Валентин Иванов - Златая цепь времен Страница 65

Иностранцы, например Герберштейн, напирают на чрезвычайную грязь старой Москвы. Историки и писатели оказываются в плену таких описаний. Между тем Герберштейн, в связи с неудачей его миссии, был настроен злобно, как католик — презирал русских. Но на его удочку попались многие, и писатели тоже. Вспомните Чапыгина — «Степан Разин», Злобина — «Разин Степан».

А ведь на самом деле старая Москва была чище европейских городов. Те, стесненные стенами, с большой плотностью застройки, с высоким коэффициентом населенности (двух-, трех и более этажные дома, образующие сплошные рамки узких улиц), задыхались от отбросов и нечистот. Москва же была застроена одноэтажными домами, каждый дом стоял на своей усадьбе, давая приют одной семье. (Отсюда поговорка — Москва большая деревня.) Поверьте мне, как бывшему строителю, что немощеные улицы старой Москвы были грязны только в дождь, как улицы нынешних деревень. Но благодаря малой плотности населения природа успевала справляться с нечистотами, и старомосковские жители пользовались чистым, деревенским воздухом, не в пример нам, грешным современникам.

До войны город Омск, где мне довелось быть на стройке, имел 300000 жителей, 15% мощения от всей площади улиц, кроме двух-трех «магистралей» — усадебную застройку, почти никакой фекальной канализации, и — полное отсутствие ливневой. Но даже в распутицу можно было ходить по всему городу, не теряя калош, и никакой вони не было.

А как было в Европе? Бытоописатели XVIII века сообщают, что в тихие пасмурные дни сады королевского Версаля смердели — канализации не было, и придворные бегали «до ветра» в кусты: было тесно, народ в дворцах кишел, и далеко не ходили.

Еще в XVIII веке в Европе носили сапоги типа болотных — до бедра. В любую погоду! Вспомните мушкетера, что ли, из иллюстраций к Дюма. Этот сапог удержался надолго. Почему? Потому что в любую погоду грязь гейзерами поднималась из-под копыт, и коль приходилось сойти с лошади на улице-клоаке, то русского сапога было мало.

А знаете ли Вы, что в любой деревне, в любом городке, где нет канализации, водопровода и мощения, и сейчас люди живут в таком же быту, как тысячу лет назад? А мы почему-то, по какому-то невежественному зазнайству, изображаем наших предков чудовищами, обросшими грязью. Или легкомысленно верим такому недобросовестному изображению.

Не посетуйте на известную беспорядочность моего письма. Я позволяю себе отослать его в таком виде в каком оно получилось — черновик.

Что-то такое было в Вашем письме, что меня зацепило. Зацепило никакое не авторское чувство, а гораздо большее: я чувствую, что следовало бы советским писателям дать не один, не два, а много произведений, в которых русский народ был бы представлен правдиво: цепким, мудрым созидателем, умным работником, честным и незлобивым воином-победителем, живучим, не теряющим бодрости в беде и горе, скромным в успехах, терпимым к соседям… Тогда история все время перекликалась бы с современностью, ибо из ничего ничего не бывает, сегодня родится из вчера, а завтра — из сегодня. И нет в истории случайностей…

9.XI.1959

*

Дорогой Георгий Семенович, большое спасибо за письмо.

…Насколько это мне доступно, я говорил правду в «Руси»: и факты, и люди — все это для меня истинно прошлое. Но ведь это же прошлое, сплетенное из многих нитей существований, намерений, дел, оно как бесконечный канат, нигде никогда не разрывалось. Не было и не может быть так, чтобы все бросали, все рвали и начинали новое. У меня очень сильно ощущение единства прошлого, настоящего и будущего. Сегодняшнее сплетено из вчерашнего, а завтра мы все, да, все, плетем из сегодня. Иначе быть не может, все иное выдумка, идеалистика.

Единственно необычное, что есть в «Руси изначальной», так это мой отказ от натурализма. Поясню: в историческом романе необычайно соблазнительна стилизация: пособлазнительней райского яблочка. И до чего же легко запеть древним складом (древним ли?). Поэтому романисты, навязывавшие своим героям язык, выдуманный ими самими, да и чувства какие-то древние, создавали прекрасные вещи и были вполне правы, вполне искренни. Но, коль скоро еще Миклухо-Маклай «переводил» своих папуасов на чистый русский язык, почему бы не сделать это и для людей прошлого? Вот и все.

Правы Вы, прозорливец, что со следующей книгой будет еще труднее. Правы. Поэтому я, сверх обыкновения, не имею никакого задела. Все хожу, все вьюсь около чего-то, а на бумаге пугающе пусто пока. Надеюсь — пока. А хочу я быть в одиннадцатом веке. Это — у нас Владимир Мономах, в Европе — завоевание Англии норманнами, первый крестовый поход. В Азии — кочевники клубятся у Великой стены. В Римской империи — Генрих, у которого была русская княжна-жена, дождется Каноссы. И весь мир неспокоен, весь мир бурлит, не хуже, чем ныне, хотя было в нем людей куда поменьше…

23.XI.1961

*

Уважаемый товарищ Крючков[54], начинаю с упрека: куда приятней мне было бы обращаться к Вам по имени-отчеству. А теперь отвечаю по пунктам Вашего письма.

Источники «Руси изначальной». В неписаных законах беллетристики есть один: авторы не указывают использованные ими источники, и никакое издательство не согласится, чтобы автор где-то поместил подобный список. И в этом есть, как я только сейчас сообразил, немалый смысл. Так называемое художественное произведение есть таковое, во-первых, и по преимуществу. Коль оно против художественности грешит, то нечего автору рекламировать свою эрудицию, нечего прятать за нее свою слабость. Ибо все равно ему ничто не поможет, ибо читатель скажет, что писал бы такой-то научные компиляции, а меня, читателя, не обманывал бы своей мазней, так как куда интересней просто исторический труд, чем псевдохудожественная мазня. И более Вам скажу — плохой роман, при всей его верности фактам, грубой своей антихудожественностью эти факты опошлит, следовательно, в нашем сознании их исказит. Вот почему так называемые плохие романы попросту вредны, занялся ли их автор историей либо современностью — все равно.

Издательства же, охраняя себя и читателей, не печатают книги, на темы в той или иной мере специальные, так просто, но дают рукописи на рецензии специалиста. Так и «Русь» была оценена нашим известным историком, академиком Б. А. Рыбаковым. Он же был рецензентом и «Повестей древних лет».

Что же касается использованных мною источников, то я прочел очень много из того, что сохранилось до нашего времени, включая и отрывочные куски исчезнувших произведений. И, конечно же, Вы правы, Прокопий был моим другом.

Хорошо писали люди тех времен, но — с некоторыми особенностями стиля, мысли, что ли. Нет, эти особенности относятся к изложению, мысли-то у них были совершенно нам близкие. Вот я читал и читал, сроднялся с авторами и начинал их понимать. Одним из ключей была уверенность в том, что, как я пишу в эпилоге, из ничего ничего не бывает, и любой факт, событие, будучи поняты в причинной связи, уже в самих себе несут рассказ о весьма многом, что их вызвало, — вернее сказать — обо всем!

Течение времени не имеет разрывов. И если время, как физико-философское понятие, имеет только одно направление — поступательное, то вместе с тем оно является как бы канатом, сплетенным из материальных жил: наших жизней, поступков, в частности, а в общем, всего, что мы называем Жизнью с большой буквы. Вот и я, сжившись с прошлым, получил возможность верить в правду написанного мною в «Руси».

Вы спрашиваете, что у меня построено на твердой почве источников и что — картины воображения?

Я не в силах разделить. По-моему, все правда. У меня многое осталось за страницами «Руси». Это роман. Его нельзя перегружать деталями. Каждый литератор обязан отобрать главное. Таково общее правило, но как трудно ему следовать. Когда тебе кажется, что ты все знаешь о людях, о которых пишешь, как трудно отказаться от того, от другого. И особенно трудно, когда этих людей очень любишь. Вот где приходится усмирять и вот где приходится слушаться совета. А я к тому же обладаю, в силу случайностей жизни, самым разнообразным опытом. Очень многое могу, вернее, мог сделать своими руками — нечто вроде вольного ремесленника старого типа, который мастерит с помощью простейших инструментов, которые тысячу лет не менялись. Так или иначе, но физический труд разных видов понимаю не вприглядку.

Довелось мне служить в кавалерии. Поэтому мне известно, что конем научить владеть трудно. И именно научить. Славяне умели бить стрелами с седла и в движении коня, что требует совершенства управления конем. Я охотник, и не воскресный, а затяжной. Поэтому приходится избегать соблазнов многословия.

Еще два слова об источниках. Даже иной акт за подписями нескольких лиц о приеме той или иной ценности на склад может солгать. Авторы источников были людьми. Я стремился понять не букву, а смысл, поэтому-то и употребил выше выражение сжиться, а не изучить.