Александр Фадеев - Последний из удэге Страница 64

Двор старого Казанка находился неподалеку от больницы. Двор был обнесен высоким, в два человеческих роста, сплошным забором, над которым выступали только железная крыша большого жилого здания и деревянные крыши служб и сараев. В былые времена ворота были всегда на запоре, двор был полон злых, некормленых псов. Теперь в главном доме жили партизаны, собак они перестреляли на шапки, ворота были распахнуты настежь.

Когда Семка вошел во двор, в глаза ему бросилась картина общего беспорядка. Снятая с передка телега валялась у самых ворот, двор был давно не метен, засорен щенками и отбросами пищи. На крыльце главного дома сидело несколько партизан. Один, прищурив глаз от дыма цигарки, которую он держал в углу рта, играл на гармони. Неподалеку от крыльца партизан в потной рубахе колол дрова, высоко взмахивая колуном. Под длинным навесом, отбрасывавшим тень во двор, двое партизан снимали шкуру с громадного мускулистого быка, подвешенного за ноги под стропила. Со шкуры капала кровь, руки партизан были в крови, и земля под быком тоже была залита кровью.

Весь этот беспорядок на дворе, то, что чужие люди хозяйничают в доме, то, что партизан колет отцовы дрова, а другие свежуют лучшего голландского производителя "Гартвига" из отцова стада, - все это очень развеселило Семку.

- Неплёхо, вижу, зивёте, - сказал он весело. - Здравствуйте, хозяева!..

И он небрежно покрутил тонкой, девичьей своей ручкой.

- Гляди-ка - Семка...

- Ходи-ко к нам на крылечко!..

- Что под Ольгой слыхать?

- Некогда мне, - я целовек подневольный... Помыться бы только да вшей вытряхнуть...

И он, склонив набок свою белую головку и волоча плеть, небрежной мелкой походочкой, вразвалку, прошел на задний двор. Со времени восстания отец, сам предложивший свой дом партизанам, жил на заднем дворе в старой избе, поставленной в год переселения, около тридцати лет назад.

Окна в избе были закрыты, но оттуда доносился гомон многих людей. Мачеха, прямая и строгая, как монашка, сидела на завалинке. Рядом с ней, опершись на клюку, сидела нищенка в черном платке и пыльной черной ряске. У ног нищенки лежал мешок с подаянием. У нищенки было загорелое морщинистое лицо, исполненное святости. Она говорила то самое, что испокон веков говорят все святые нищенки, - что ей было видение, что наш грешный и суетный свет кончается.

Мачеха, уже лет пятнадцать как отрешившаяся от всех мирских забот, водилась только с бродячими монашками и нищенками. Она была бездетна и это несчастье свое возвела в добродетель. Семка, подкидыш знакомцу-лавочнику в городе, был взят на воспитание старым Казанком и вопреки ее воле. Она ненавидела Семку, и он отвечал ей тем же, со злорадством подмечая, что, несмотря на свою святость, она много и неопрятно ест и, когда отец, избегая ее, не ночует в избе, сама ходит к нему на сено.

- Здравствуйте, мамаша! - сказал Семка и, брезгливо сощурившись, прошел мимо в горницу.

В горнице сидело человек двенадцать мужиков, все знакомые Семке. Они пришли со схода, и шумный разговор их вертелся вокруг того, чем занят был сход. Все они уже сильно выпили. На столе стояли четверть самогона, жбан с медовухой, чашки, тарелки с кислыми помидорами, валялись ломти нарезанного хлеба. Девка с бельмом на глазу подавала им.

Старый Казанок, тоже уже сильно выпивший, но, как всегда, опьяневший больше телом, чем разумом, сидел под божницей. Несмотря на свои пятьдесят восемь лет, он был еще ладен: лицо его хранило следы былой красоты. Шапка черных, смоляных, всегда спутанных волос и жесткая, проволочная борода, обкладывавшая его загорелое кремневое лицо, почти не тронуты были сединой. Такие же черные волосы курчавились в прорези рубашки на его кирпичной груди. Он был мощен и диковат.

- А, Семушка! - густо и ровно сказал он, взглянув на Семку своими печальными и дикими глазами.

- Здравствуй, папаша!..

- А ну, посунься, Степан Аникеич...

Казанок, привстав под божницей и качнувшись слегка своим статным еще телом, полез из-за стола.

- Наливайте, наливайте... - сказал он, беря Семку за локоть и оборачиваясь к мужикам, и вместе с Семкой вышел в соседнюю горницу.

Когда, больше месяца назад, Семка был послан под Ольгу, еще не занятую партизанами, отца не было дома: он подрядился отвезти на станцию Кангауз китайского купца, покидавшего село с разрешения ревкома. Но Семка знал, что отец потому взялся отвозить купца, что под Кангаузом стояла на заимке знакомого мужика партия скупленных уполномоченными Казанка по области лошадей, которых он должен был перепродать в армию.

Семка всегда чувствовал особенную среди других людей, бескорыстную любовь отца к нему и оттого, не интересуясь его делами, был ему предан, а оттого, что был предан, немного боялся его.

- Бычка-то подариль? - сказал Семка, почтительно и весело глядя на отчима.

- Все одно б отобрали, - улыбнулся Казанок.

- Как съездилось тебе? - спросил Семка.

- Хорошо съездилось... Такого человека нет, чтоб пымал меня, такой человек еще не родился, - сказал Казанок, как всегда во время сильной выпивки начиная хвастаться. - На обратном путе в Хмельницкой подсадил большевицкое начальство с города, - замухрышчатый такой, а умен, умен, не переговоришь, - и дочку Владимира Григорьевича. Ладная краля, только руки тонки... А как он седни, Владимир Григорьевич, на сходе меня громил. Слаба у людей память на доброе... Такая жарня была, а я все отмалкивался, а все и я к власти выхожу - на съезд попал... Вот выпиваем сидим, - сказал он с виноватой улыбкой, дико покосившись на дверь. - А тебе как съездилось?

- А мне что сделают? Я против тебя коротенький, - усмехнулся Семка. Друзька твоего, Митрия Лозу, хунхузы прирезали.

Он рассказал о том, как от неожиданности чуть не выдал себя, признав в человеке с перерезанным горлом одного из уполномоченных отца.

- Одну лошадку он ничего вёль, крепенькая лошадка...

- Жалко... Веселый был человек, - сказал Казанок. - Ладно, хоть концы в воду... С начальством ладишь?

- Смотря с каким... Гладкого вай-фудинского знаесь?

- Старика знавал...

- Сын его... В отряд к себе взяль. А другой у них в отряде есть, Кудрявый Семен, - не больно рад. Святой такой, вроде старуськи, что у мамаши сидит, - презрительно сказал Семка.

- Как Ольгу брали, там был?

- Сам браль...

- Совался, поди, куда надо и не надо?

- Да не хоронилься, - усмехнулся Семка.

- И дурачок... Жить дома будешь?

- Чего мне у тебя жить, - Семка лукаво прищурился, - я с партизанами.

- Умен, хвалю, умен... - засмеялся Казанок. - Гляди только, когда их вешать будут, чтоб и тебя не прихватили.

- Такой целовек еще не родилься, - повторил Семка его слова. - Разве вот ты? Я против тебя коротенький, - снова сказал он.

- Пожалею, может...

- А ты сейчас пожалей. Скажи, чтоб бельмастая баньку стопила, да покормили чтоб...

- Пойдем тогда, выпьем с нами, - сказал старый Казанок и, качнувшись своим статным телом, вместе с Семкой вошел в горницу, в которой шумели мужики.

XXVIII

Умывшись в баньке, перекусив и надев чистую голубую рубаху с горошком, сам весь чистенький и порозовевший, Семка отправился обратно в отряд.

Чтобы сократить путь и избежать скучных разговоров с партизанами в отцовском дворе, он пошел задами, вдоль заросшей ряской проточки под отрогом. Проточка эта впадала в реку у самого провала. Вечернее солнце над дальним синевшим хребтом за рекой било вдоль по проточке, золотило макушки деревьев на склоне отрога и листья ольхи по эту сторону проточки. Под ольхами было уже темновато; пахло сыростью; пели вечерние комары.

Семка шел, хватаясь руками за дощатый заборчик, огораживавший выходящий к проточке сад Костенецких. Слева, впереди от себя, по той стороне проточки, он услышал какой-то всплеск и шорох. Сквозь ольху видна была часть лодки, и что-то белело и двигалось в ней. Семка осторожно раздвинул ольху и высунулся на проточку.

Нос лодки был вытащен на противоположный берег. На широкой корме вполуоборот к Семке сидела девушка в нижней городской рубашке. Она, видно, только что выкупалась: одежда ее лежала возле в лодке; голова была обвязана полотенцем, чтобы во время купания не замочить волос. Волосы у нее были большие: тюрбан на голове был велик. Что-то зверушечье и детское было в ее тонких руках и острых плечиках и в том, как она, сполоснув одну ногу и помотав ею в воздухе, сняла с головы полотенце, освободив большую темно-русую косу, упавшую ей через плечо, и, обтерев ногу полотенцем, стала натягивать чулок.

Натянув один чулок, она так же сполоснула и вытерла полотенцем другую ногу и, держа ее на весу, стала искать другой чулок, перетряхивая одежду, и, неосторожным движением встряхнув что-то, выронила чулок в воду. Она было подхватила его голой ногой, но чулок уже отплыл; тогда она, сильно перегнувшись с лодки, попробовала достать его рукой, но чулок медленно уплывал.

Семка, с шумом раздвинув ольховник, как был в сапогах и в одежде вступил в воду и, даже в воде сохраняя небрежное изящество своей походки, пошел за чулком. Ближе к той стороне вода достигла ему по грудь, но он все же схватил чулок и, подняв руки, с одной из которых свисала плеть, а с другой чулок, преодолевая несильное течение, подошел к лодке и протянул девушке чулок.