Михаил Пришвин - Цвет и крест Страница 66

– Хочешь, – сказал рабочий, – зайди к нам посмотреть; мы не дереву молимся, а духу, и драться нам не из-за чего. Божество деревянное у нас давно разбито. Бог есть дух, Бог есть любовь.

И увидал Саморок голые стены, а люди сидят хорошие, и как-то особенно молятся, – и хорошо, и тяжело: не на чем глаз остановить.

– А Христос у вас голенький, – сказал после службы Саморок.

– Голенький, – улыбнулись братья, стали ему рассказывать и пояснять Священным Писанием, отчего Христос у них голенький.

Все было так ясно и хорошо в их речах; и раз и два и три все ходил к ним потом слушать рассуждения, а чего-то главного не мог понять.

Была в их речах, скрывалась где-то простая самая подковырочка вроде бородавки к потайному ключу, и ее никак не мог понять Саморок: слушал, кивал огромной головой, будто во всем соглашался, а в то не мог проникнуть и мучился.

– Вера приходит от слышания, – сказал однажды евангельский брат.

И вдруг как свет какой с неба упал. Саморок поднялся и воскликнул:

– Ага! Понимаю: все нужно принимать на себя!

Понял он в эту минуту вдруг, что в Священном Писании все о нем же, о Самороке, и говорится все о нем, до малейшей черточки; и все сразу ясно, как день, отчего и эти люди так молятся, и отчего Христос у них голенький.

– Понимаю, – воскликнул Саморок, – все нужно принимать на себя!

Слезы ручьем потекли из глаз его, слезы радости, что душа себе выход нашла. Братья и сестры по духу окружили его, радуясь новому брату. Тут же перед моленной, на улице, чтобы все видели, стал на колени Пимен, не стыдясь, не унимая бегущих слез.

А прохожие смотрели на него и, смеясь, говорили:

– Вот человек, – нашел себе веру, и водка у него слезами выходит.

На коленях перед иконами стояла Маша и была в молитве своей тиха, как спокойная речка в русле Адамовом.

– Что ты молишься богам деревянным? – говорит ей брат.

И снимает иконы. Огонь в печи разводит. А Маша, немая, смотрит, будто приведена сама на сожжение.

Окруженные пламенем стоят в печи иконы, и еще есть надежда, еще верит Маша, что останутся неопалимые, как три отрока в пещи огненной.

Горят. Но Маша верит, что святой это пламень, бежит смотреть, не покажется ли чего из трубы. Дым из трубы валит простой.

– Сбегала, посмотрела? – усмехается Саморок, – нет ничего.

И спокойно, помешав жар, закрывает трубу.

Но это кажется только, что ничего не случилось; не та Маша, и Пимен не тот теперь, – оборвалась речка Адамова.

Брат с сестрой вместе читают Библию, он ее учит:

– Нужно все примать на себя. Что бы ни было, все на себя; о нас, живых, в этом доме идет речь, а не о тех, что там. Где там? Что там? Того мы не знаем. Нужно все примать на себя!

Начали от самого сотворения мира книгу на себя переводить: вот она, прежняя наша тьма, когда еще мы верили в богов деревянных, хаос вселенной – хаос нашей души. Этот первый свет – свет истинной веры. Стал свет, и отделилась ночь. И было утро, и был вечер – день первый.

– Нужно все примать на себя, – говорил Саморок. – Бог значит свобода, а не дерево. Адам – разум твердый, а не мужик Адам. Понимаешь?

До полуночи книгу на себя переводили и пришли к тому месту, как Лот в пещере уснул с дочерьми и Бог не осудил этого, и дети, рожденные Лотом от родных дочерей, были угодны Богу, творившему род человеческий.

Это как? Лотову пещеру как принять на себя?

Крепко задумался о Лотовой пещер Саморок, и так уснул с нерешенным вопросом: что значит пещера Лотова?

Снился ему в эту ночь лес необыкновенный, лес большой, на всю землю лес, натемно закрывающий небо. Из лесной густели, из темени в разных сторонах взывают люди к закрытому небу, молятся; но слова молитвы падают, слово Бог стало звук немой и сухой. И вот во тьме лесной показались огни и голоса. «Это мы, – говорят, – идите за нами, мы вас выведем». И повели род человеческий в разные стороны строить храмы из драгоценных камней, создавать в лесу небо. Он, Саморок, не хочет идти за разбойниками, он один, сам хочет найти правильный путь; идет он в темном лесу и вот видит перед собой пещеру…

Петух закричал. Проснулся Пимен, открывает глаза: вся в белом, в лунном сиянии стоит на коленях Маша и молится горячо на пустые места, где раньше стояли боги деревянные.

– Речка Адамова!

Задрожала Маша, испугалась брата. Но Саморок ласково поднял ее и, лаская и уговаривая, вошел с нею в пещеру Лотову.

Когда на другой день заканчивалось молитвенное собрание общины христиан, вспомнил свой сон Саморок и как он потом вошел в пещеру, и открылось ему тут, что Бог есть свобода и начало жизни. Радостно после службы объявил он своим братьям по духу, что этою ночью, подобно Лоту, сочетался, и так этому быть: Бог есть жизнь и свобода. И тут опять будто сон наяву: как в лесу тогда, вдруг все замолчало, и он один. Или эти братья только вид делают, что свободные? Наступило молчание, и все, ничего не сказав ему, разошлись из моленной. Как потом приходил к нему старший брат и ласково, запинаясь, говорил ему об исключении грешника из общины, и как потом гнал он брата этого по городу метлой, и как потом с сестрою выходил навсегда из дома, – все было как сон: лес, необыкновенный, большой, на всю землю лес, натемно закрывающий небо, и в лесу голоса и обманчивые огни.

Дня через три голодные, с жалобным мычанием, тем же следом вышли в поле пятнадцать коров. Впереди шла самая старая корова, вся в зализах, корках и со скрипучими копытами. На окраине города, у двух дорог – в лес и поле, – коровы остановились и долго стояли, будто советуясь, куда же идти, – в лес за хозяином, или в поле. От старой коровы развелось все это стадо, она одна помнила Крещеные Нивки и первая двинулась в поле, а за нею и все стадо пошло. Шли коровы гужом, не останавливаясь, полями, лесами, берегом речки, по высокому кряжу, до самого Фомы-апостола, где некогда утонул первый Грамотный. Поселок «Крещеные Нивки» стал теперь настоящим селом с церковью, но старая корова узнала прежний дом и у ворот остановила все стадо. Брат, прозванный Каином, сразу узнал старую корову, впустил ее со стадом, накормил и пошел в город узнавать, что там случилось такое, отчего коровы покинули брата.

– Ушел Христа искать, – сказали в городе. – От Забастовки ему маленько горошку подсыпало, ходит и спрашивает: «Христос или коровы?». Теперь бросил коров, ушел искать Христа.

Брат Каин тут помолчал, что коровы пришли к нему, придержался, а потом уж само собой вышло, что раз человек ушел Христа искать, то куда же деваться коровам? Так они и остались у Каина.

Старички

Бывает в Крыму весной, – отчего это бывает, мне объяснили ученые: при медленном согревании моря и все еще очень холодных горах верхний, горный слой атмосферы уляжется, не смешиваясь, на нижнем и так долго пребывает, пока вдруг от какой-нибудь ничтожной причины равновесие нарушится; тогда, бывает, при ясном небе с шумом и свистом косой полосой от края плоскогория к берегу моря мчатся захваченные ураганом облака, цветы, крыши домов и повергаются в море; на воде, до той поры спокойной, синей, поднимается белый вихрь, похожий на зимнюю нашу метель, и так странно бывает смотреть, как в белых клубах этой метели мчатся куда-то красные розы.

Я это видел сам весной в Крыму: летели в море цветы персиков, ветки кипарисов, розы, магнолии; теперь, при воспоминании, из белых клубов метели встают передо мною человеческие лица: старички Михаил Иванович и Прасковья Михайловна; теперь мне кажется, будто весенний ураган вместе с цветами унес в море и их…

Было это в одном курорте на Южном берегу. Я жил у своих друзей в лучшей свободной комнате: друзья мои занимались «туберкулезной промышленностью», как в шутку называют в Крыму курортное дело. Когда приезжие снимали мою комнату, я переходил в другую, свободную. И так, странствуя из коридора в коридор, из этажа в этаж, очутился на самом верху, на башне.

Вокруг моей башни на крыше дома была устроена широкая площадка с лавочками; сюда постоянно приходили жильцы любоваться видом Генуэзской крепости, восторгались, пели, шутили, объяснялись, и каждое, даже тихо сказанное слово было слышно в башне, – вот отчего эта комната оставалась всегда пустой.

Все, должно быть, издавна привыкли думать, что башня пуста, и не стесняясь говорили все. Я кашлял, стучал, меня пугались, вскрикивали, убегали. Но мало-помалу и я привык не обращать внимания, и ко мне привыкли.

И мало было интересного для наблюдения в этом почти исключительно дамском пансионе. Дамы были все скромные; кто не имел средств, чтобы поселиться у дорогого и веселого Александра Безродного, кто боялся прямо подступиться к веселью, постоянно ссорились между собою, скучали, и все представляли себе, что настоящий Крым не здесь, а где-то там, у недоступного Александра Безродного.