукном не улыбнулся.

В читальне одинокий капельмейстер, престарелый чех, которого больно хлопали по плечу и ласково звали «капельдудкой», сидел за газетами.

«Рота, смирно!..» Каждый день он слышал эту команду. Когда входил в казарму он, для него кричал это фельдфебель Лось; когда входил ротный, для него кричал это он, Бабаев. И было такое правило дисциплины, чтобы по этой команде каменели люди: вздергивались головы, выскакивали из орбит глаза, застывали руки в рукавах одинаковых мундиров — точно на всех сразу брызгали мертвой водой или дули особым газом, напитанным микробами столбняка. С ними здоровались всегда одними и теми же словами, и всегда одними и теми же словами должны были отвечать они. Никто и никогда не ждал от них других слов, как, берясь за ручку звонка, никто не ждет сонаты или молитвы. Потом нажимали на них, как на клавиши, звуками команд, и никто не ждал, что они сделают что-нибудь не то, что должны были сделать по уставу. И лица у всех казались одним, непомерно вытянутым в стороны тупым лицом.

Казарма была огромная, окнастая — тысяча пудов над головой. В толстые стены всосалось насилие, и чудилось, что это оно выступает на штукатурке в пятнах плесени.

А за казармой шел широкий плац, утоптанный шагавшими под барабан ногами.

Он тоже казался казармой, только выше, светлее. Небо лениво висело над ним, как синий потолок, и давило.

И когда на земле громко кричали: «Раз!» — небо отзывалось: «Два!»

Были сумерки, когда окна красны.

Хлопали ставнями; снег хрустел под ногами. На тротуар с деревьев падал иней.

Бабаев остановился, подумал: «Не стоит заходить… зачем?» Но в освещенном окне мелькнула знакомая прическа, и он вошел.

Когда раздевался в прихожей и смотрел на частые медные крючки вешалки, то тоже думал: «Притащился, а зачем? Что за глупость!»

Лидочка Канелли была одна. Куда-то на карты ушел ее отец, отставной подполковник. Если бы он был здесь, то хохотал бы, ерзая красным лицом, рассказывал бы одни и те же анекдоты, пил бы водку.

Лидочка села за пианино, играла что-то. Он не слушал — что, смотрел на ее профиль и думал: «Вот эта линия, которой никогда не было раньше и которая никогда больше не повторится; через полгода, может быть, через месяц, может быть, завтра даже, это будет совсем другая линия, непременно скучная и тупая».

Бабаев чувствовал, что если он что-нибудь любил теперь, то любил он именно эту тонкую линию профиля, прядку волос надо лбом, матовую кожу лица. Но почему-то смешно было сказать это даже самому себе отчетливо и просто.

Ждала мужа — ждала трогательно и нежно, это видел Бабаев. Не играла, искала чего-то на клавишах — какую-то старую тропинку к алтарю и детской.

Еще несколько человек молодежи: два студента, военные, один чиновник, запросто бывали в доме. Каждого хотела понять, с каждым говорила особо то о музыке, то о театре, то о курсах; с военными ребячилась, играла в почту, хохотала. Бабаева не могла разглядеть: что-то притаилось темное; шла к нему ощупью — это чувствовал он; то становилась мечтательной, странной, то говорливой, веселой, то вдруг, проходя, касалась его выпуклой грудью и лукаво извинялась краснея.

Звуки зыбкие, матовые. Бегут куда-то один за другим — нельзя связать. Фикус в углу; свесил глянцевитые листья, как уши; слушает.

Представляется почему-то вечер — такой далекий! Сколько лет ему тогда было — пять, шесть?.. У березок листочки совсем маленькие, продувные, желтые, земля лиловая от сумерек, и жуки… ж-ж-ж… Везде майские жуки… кажется, что просто воздух жужжит, так их много и так от них весело… А у няньки Мавруши на голове красный платок, и она сидит под березкой, чулок вяжет… Отбежишь, глянешь издали — совсем как большой гриб сыроежка.

Бабаев сидит против зеркала, и ему видно в нем свое лицо. Иногда оно кажется ему отвратительным, иногда красивым — худое, темноволосое, с высокими бровями. А рядом и в зеркале такой тонкий, немного чувственный ее профиль и поспешно завитые каштановые пряди волос над белым лбом.

Бросает пухлые пальцы на клавиши. Звуки прыгают, сплетаются, дрожат, как ценное кружево, вдруг разрываются крикливым аккордом и опять сплетаются и дрожат.

Хочется сказать ей: «Зачем это все? Будет. Не надо больше!» Но она уже понимает, чуткая… Еще два резких аккорда, потом дробный перебор клавишей. Вот она откинула голову, повернулась к нему, шепотком спросила: «Довольно?» Мигает глазами, улыбается. Когда улыбается, то лицо становится совсем мягким, пушистым, точно сделано из одуванчиков… Потом вдруг скучнеет, сжимается, восковеет, залегает складка над переносьем.

— Зла, как сорок тысяч ос! — говорит она, подымаясь, смотрит на него тяжело и неподвижно, как смотрят змеи. — Ведь могла уехать на курсы этой осенью… поймите — год потерян! В Петербурге теперь… электричество… улицы синие… народу — бездна!.. Мчалась бы с какой-нибудь Голубиной книгой под мышкой… а там сходки, споры… Ведь жизнь-то какая, — поймите!

На глаза ее, карие, с желтыми блестками, медленно просачиваются слезы.

Но Бабаеву самому странно, почему ее не жаль, почему хочется ее злить, смеяться над нею.

— На что вам курсы? — спрашивает он едко, закуривая папиросу.

От папиросы вьется дым, и в дыму скрывается она на миг, потом выступает.

— На что курсы? — повторяет он. — Ведь это вы так себе все… зря. — Он старается говорить лениво, обрубленными словами и наблюдает ее искоса, скривив губы. — Курсы… книжки… музыка… туалета-то сколько! — Думает в то же время: «Грубо! Зачем?» — но остановиться не может. — Фанты… хохот… томные взгляды…

— Сергей Ильич!

Она среднего роста, немного полная, и оттого к ней не идет жест возмущения, как идет он к женщинам высоким и стройным. Бабаев живо представляет себе высокую, стройную, с откинутой правой рукой, и Лидочка кажется ему модисткой, от которой не берут плохо сделанного платья, а она силится доказать, что сделано по журналу.