Анатолий Курчаткин - Солнце сияло Страница 65

Боря Сорока, когда я рассказал ему, что мы с Леней затеваем агентство, покрутил пальцем у виска:

- Тронулись?

Сам он со своим компаньоном, ведавшим в их агентстве вопросами, требовавшими силовых решений, месяца через два после дефолта свалил из Стакана, снял - все с тем же компаньоном - неподалеку от метро "Преображенская" подвал, и они занялись торговлей радиотехникой.

- Почему это тронулись? - не без чувства уязвленности спросил я.

- Потому что реклама теперь - дохлое дело. Провалитесь, - с предвкушением сбывшегося предсказания заверил меня Боря.

Я и сам боялся того же. Но никакого другого дела, чтобы кормиться, я для себя не видел. Я надеялся на фарт. Что Бог не выдаст, а свинья не съест. О рекламе на телевидении я не мечтал. Листовки, буклеты, плакаты - я ставил на такую дешевенькую рекламу. Мне теперь, кстати, зарабатывая на хлеб, предстояло постоянно держать в уме, что заработанный кусок принадлежит мне лишь частью, а другая часть - сына: незадолго перед Новым годом, как тому в соответствии с законами природы и должно было случиться, я стал отцом мальчик родился весом три килограмма, восемьсот семьдесят граммов и ростом пятьдесят три сантиметра.

К концу апреля, когда у меня раздался звонок Ловца, мы с Леней уже подсчитывали первые дивиденды. Леня наконец накатался на лыжах и подключился - появившиеся заказчики были его заслугой. А уж я сидел за компьютером, сочинял и рисовал, обзванивал типографии, ездил по ним, подписывал договора, давал привычной рукой на лапу, чтобы занизить в договоре официальную сумму. Мы двое да еще приходящий раз в неделю бухгалтер и были всем агентством, но оно заработало - машина покатилась.

- Могу я вас попросить о дружеской услуге? - проговорил Ловец после взаимного обмена неизбежными дежурными фразами о самочувствии и состоянии дел.

Мог ли он попросить меня о дружеской услуге. Еще как мог, я бы не отказал, о чем бы он ни попросил. Если только речь не шла об убийстве.

Дружеская услуга состояла в том, что я должен был слетать на пару дней в западносибирский город Томск и полюбоваться там в местном клубе под названием "Зрелищный центр "Аэлита" некой певичкой по имени Долли. Вообще ее звали Наташей, Долли - это было ее сценическое имя, и пела она в группе, имевшей еще более аппетитное название: "Spring girls" - что по-русски значило то ли "Весенние девушки", то ли "Девушки-роднички", а может быть, и "Девушки-пружинки".

- Мне нужно, чтобы вы оценили ее беспристрастным взглядом, - сказал он. - Как певицу, я имею в виду.

- А у вас пристрастный? - спросил я.

Он помолчал.

- То-то и оно, - сказал он затем, и я больше не решился спросить его ни о чем.

В аэропорт Ловец повез меня сам на своей серой "Вольво". После регистрации, ожидая посадки, мы взяли в буфете по коньяку, по чашке кофе, и, когда мы сидели тут, он наконец объяснил мне, в чем дело, - вернее, прояснил и без того очевидное.

Не знаю, что он делал в Томске. Вероятней всего, ездил по каким-то своим коммерческим надобностям. Не знаю, насколько успешной была его поездка, но главным ее итогом оказалось то, что он встретил Долли-Наташу. У него горели глаза и садился голос, когда он говорил о ней.

- Я бы не хотел пролететь, - сказал он, глядя на меня этим своим незнакомым мне прежде, горящим взглядом.

- В каком смысле "пролететь"? - спросил я.

- В прямом. В обычном. В каком еще? Я хочу быть уверенным в ней.

- Уверенным в ней как... - я запнулся. - Как в ком?

- Как в певице. - Горящий его взгляд выразил укоризну: я что, до сих пор ничего не понял? - Хочу быть уверенным, что она певица. Настоящая. Что не просто так.

- Вы что, хотели бы ее раскрутить? - спросил я. - Здесь? В Москве?

- Пока бы я хотел быть уверенным в ней, что она певица, - повторил он.

Я присвистнул про себя. Это "пока" говорило о многом. О том, во всяком случае, что пока сумела раскрутить его она.

Он сунул руку во внутренний карман пальто и извлек оттуда фотографию:

- Держите. Чтобы мне ее вам не описывать.

Я взял фотографию и посмотрел. Гёрл на ней была весьма недурна. Особо выразительны у нее были глаза. Они у нее утягивались широким длинным разрезом куда-то к самым вискам.

- А? - спросил Ловец. - Прелестна? Не кажется, что она похожа на Одри Хепберн?

Да-да, понял я теперь, Одри Хепберн, точно. Но вместе с тем и не она. У той глаза были похожи на глаза молодого оленя, а у этой, на фотографии, они были, скорее, козьи. Молодой козочки, так.

- Знаете ли, Сергей, - сказал я, не отвечая на заданный им вопрос, - с этой фотографией я теперь чувствую себя кем-то вроде частного детектива.

Он засмеялся.

- А вы и в самом деле кто-то вроде частного детектива. Давайте, протянул он руку. - Я не собираюсь вам ее оставлять. Посмотрели - и хватит. Запомнили?

- Еще бы, - отозвался я, делая в такой заваулированной форме запоздалый комплимент в адрес его Долли-Наташи.

Улетал я поздним вечером, три с половиной часа лета, четыре часа разницы во времени - когда самолет приземлился, было уже утро, начинался следующий день.

Спать не хотелось, и, устроившись в гостинице, я спустился на улицу. Воздух морозно бодрил, на земле, в отличие от Москвы, лежало еще полно черного слежавшегося снега - грязная, скверная пора, город был будто вывернут наружу исподом и представал взгляду во всей своей утробной неприглядности. Таким он мне и запомнился: освежеванным острым ножом весны и выставленным на обозрение в кровоточащем мясе отскочившей штукатурки, трещин, рассадивших фундаменты, грязных стекол, отваливающейся резьбы, которой были украшены вековой постройки многочисленные деревянные дома.

Кассы зрелищного центра "Аэлита" поджидали меня с отложенными в конверт билетами: на сегодня и завтра. Послушай раз, но не делай окончательных выводов и послушай два - таково было пожелание Ловца.

"Весенние девочки", а может быть, "Девочки-роднички", или "Девочки-пружинки", выступали вместе с другими группами на разогреве в первом отделении концерта одного известного певца из второй российской столицы, что на брегах Невы. У них оказалось всего три песни, и правильно Ловец зарядил меня на два вечера: по этому их выступлению я немного что понял. Долли-Наташу в высыпавшей на сцену четверке я, естественно, узнал сразу, но в одной из песен она вообще не солировала, а в двух других у нее были какие-то два крохотных сольных кусочка - я даже не успел вслушаться. Но в жизни она была ощутимо лучше, чем мне показалось по фотографии, которую демонстрировал Ловец, - и в самом деле очаровашка: глаза блестели, улыбка искушала, тело в движении играло. Уж к кому-кому из их группы относилось "spring girl" в полной мере, так к ней: в ней была и весеннесть, и родниковость, и упругость крепкой, сильной пружинки.

Следующим вечером я сидел, приготовив себя не обращать внимания ни на ее внешность, ни на то, как она движется, и когда они запели, от меня осталось одно большое, подобное локатору ухо. Я слушал их квартет, вычленяя из него ее голос и слыша лишь его, я впивался в ее голос, когда она солировала, словно кровососущий клещ. Группа их покинула сцену, и я, спотыкаясь о выставленные колени, выбрался из ряда и оставил зал. Больше мне делать здесь было нечего. И нечего было делать в городе. Можно улетать.

Но я не знал, что сказать Ловцу. Мне нечем было его порадовать. Недурна-то она была недурна, но как певица... Фиговенький у нее был голосок. Щупленький, без глубины, мелкий, как лужица.

Улетать мне, впрочем, нужно было только наутро. И до встречи с Ловцом оставались еще почти сутки.

Глава восемнадцатая

Вновь и вновь думая сейчас о том, почему я сказал Ловцу, что его гёрл это само чудо и Вишневская с Архиповой, вкупе с Монтсеррат Кабалье, рядом с ней отдыхают, я не могу освободиться от чувства, что не скажи я ему этого, все бы могло произойти по-другому, и я бы сейчас был совладельцем успешного рекламного агентства и, очень может быть, автором парочки лицензионных дисков. Но вместе с тем я прекрасно осознаю, что, скажи я Ловцу правду, он бы мне не поверил. Он хотел услышать от меня слова восторга, и он их услышал. Я потрафил его желанию. Отчетливо понимая при этом, что никакие вершины ей не светят. Правда, так же прекрасно я понимал, что таланты ее не играют особой роли; деньги, они решат все. Вывезут, вытянут, дадут место в рейтингах, пробьют на лучшие площадки.

Да, конечно, вид Ловца, пускающего слюни на подбородок, доставил мне удовольствие - все же ощущение могущества, которое я испытал, не сравнимо ни с чем, - но нет, все-таки мне уже было не двадцать лет, чтобы лгать, упиваясь самой ложью. Своим понтярством - так будет вернее. Я счел, что эта история с гёрл меня не касается, - вот почему я солгал Ловцу. Я решил, пусть он насладится своей Долли-Наташей в полной мере. Пусть в конце концов разочаруется в ней, но перед тем вкусив с нею всю полноту счастья, на которое рассчитывает. Я желал ему добра. Я полагал, что своим понтярством украшу его жизнь.