Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4) Страница 63

Клим Иванович Самгин был убежден, что говорит нечто очень оригинальное и глубоко свое, выдуманное, выношенное его цепким разумом за все время сознательной жизни. Ему казалось, что он излагает результат "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет" красиво, с блеском. Увлекаясь своей смелостью, он терял привычную ему осторожность высказываний и в то же время испытывал наслаждение мести кому-то.

- Из этой шаткости основного критерия мы получаем такие факты, как смену марксизма Петра Струве его неославянофильским патриотизмом, смену его "Критических заметок" сборником "Вехи", разложение партии социал-демократов на две враждебные фракции, провокатора в центральном комитете партии террористов и вообще обилие политических провокаторов, обилие фактов предательства...

Он не мог продолжать речь свою, публика устала слушать, и уже все чаще раздавались хмельные восклицания:

- Ваш Дон-Кихот и Фауст - бог и дьявол Достоевского...

- Правильно.

- В семидесятых годах признавали действующей силой истории личность...

- А когда полсотни личностей было повешено...

- Вы говорите пошлости!

- Почему - пошлость?

- Через двадцать лет начали проповедовать, что спасение-в безличной воле масс...

- Правильно!

- Позвольте: что-правильно?

- Господа! Скажем спасибо оратору...

Десятка полтора мужчин и женщин во главе с хозяйкой дружно аплодировали Самгину, он кланялся, и ему казалось: он стал такой легкий, что рукоплескания, поднимая его на воздух, покачивают. Известный адвокат крепко жал его руку, ласково говорил:

- Я - восхищен. Такие зрелые мысли... Носатый человек во фраке дочти истерически кричал на аккомпаниатора:

- Вы пятьдесят раз провозглашали правильно, а-что?

Последнее, что Самгин помнил ясно: к нему подошла пьяненькая Елена и, взяв его под руку, сказала:

- Я в политике ни черта не смыслю, но вы, милый мой, превосходно отделали их... А этот Платон - вы ему не верьте. Он-дурак, но хитрый. И-сластоежка. Идемте, сейчас я буду развлекать публику.

Она стояла около рояля, аккомпаниатор играл что-то задорное, а она, еще более задорно, пела, сопровождая слова весьма рискованными жестами, подмигивая, изгибаясь, точно кошка, вскидывая маленькие ноги из-под ярких юбок.

Да, пожить умела я!

Где ты, юность знойная?

Ручка моя белая?

Ножка моя стройная?

- Бр-раво-о! - кричала публика, заглушая звонкий, развеселый голосок.

Пиф-паф! Раздался

Ритурнель кадрили.

Пиф-паф! Вдруг меня

Всю воспламенили!

- Божественно-о! - рыдающим голосом крикнул кто-то.

Пиф-паф! Жизнь моя!

Пиф-паф! Знаю я

Кой-кого немного,

Да, немножко знаю я!

Старичок с орденом масляно хихикал и бормотал:

- Неувядаема! Ах, боже мой...

Франтику с картинки

Любо будет мне

Кончиком ботинки

С носа сбить пенсне.

- и нога ее взлетела в уровень плеча.

Под впечатлением этой специфически волнующей песенки Самгин шея домой и, проснувшись после полудня, тотчас же вспомнив ее.

Через день в кабинете Прозорова, где принимал клиентов и работал Самгин, Елена, полулежа с папиросой в руке на кожаном диване, рассказывала ему:

- А вы здорово клюкнули [на] встрече. Вы - очень... свежий. И храбрый.

Он подошел к ней, присел на диван, сказал как мог ласково:

- Очень хорошо спели вы Беранже!

- Да? Приятно, что вам понравилось. Легла удобнее - и сказала, подмигнув, щелкая пальцами:

- Это у меня - вроде молитвы. Как это по-латински? Кредо кви абсурдум7, да? Антон терпеть не мог эту песню. Он был моралист, бедняга...

-----------7 Верю, потому что это нелепо (искаж. лат.).

Затем произошло нечто, о тем, за несколько минут пред этим, Самгин не думал и чего не желал. Полежав некоторое время молча, с закрытыми глазами, женщина вздохнула и проговорила вполголоса, чуть-чуть приоткрыв глаза:

- Давайте отнесемся к факту просто. Он ни к чему не обязывает нас, ничем не стесняет, да? Захочется - повторим, не захочется - забудем? Идет?

- Прекрасно, - торопливо сказал Самгин.

- Поцелуйте, - приказала она.

Ее лаконизм очень понравился Климу Ивановичу и очень приподнял эту женщину в его глазах.

"Да, это не Алина. Просто, без теня фальши. Без истерики..."

Сознание, что союз с нею не может быть прочен, даже несколько огорчило его, вызвало досадное чувство, но эти чувства быстро исчезли, а тяготение к спокойной, крепкой Таисье не только не исчезло, но как будто стало сильнее. Но объясниться с Таисьей не удавалось, она стала почему-то молчаливее, нелюдимей. Самгин замечал, что она уже не смотрит на него спрашивающим взглядом и как будто избегает оставаться с ним вдвоем. Он был уверен, что она решает вопрос о переезде от Ивана Дронова к нему, Климу Самгину, и уже не очень торопился услышать ее решительное слово. Уверен был и в том, что слово сказано будет именно то, какого он ждет.

"Честная женщина",-думал он.

Он не замечал ничего, что могло бы изменить простое и ясное представление о Таисье: женщина чем-то обязана Дронову, благодарно служит ему, и ей неловко, трудно переменить хозяина, хотя она видит все его пороки и понимает, что жизнь с ним не обеспечивает ее будущего.

"Последние годы жизни Анфимьевны Варвара относилась к ней очень плохо, но Анфимьевна все-таки не ушла на другое место", - напомнил он себе и подумал, что Таисья могла бы научиться печатать на машинке Ремингтона.

Его беспокоил Шемякин, но он был совершенно уверен, что Дронов не помешает ему, и его нисколько не смущал интерес Таисьи к политике.

- Это - от скуки. По доброте сердца. И это уже несвоевременно.

Тем более поразил его Дронов, когда он явился к нему поздно вечером полупьяный и, ошеломленно мотая головой, пробормотал хриплым голосом:

- Тоська ушла. Понимаешь?

Самгин вздрогнул, почувствовав ожог злости. Он сидел за столом, читая запутанное дело о взыскании Готлибом Кунстлер с Федора Петлина 15000 рублей неустойки по договору, завтра нужно было выступать в суде, и в случае выигрыша дело это принесло бы солидный гонорар. Сердито и уверенно он спросил, взглянув на Ивана через очки:

- К Шемякину, да?

Дронов поставил пред собой кресло и, держась одной рукой за его спинку, другой молча бросил на стол измятый конверт, - Самгин защемил конверт концами ножниц, брезгливо взял его. Конверт был влажный.

- На улице сыро?

- Дождь, чорт его... Дождь, - бормотал Дронов, все качая головой и жмурясь.

"Иван, я ухожу от тебя, - читал Самгин написанное крупными буквами, чем-то похожими на цифры. - Мне надоели твои знакомые и вся эта болтовня и суета. Не понимаю, зачем это нужно тебе и вообще - зачем? Жулики, бездельники, и все больше их. Ты знаешь, что я относилась к тебе хорошо, очень дружественно и открыто, но вижу, что стала не нужна тебе и ты нисколько не уважаешь меня. Ты видишь, как Шемякин ухаживает за мной, а он - негодяй, и мне очень обидно, конечно, что тебе все равно, как негодяй обращается со мной. Конечно, я сама могла бы дать ему по роже, но я не знаю твоих дел с ним, и я вообще не хочу вмешиваться в твои дела, но они мне не нравятся. И ты все больше пьешь. Ты хороший, я знаю, что в корне - хороший, но мне стыдно, что я должна кормить, поить твоих гостей и в этом все для меня. Я думаю, что, может быть, гожусь для чего-то другого, я хочу жить серьезно. Прощай, Иван. Не сердись. Таисья".

Самгин прочитал письмо, швырнул его прочь и несколько секунд презрительно разглядывал Дронова. Иван тоже казался отсыревшим, обмякшим, он все держался за спинку кресла и посапывал носом, мигая, вздыхая.

"Дурак. Кажется, плакать готов", - подумал Самгин, а вслух сказал тоном судьи:

- Она - права. Ты устроил у себя какой-то трактир, вокзал. Клуб бездарнейших болтунов. Тебе кажется, что это - политический салон. Она права...

- Кто не сволочь? - вдруг, не своим голосом, спросил Дронов, приподняв кресло и стукнув ножками его в пол.- Сначала ей нравилось это. Приходят разные люди, обо всем говорят...

- Ничего не понимая, - вставил Самгин.

- Это, брат, ты врешь, - возразил Иван, как будто трезвея. Ошибаешься, - поправил он. - Все понимают, что им надо понять. Тараканы, мыши... мухи понимают, собаки, коровы. Люди-всё понимают. Дай мне выпить чего-нибудь, - попросил он, но, видя, что хозяин не спешит удовлетворить его просьбу, - не повторил ее, продолжая:

- Тоська все понимала.

- Очень хорошая женщина для тебя, - мстительно сказал Самгин Клим Иванович.

- Это я знаю, - согласился Дронов, потирая лоб. - Она, брат... Да. Она вместо матери была для меня.

Смешно? Нет, не смешно. Была, - пробормотал он и заговорил wse трезвей: - Очень уважала тебя и ждала, что асы... что-то скажешь, объяснишь. Потом узнала, что ты, под Новый год, сказал какую-то речь",

Дренов замолчал, ощупывая грудь, так, как будто убеждался в целости боковых карманов.

- Ну, и - что же? - негромко спросил Самгин.

- Что?

- Речь?

- Ах, да! Огорчилась. Все отращивала про тебя; разве он не большевик?