Михаил Арцыбашев - Санин Страница 67

— Санина попросите, — ехидно предложил Иванов. Шафров удивленно взглянул на него, но лицо Иванова было невозмутимо, и он поверил.

— Санин, Санин… где Санин, господа? — заторопился он, высматривая близорукими глазами. — А!.. Владимир Петрович… скажите вы несколько слов… что ж так!

— Сами скажите, — сумрачно ответил Санин, прислушиваясь к замолкшему голосу Карсавиной.

Этот высокий, богатый и в рыдании голос все еще чудился ему в воздухе.

— Если бы я мог сказать, то, конечно бы, сказал… Ведь это был, в сущности говоря, за-ме-чательный человек!.. Ну пожалуйста… два слова!

Санин в упор посмотрел на него и с досадой сказал:

— Что тут говорить?.. Одним дураком на свете меньше стало, вот и все!

Резкий громкий голос его прозвучал с неожиданной силой и отчетливостью. И сначала все как будто застыли, но в ту же секунду, когда многие еще не успели решить, услышать им или нет, Дубова рвущимся голосом крикнула:

— Это подло!

— Почему? — вздернув плечами, спросил Санин.

Дубова хотела что-то крикнуть и потрясти рукой, но ее окружили какие-то барышни. Все зашевелились, задвигались. Раздались несмелые, но возмущенные голоса, замелькали красные возбужденные лица, и, как будто ветер пахнул в кучу сухих листьев, толпа быстро метнулась прочь. Шафров куда-то побежал, потом вернулся. В отдельной кучке возмущенно размахивал руками Рязанцев.

Санин невнимательно посмотрел в чье-то негодующее лицо в очках, зачем-то очутившееся у него под носом, но совершенно безмолвное, и повернулся к Иванову.

Иванов смотрел неопределенно. Натравливая Шафрова на Санина, он отчасти предчувствовал какой-нибудь инцидент, но не то, что произошло. С одной стороны, вся эта история восхитила его своей резкостью, с другой стороны, чего-то стало жутко и неприятно. Он не знал, что сказать, и неопределенно смотрел поверх крестов, в далекое поле.

— Дурачье, — с искренней тоской сказал Санин.

Тогда Иванов устыдился, что мог колебаться над чем бы то ни было, и, притворяясь невозмутимым, поставил сзади себя палку, оперся на нее и сказал:

— Черт с ними. Пойдем отсель!

— Что ж, пойдем…

Они прошли мимо враждебно смотревшего на них Рязанцева и кучки бывших с ним и пошли к выходу. Но еще издали Санин заметил группу малознакомой ему молодежи, столпившейся, как бараны, головами внутрь. В центре Шафров суетливо размахивал руками и говорил, но при виде Санина замолчал. Все лица повернулись к нему, и на всех было странное выражение: смеси благородного возмущения, робости и любопытства.

— Это против тебя злоумышление! — сказал Иванов. Санин вдруг нахмурился, и Иванов даже удивился, увидев выражение его лица. А когда из группы студентов и девиц, не то с испуганными, не то с восхищенными розовыми личиками, выделился Шафров и весь красный, как бурак, щуря близорукие глаза, направился к Санину, тот остановился в таком повороте, точно хотел ударить первого попавшегося.

Шафров, должно быть, подумал именно так, потому что остановился дальше, чем нужно, и побледнел. Студенты и барышни, точно маленькое стадо за козлом, столпились за ним.

— Чего вам еще? — негромко спросил Санин.

— Нам ничего… — смешавшись, ответил Шафров. — Но мы хотели от всей группы товарищей выразить вам свое порицание и…

— Очень мне нужно ваше порицание! — сквозь зубы и с недобрым выражением возразил Санин. — Вы меня просили, чтобы я сказал что-нибудь о покойном Сварожиче, а когда я сказал то, что думал, вы выражаете мне свое негодование?.. Ладно!.. Если бы вы не были глупыми и сентиментальными мальчишками, я бы сказал вам, что я прав, и Сварожич действительно жил глупо, мучил себя по пустякам и умер дурацкой смертью, но вы… а вы мне просто надоели своей тупостью и глупостью, и подите вы все к черту! Трогаю я вас?.. Марш!

И Санин пошел прямо, разрезав заслонивших ему дорогу.

— Вы не толкайтесь, пожалуйста! — тоненьким голосом, в котором было что-то петушиное, запротестовал Шафров, красный до слез.

— Это безобразие! — начал кто-то, но не кончил.

Санин и Иванов вышли на улицу и довольно долго молчали.

— Ты ж чего людей пужаешь! — заговорил Иванов. — Зловредный ты человек опосля этого!

— Если бы тебе всю жизнь так упорно лезли под ноги эти вольнолюбивые молодые люди, — серьезно ответил Санин, — так ты бы и не так их пугнул!.. А впрочем, черт с ними!

— Ну не плачь, друг! — не то серьезно, не то шутя возразил Иванов. — Знаешь что… Пойдем-ка мы, купим пивка и помянем раба Божия Юрия! А?..

— Что ж, пожалуй! — равнодушно ответил Санин.

— Пока приедем, все разойдутся, — оживленно заговорил Иванов, — мы у него на могилке и выпьем… И покойнику почет, и нам удовольствие!

— Так!

Когда они вернулись на кладбище, там уже никого не было. Кресты и памятники стояли, точно в ожидании, неподвижно придавив желтеющую землю. Ни одного живого существа не было видно и слышно, и только, шурша опавшей листвой, проползла через дорожку скользкая черная змея.

— Ишь ты, гадина! — вздрогнув, заметил Иванов.

У свежей могилы Юрия, на которой пахло взрытой холодной землей, гнилью старых гробов и зеленой елкой, они вывалили на траву груду тяжелых пивных бутылок.

XLV

— А знаешь что… — сказал Санин, когда через час или два они вышли на темную сумеречную улицу.

— Что?

— Проводи меня на вокзал, да и поеду я отсюда. Иванов остановился.

— Чего ради?

— Скучно мне тут…

— Испужался, что ли?

— Чего? Хочется уехать, и все тут.

— Зачем?

— Друг, не задавай глупых вопросов! Хочется, только и всего… Пока людей не знаешь, все кажется, что они дадут что-нибудь… Были тут интересные люди… Карсавина казалась новой, Семенов умирал, Лида как будто могла пойти необычной дорогой… А теперь скучно. Надоели все. Или тебе этого недостаточно? Понимаешь, я вытерпел этих людей сколько мог терпеть… больше не могу.

Иванов долго смотрел на него.

— Ну пойдем… — сказал он. — А с родными попрощаться?

— А ну их… они-то и надоели мне больше всех.

— Да вещи возьмешь же?

— У меня их немного… Ты иди в сад, а я пойду в комнаты и подам тебе чемодан в окно. А то увидят, пристанут с расспросами, а что я им скажу такого, что бы их утешило?

— Та-ак… — протянул Иванов и на минуту потупился, потом махнул рукой. — Очень это для меня прискорбно. Друг… ну да что уж там!

— Поедем со мной.

— Куда?

— Да все равно куда. Там видно будет.

— Да у меня и денег нет.

— И у меня нет, — засмеялся Санин.

— Нет, уж ступай сам… С пятнадцатого у меня занятия начинаются. Так-то спокойнее!

Санин молча посмотрел ему прямо в глаза, и так же прямо посмотрел на него Иванов. И вдруг ему стало чего-то неловко, и он съежился, точно в зеркало увидел отражение свое гнусным. Санин отвернулся.

Они пошли через двор. Санин вошел в дом, а Иванов в потемневший сумеречный сад, где грустно встретили его тени осеннего вечера и запах тихого тления. По траве и кустам, шелестя листьями и хрустя сухими ветками, Иванов подошел к окну в комнату Санина. Оно было открыто и темно.

А Санин тихо прошел через зал и остановился против балконной двери, услышав знакомые голоса.

— Чего же ты от меня хочешь? — послышался с балкона голос Лиды, и Санина поразили его тусклые измученные нотки.

— Я ничего не хочу, — ответил Новиков, и, очевидно, против воли голос его звучал ворчливо и надоедливо, — мне только странно, что ты смотришь так, будто приносишь для меня жертву… Я ведь…

— Ну, хорошо… — сорвался голос Лиды, и хрустальные звуки близких слез неожиданно зазвучали в сумеречной тишине вечера. — Не я… ты приносишь жертву… ты!.. Я знаю!.. Чего же еще нужно от меня?

Новиков хмыкнул недоумевающе и смущенно, но слышно было, что он чуть-чуть сконфузился и старается скрыть это.

— Как ты не можешь меня понять!.. Я тебя люблю, и потому это не жертва… Но если ты сама смотришь на наше сближение, как на жертву с чьей бы то ни было стороны, то тогда что ж это за жизнь будет у нас?

Голос Новикова окреп и зазвучал убедительно и даже обрадованно, точно он вдруг нашел настоящее и рад был, что теперь уж наверное убедит Лиду.

— Ты пойми… Мы можем жить только при одном условии: именно, чтобы ни с твоей стороны, ни с моей не было никакой жертвы… Что-нибудь одно: или мы любим друг друга и тогда наше сближение разумно и естественно, или мы не любим друг друга и тогда…

Лида вдруг заплакала.

— Чего же ты! — изумленно и раздраженно заговорил Новиков. — Я не понимаю… я, кажется, не сказал ничего оскорбительного… Перестань!.. Я имел в виду и тебя, и себя равно… Это черт знает что!.. Да чего же ты плачешь?.. Ничего сказать нельзя!..

— Я не знаю… не знаю…