Сергей Залыгин - Комиссия Страница 66

Трое они друг к другу вот так присматривались, друг друга угадывали Дерябин, Калашников и Устинов, а четвертый, Игнашка Игнатов, ерзал на стуле в каком-то нетерпении, о чем-то, но не совсем, догадываясь…

После молчания первым сказал Калашников:

— Верно и верно: слово у нас есть, а другого за душою — ничего! Трудовые мы люди, и крестьяне-хозяева, кормильцы человечества, и защитники-солдаты, и кооперацию делали, и песню пели «Владыкой мира будет труд», а всё одно и нам бывает время, что у нас нету ничего за душой, как только слово! Хотя сильное, а хотя и слабенькое, но только оно одно. Как у ребеночков малых, когда оне пролепетать могут, а сделать не умеют и не знают как. До слез жалко самого себя в таком положении, а что сделаешь? Будем взывать! Обращаться!

— К кому обращаемся-то? — спросил Дерябин. Сердито спросил, неохотно, а в то же время подвигаясь на табурете к столу и вынимая из кармана гимнастерки замусоленный карандашик.

— К гражданам и товарищам… — пояснил Калашников. — Ко всем гражданам и гражданкам, которые пожелают быть людьми…

Уже поздно ночью Обращение было написано в следующем виде:

«Стало известно населению о приходе новой власти в г. Омске, говорилось в нем. — Ясно, что за этой переменой последуют и другие, и не будет в Сибири организации или союза людей и даже отдельного человека, которого это не коснется.

И вот, в сознании предстоящих испытаний, Лесная Лебяжинская Комиссия поставила перед собою вопрос — нужна ли она теперь? Не будет ли она противоречием для нового государственного устройства Сибири?

Сообщаем гражданам, пожелающим выслушать нас, а прежде всего нашим избирателям, что Комиссия и впредь намерена существовать.

Вот наши мысли, через которые мы приняли это решение.

Хотя человек и называет себя существом мыслящим, немыслимыми остаются его ошибки, заблуждения и жестокости друг к другу. Так что мысль становится бессильной понять всё это. И все-таки тут не самый еще конец человечества и еще может теплиться надежда на разум и на сердечное раскаяние в собственных ошибках прошлого.

Но когда это попрание разума и сердца, когда немыслимость будет перенесена человеком на природу, то уже не сможет быть у людей никакого будущего и неизбежен их конец, позорный и ужасный, потому что это будет концом всякого сознания — человеческого, божественного или еще неизвестных сил. А когда так, то уже и сегодня человеку незачем жить. Разве это жизнь, которая преследует свой собственный конец и обращает в прах всё живое и даже мертвое? Нет, это действительно один только позор!

И Лебяжинская Лесная Комиссия убеждена, что любая власть не усмотрит в ее деятельности хотя бы капли чего-либо противодействующего ей. Ведь истинное назначение власти — разумный закон и порядок, а закон и порядок не могут быть без убережения людьми всей природы и земли, на которой они существуют, а именно к этому убережению стремится наша Комиссия. И кому, как не крестьянину, кормильцу человечества в целом, а среди него — властей и правительств, заниматься таким убережением?

Мы убеждены, и даже глубоко, что в разумном будущем человек сперва положит в основу тот либо другой закон природы, а уже после приспособит к нему свой человеческий закон. К примеру, в законе природы ни один даже самый хищный зверь не истребляет другого, хотя бы и самого слабого, а только поедает его по мере истинной необходимости, ради только сохранения своей собственной жизни, отсюда и человек должен будет принять закон о невозможности истребления отдельных племен и народов, то есть о невозможности войн между собою.

Но так будет еще не скоро. Мы до этого, конечно, не доживем. Однако покуда мы живые — мы должны стремиться к этому разуму. Ведь для чего-то он у нас все-таки имеется?!

Итак, дорогие сограждане, продолжим нашу хотя и скромную, но работу на благо нас же самих, на благо наших детей (что то же самое), на благо власти и государства, которое будет при нас и долгое время после нас.

Сограждане! Не будем гордиться, но факт есть всё же факт: мы, хотя и с отдельными ошибками, добились такого распределения лесного запаса, что почти полное большинство граждан признало его справедливым. А когда это было в прошлом? Этого в прошлом еще не было, и это значит, что мы заглянули в справедливое будущее. Мы установили народные ценники на лес строевой, дровяной и на жердянник, и, хотя вокруг хозяйственная разруха и упадок, и цены вообще отсутствуют, и порядка нет нисколько, — наш ценник является вполне действующим.

Мы приняли первые меры к восстановлению лесного подроста, и к устройству лесных промыслов, и тому подобное. Наша Комиссия обращена к природе, то есть к девственной чистоте и к самому разумному в мире порядку, и вот именно это и позволило нам оказать хотя и малое, а все-таки влияние на беспорядок повседневной жизни нашего сельского общества — примером тому служит хотя бы только борьба с самогоноварением, за которую опять же подавляющее большинство граждан, а особенно гражданок, не может не выразить нам самой сердечной благодарности. Не будем таиться — нам трудно воспитать в себе сознательное отношение к общественной собственности и самодисциплину, но всё же пройденный опыт кооперирования и нынешняя работа Комиссии подают нам надежду на самих себя.

Вас, граждане Лебяжки, мы призываем к всесторонней поддержке избранной вами же общественной организации, на сегодня — единственной в селе и тем более необходимой для утверждения во всех нас гражданственности и понятия, которые не создаются ничем, как только равноправным общественным сотрудничеством.

Вокруг бушует война, и деятельность нашей Комиссии при свете ее зловещего и совсем уже близкого зарева может показаться никому не нужным и даже глупым занятием. Но в действительности это совсем не так, ибо любая работа в пользу общества должна быть исполнена нынче со всей ответственностью людей друг перед другом. Как раз нынче, как никогда, это святой долг и обязанность человека.

И не для того наши предки привели нас в Сибирь, чтобы мы уничтожали ее земли и леса и самих себя уничтожали бы в распрях и братоубийстве. Прадеды наши верили в разум свой и в разум наш, а мы только продолжаем эту веру!»

Керосин, который водился прежде в избе Панкратовых, давно был сожжен Лесной Комиссией в ночных ее трудах, и теперь, потрескивая-попыхивая, светил жировичок-плошка. Фитилек был пеньковый, трещал, дымил, то вспыхивал, а то совсем почти что угасал. Свет от него шел густо-желтый, а угольно-черные тени падали на стол, на пол, на стены: кудлатая, неподвижная голова Петра Калашникова, подпертая одной рукой, остроносая — Дерябина, Игнашкин отпечаток — голова клонится, клонится, потом резко дергается кверху.

От Устинова тень отражалась и на столе и на полу и всё время шевелилась — Устинов был нынче за писаря.

Когда кончили работу и вздохнули все с облегчением, поглядели друг на друга ласково и не без гордости — вот как смогли сделать, как написать! Дерябин придвинул к себе стопку листочков и сказал:

— Теперь вот что, Устинов! Теперь всё, как тут есть, перепиши начисто. А то, кроме как ты, никто твою руку не поймет. Ну а мы, все остальные, придем сюда утром, и каждый, уже с чистовика, тоже перепишет Обращение. Может, и не по одному разу, а по два. И даже по три. Чтобы шире распространить его в массе, если уж оно существует. — Тут Дерябин вздохнул, задумался, а потом и еще сказал: — Хотя кто его знает? Вполне может быть, мы и зря занимаемся. Нынче надо заниматься оружием, а больше ничем. Как поняли уже многие селения и уезды.

— Нет, я не согласен! — тут же и горячо, будто и не было об этом споров, отозвался Калашников. — Не будет другого исхода — будем воевать! Но воевать надо уже бессловесно, со сжатыми губами! То есть у меня должно быть сознание, что я всё сказал, ни одного слова убеждения и рассудка не забыл. Ни полслова! И ежели после того меня не захотели услышать и понять тогда у меня действительно ничего другого не осталось, как оружие! И хотя я на возрасте и человек не военный, но пойду в первой шеренге! Ежели адмирал начнет с нами преступно и зверски делать, как атаман Анненков делает с народом в Сибири, как Семенов — за Байкалом, как Деникин — в России, — я пойду, ни минуты не задумавшись, и своей жизни мне не жалко, когда он меня убьет, потому что жить под издевательством и произволом — это гораздо хуже, чем помирать! Я одного не могу: воевать и думать — будто я забыл своему врагу сказать и объяснить о себе, а он, не поняв меня, из-за своего непонимания и воюет со мною!

— Ну, это ему очень хорошо — твоему врагу, — усмехнулся Дерябин. — Он умный стал, он радуется, что даже в простом народе и то разные слова нынче произносятся: «демократия», «свобода и равенство», «долг и сознание»… И покуда ты все эти и прочие слова ему говоришь, он в тебя первый — пиф-паф! — получай демократию!