Степан Злобин - Остров Буян Страница 63

Сам Макарий видел, что среди пришедших к нему людей нет явных бунтовщиков, но спешил представить себя перед воеводой избавителем города.

Воеводский дом стоял тут же, в Крому, и народ с нетерпением ждал возвращения келейника от воеводы.

— Едет! — сообщил, вбежав ко владыке, монах.

Воевода вошел без доклада, хозяйским толчком распахнув дверь и резко откинув бархатный полог у входа. Макарий поднялся навстречу, чтобы благословить его. Воевода с подчеркнутой сухостью подставил голову для благословения, чмокнул воздух возле руки Макария и, внезапно повернувшись к владыке широкой спиной, оказался лицом к лицу с выборными, заслонив от них архиепископа, словно его здесь не было. Он взглянул в лицо Подрезу.

— Ты что, земский староста, гиль[194] затеваешь? — вскричал разгневанный воевода. — Толпу копишь! Куда ко владыке влез!

Подрез, не ждавший такой отповеди, робко сжался.

Воевода шагнул на Менщикова:

— И ты, Семка, тоже чина не знаешь, что влез ко владыке с мирскими делами? Хлебный торг — то не «Отче наш»! Владычное дело — богу молиться, а ты трудишь святого отца. Пшел вон отсюда, кликун!

— Осударь воевода, помилуй! Не кликуны мы — заступы молим… — начал было Менщиков.

— Послушай, Никифор Сергеич, сын мой… — сказал Макарий из-за спины воеводы.

— Сиди, сиди, владыко святой, напужали тебя. Не страшись, владыко, я с ними управлюсь, — небрежно перебил Собакин, даже не повернувшись к архиепископу.

В это время в келью вошел подьячий, вызванный воеводой из съезжей избы.

— Ну-ка, пиши имяны, кто тут есть посадских, — сказал подьячему воевода, — пиши кликунов!

Подьячий едва успел взять перо и открыть чернильницу, как в смятении посадские бросились вон из кельи.

— Пиши во дворе и на улице всех, кто есть! — выкрикнул вслед воевода.

Это был не прежний Собакин, впервые подучивший власть: два с лишним года на воеводстве его научили держаться уверенно и по-хозяйски. Он шагнул за порог на крыльцо владычного дома.

— Владыку стращать пришли, гиль заводить в святом Троицком доме? — грозно спросил воевода с крыльца. — Коли надо чего, приходите ко мне на съезжу…

— Берегись, воевода! — крикнули из толпы.

— Пиши всех, подьячий! — еще раз громко распорядился Собакин.

И толпа посадских, сбившихся во дворе, побежала на улицу, подальше от глаз подьячего.

Воевода возвратился к архиепископу.

— Отец святой, ты бы не лез не в свои дела, — прямо сказал он. — Добра от того не жди, и нечего ластиться к посадским да прелестные речи с ними шептать!

— Сын мой… — начал было Макарий.

— Сын, сын! Отец, отец! — грубо передразнил Собакин. — Хочешь, владыко, знать, чье дело хлебные скупки? Царское дело! Царь цену вздымает, а ты чего хошь? Мятеж на царя? Я тебе что — при народе про тайны указы, что ль, толковать буду!.. Знай свои «отчи наши» да тихо сиди, а то, вишь, на нем «перед богом ответ»!.. Я и сам найдусь отвечать, когда надо!

Собакин вышел.

Несколько дворян прискакали к Троицкому дому на случай, если понадобится выручать воеводу. Тут были Чиркин, Туров, Суровцев, Сумороцкий и Вельяминов — все то, кто продавал Емельянову хлеб по дорогой цене.

Окруженный дворянами, воевода ехал по улице к съезжей избе. Необычное оживление царило кругом. Разбежавшиеся от владыки посадские, не смея собраться толпой, толкались по улице тут и там, сходились по трое, по четверо, что-то шептали, размахивая руками и споря между собой.

— Пусть в съезжую избу придут, — усмехнулся воевода. — Ты скачи, Сумороцкий, к Степану Чалееву да скажи, мол, я сотню стрельцов велел выслать к съезжей. У ворот караулы удвоить да глядеть, кто в город и из города ходит, а к царским житницам полета стрельцов поставить, — распорядился он, входя в съезжую избу.

Посадские не расходились с улиц. После того как воевода кричал и грозился, да еще велел писать имена, каждому было спокойней в толпе на улице, чем у себя в лавке или дома, где могли перехватать поодиночке.

Мало-помалу толпа опять начала стекаться воедино. Хозяйки с кошелками, бегавшие по городу в поисках очередей, стоящих у хлебных лавок, тоже вливались в толпу. Они были возбужденнее других и призывали грабить лабазы Федора Емельянова.

По улицам громко перекликались знакомцы, шутливо осведомляясь, туго ль подтянуты опояски.

Кто-то крикнул, увидя кучку толкующих хлебников:

— Что не торгуете, братцы, где хлеб?

— По всем городам, окроме как в нашем во Пскове, — откликнулся кто-то из хлебников.

— Чего же, купцы, вам не съездить? Привезли б — и богаты бы стали. Гляди, калашница Дунька себе привезла из Порхова воз муки — пекчи не поспеет. Ныне сына опять посылает…

Так возникла мысль в складчину перебить емельяновский торг: городские хлебники тайно стали обдумывать, где купить хлеба — в Порхове или в Опочке. Но во всем городе не находилось смелого среди торговых людей, чтоб открыто взял на себя борьбу с Емельяновым.

Бывший старшина хлебников Гаврила Демидов первым решился ехать в Опочку, чтобы купить там хлеба на общие деньги, собранные посадскими. Ему уже нечего было терять — он был и так разорен дотла, месть Емельянова была ему не страшна.

Опытный в хлебном торге Гаврила, уже одетый в шубу, поцеловал жену и детей, взял на руки грудную светлоглазую дочурку, когда внезапно дверь со двора в горницу распахнулась и в клубах морозного пара, тяжело дыша, ворвалась огромная растрепанная девка.

— Гаврила Левонтьич, — крикнула девка, — Васька Собакин приехал!

Девка сорвала с себя платок, скинула кацавею и оказалась знакомым кудрявым парнем.

— Иванка! — воскликнул удивленный Гаврила. — Отколь ты взялся?

— Что Кузька, не приезжал? Кузьки нету? Не знаешь ты ничего? Я от Васьки убег! Извет у него… у Собакина… Он ныне грозится весь город пытать, а в первую голову-де тебя да Томилу… Всех, мол, схватит сего же дни, кто извет учинил, и станет пытать и жечь…

— Гавря! Тебя пытать?! Боже ты мой, Гаврюша!.. Мыто куда же, Гаврила Левонтьич, мы-то? — запричитала в отчаянии жена хлебника.

Двое средних ребят, вцепившись в ее подол, испуганно засопели, часто моргая, готовясь заплакать, старший же, девятилетний мальчишка, молча, насупив брови, повис у отца на руке…

— Ишь, дурак, что наплел! — проворчал Гаврила Иванке, укоризненно кивнув головой на всполошенную семью, и старший мальчик при этом обдал Иванку презрительным взглядом.

— Ступайте вон, — мягко сказал Гаврила своим, а Иванку ткнул на скамью в угол. — Чего стряслось? Кузьки не было. Толком сказывай: как извет к Ваське попал?

— Брат Первушка ему продал, — с болью признался Иванка. — Кто мог бы помыслить…

— Гаврила Левонтьич, езжай ты из города ради Христа, скорее езжай, благо в дорогу готов. Сам бог тебя бережет! — высунувшись из двери соседней горницы, робко и умоляюще подсказала жена Гаврилы.

— Параша, голубка, уйди, не суйся, не то побью, — ласково, но полусерьезно погрозился Гаврила. — Нельзя мне ехать: как мир брошу? Раз извет у него, всем нам горой встать, а по одному он всех передавит.

— Петруша, — сказал Гаврила старшему сыну, — беги живее в Земскую избу к Ивану Подрезу, призови ко мне, скажи — скорым бы делом, не мешкав, бежал. А ты, Параша, к Томиле Иванычу, а я тут дочку понянчу.

— Иди, дочка, — нежно сказал он, взяв грудную девчонку из рук жены.

Пока жена и сынишка Гаврилы бегали за его приятелями, хлебник, как был одетый, готовый в дорогу, в овчинном полушубке и валенках, с младшей девочкой на руках шагал по избе, рассуждая сам с собой вслух.

— В ладный день сия весть приспела, — сказал он, — нынче дружно в городе, весь народ заодно. И на воеводу злы.

Из слов хлебника Иванка узнал все, что сегодня с утра случилось.

— Народ злобится против Федора, — заключил Гаврила, — другого случая не дождемся, чтобы его вместе с воеводой свалить, а сейчас мочно… Так-то, дочка! — воскликнул хлебник, взглянув в пухленькое личико девочки, которую держал на руках. — Надо ныне же, чтобы все с ружьем встали. Станем народу сказывать, чтоб хлеб не давать увозить к немцам, с того и почнем, а не то все равно всем загинуть…

В словах хлебника была последняя решимость.

— Весь город с собой подымем, — уверенно заключил он, словно в каком-то упоенье. — Ладно приспел ты, Иван, что я не уехал… Народу много на улице?

— Тьма-тьмущая! — подтвердил Иванка.

— Да слышь-ка, Иван, — заметил хлебник сурово и сдержанно, — ты бы отца пожалел да всех своих: не сказывай на народе, что брат твой продал извет. Знаешь, народ какой, — скажут: «Оба яблочка с одной яблони…» И всему дому вашему пропадать, всю семейку каменьями закидают.

Почти год минул с той поры, когда Иванка пытался бежать от архиепископского холопства и был посажен на цепь. Год лишений, бродяжничества, борьбы за жизнь и свободу превратил Иванку из мальчика в крепкого, рослого юношу с темной пушистой тенью над верхней губой. Пришедший на зов Гаврилы Томила Слепой не сразу узнал его и засмеялся, узнав. Но было не до смеха: Гаврила, шагая по-прежнему с девочкой на руках, поведал ему и Ивану Подрезу, что стряслось и какая грозит беда.