Федор Сологуб - Том 1. Тяжёлые сны Страница 67

– Мы…

И остановились и опять переглянулись. Шестов сидел против них с опущенными глазами, то раскрывая, то закрывая перочинный нож о четырех лезвиях, в белой костяной оправе.

Наконец Гомзин сказал:

– Мы пришли от Алексея Иваныча.

– Послушайте-ка, – вдруг заговорил Оглоблин, – дайте-ка нам по рюмочке пользительной дури. Гомзин строго взглянул на него. Шестов встал.

– И если б можно, – продолжал умильным голосом Оглоблин, – чего-нибудь кисленького: соленого огурчика, бруснички.

– Да, именно, бруснички, – оживился вдруг Гомзин, и белые зубы его весело улыбнулись, – голова что-то побаливает.

– Знаете, начокались, – пояснил Оглоблин. Шестов постарался придать себе полезный вид и отправиться за водкою. Когда он вышел, Гомзин сказал вполголоса:

– Пить у него не следовало бы: всячески говоря, он – подлец.

Оглоблин лукаво усмехнулся и сказал:

– Да что ж, голубчик, по мне, пожалуй, хоть и не пить. Ну его к черту, в самом деле!

– Ну теперь уже, раз что просили, надо по рюмке… Шестов вернулся, сел на свое место. Сказал:

– Сейчас принесут.

– Нас прислал Алексей Иваныч, – объявил Гомзин. – Вы писали ему вчера письмо.

Шестов вдруг вспыхнул и заволновался. Сказал:

– Да, писал и почти жалею об этом.

– Так и передать прикажете? – насмешливо спросил Оглоблин.

– Нет, это я собственно для вас, а что касается письма…

В передней хлопнула наружная дверь, зашлепали босые ноги, от сильного удара локтем отворилась дверь комнаты, – и вошла Даша, растрепанная девушка с глупым лицом, в грязном ситцевом платье. В одной руке у нее была бутылка водки, в другой она держала подносик, жестяной, покоробленный, с расколупанною на нем картинкою. На подносике стояли тарелочка с селедкою и тарелочка с моченою брусникою с яблоками. Все это установила она на зеленом сукне письменного стола, вылетела из комнаты, вернулась через полминуты с тремя рюмками, двумя ложками и вилками, со стуком поставила все это на стол и скрылась. Шестов и его гости в это время молчали.

– Я вчера писал Алексею Иванычу, – заговорил Шестов, – мне кажется, довольно определенно. Что же намерен он теперь сообщить мне?

– Он очень сердится, – ответил Оглоблин. – Рвет и мечет.

– Да, он весьма раздражен, – подтвердил Гомзин.

– Ну, мне кажется, – сказал Шестов, – сердиться и раздражаться скорее я имею право. Гомзин наставительно стал объяснять:

– Вы должны были иметь в виду, что он теперь так взволнован и огорчен. Вполне естественно, что он сказал что-нибудь резкое. Но он положительно говорил нам, что не сказал ничего оскорбительного.

– Решительно ничего оскорбительного, – подхватил Оглоблин. – Однако, не выпить ли хлебной слезы?

– Налейте, – отрывисто сказал Гомзин и спросил Шестова: – Мы не понимаем, чем же вы недовольны?

Оглоблин налил все три рюмки, взял одну, стукнул ею по краям двух других, потом крикнул:

– Сторонись, душа, оболью!

И выпил. Широкою ладонью обтер губы, зацепил на ложечку брусники и сказал:

– Ну, господа, что ж вы? Не отставайте. Гомзин выпил, сделал такое лицо, как будто проглотил гадость, и пробурчал:

– Этакий сиволдай!

Он потянулся за брусникою.

– Вы не понимаете? – сказал Шестов. – Он в моей квартире вел себя безобразно. Я ему это и написал.

– Нет, позвольте, – сердито возразил Гомзин, – вы должны сказать, чем вы оскорбились. Иначе, помилуйте, что же это будет?

– Да, конечно, – сказал Оглоблин, – нам надо знать, мы все-таки по поручению… ну, и все такое. А то что ж пороть горячку из-за пустяков.

– Да вы какое именно поручение имеете? – досадливо спросил Шестов.

– Да вот, – объяснил Гомзин, – Алексей Иваныч очень раздражен и желает получить от вас объяснение письма.

– Какое ж ему объяснение? Ведь он оскорбил, а не я.

– Да что тут валандаться! – решительно сказал Оглоблин. – Вы на дуэль вызываете?

«А что, – подумал Шестов, – желаю ли я с ним драться, с этим?.. Фи, гадость какая!»

Брезгливо поморщился и ответил:

– Это, кажется, понятно. Уж это от него зависит принять вызов, или извиниться, или еще что выбрать.

– В таком случае, – сказал Гомзин, – нам необходимо знать, что именно вы считаете оскорбительным.

Шестов опустил глаза. Стало совестно рассказывать о вчерашней грубой сцене. Сказал:

– Я просил Василия Марковича Логина принять на себя в этом деле переговоры, – прошу вас к нему обратиться.

Гомзин и Оглоблин переглянулись.

– Ну, этого мы не можем сделать, – сказал Гомзин, – мы еще не получили полномочий.

– Зачем же вы пришли? – спросил Шестов. Взволнованно заходил по комнате.

– Да нам, собственно, надо знать, в чем именно… Шестов говорил бешено-тихим голосом.

– В том именно, что он вчера пришел, когда меня не было, сел на кресло, положил ноги на диван и говорил оскорбительные слова моей тетке. Понятно?

– Позвольте, – сказал Оглоблин, – что ж такое? Ну, он вчера выпил лишнее, ну что ж из того.

– Надеюсь, однако, что вы теперь имеете что сказать Алексею Иванычу, а о прочем обратитесь к Василию Марковичу.

– Хорошо, мы это передадим, – говорил Гомзин, – но еще раз говорю, что Алексей Иваныч раздражен. Впрочем, я уверен, что теперь он снабдит нас достаточными полномочиями. Поэтому я посоветовал бы вам поспешить окончить это дело. Алексей Иваныч шутить не любит. Так вот, мы предлагаем вам взять письмо назад.

– Господа, я просил бы вас прекратить: ведь уж все сказано.

– В таком случае имею честь… Гомзин церемонно раскланялся.

– Имею честь… – также церемонно повторил Оглоблин и вдруг прибавил: – А вы вашей рюмки так и не выпили? Распоясной-то? Вы, может быть, по утрам не употребляете этого крякуна? Я ведь также, но…

– Константин Степаныч! – строго позвал Гомзин.

Он стоял уже в дверях.

– Сейчас, сейчас. Но, видите ли, опохмелиться. Так уж я вашу хлобысну.

– Ну, однако, это черт знает что, – проворчал Гомзин. – Послушайте, Константин Степаныч! Оглоблин придержал рюмку у рта.

– Ась? – откликнулся он.

– Ну чего же один лакаешь, свинья! – энергично выругался Гомзин. – Налей и мне за компанию.

– Это дело, – похвалил Оглоблин.

Он налил Гомзину и поучительно сказал:

– Нет питья лучше воды, как перегонишь ее на хлебе.

Друзья выпили и закусывали. Шестов угрюмо смотрел на них.

– Хорошая брусника! – похвалил Оглоблин.

– Эге! – отозвался Гомзин. Оглоблин опять обратился к Шестову:

– Право, оставили бы, голубчик. Эх, чего там задираться! Возьмите назад письмецо, – вот мы его с собой приволокли. Ась, возьмете?

Оглоблин ласково всовывал в руки Шестова письмо, которое вынул из кармана. Шестов молча отстранился.

– Ну как знаете. А только он очень сердится. Распрощались, ушли.

В тот же день к вечеру Вкусов посетил Логина и объявил ему, что дуэли не допустит.

Глава тридцать четвёртая

Нета стояла на одном конце качельной доски, Андозерский на другом. Качались. В этом неудобном положении Андозерский успел объясниться в любви – и получил отрицательный ответ.

– Остановите качели, – сказала Нета.

– Я люблю вас, – повторил Андозерский.

Он стал поддавать слабее, но не останавливался.

– Жалею вас, – насмешливо сказала Нета. Держась за веревки и качаясь, они перекидывались отрывочными восклицаниями.

– Все бы отдал, – страстно восклицал он.

– Пустите! – гневно крикнула Нета.

– Добьюсь любви.

– Довольно!

– Любовь – великая сила.

– Пустите!

– Вы будете моею.

Нета вдруг сильно взмахнула качели. Она и Андозерский стояли с раскрасневшимися щеками и горящими глазами и все сильнее подбрасывали ногами доску, словно состязались в дерзании.

– Ты будешь моею!

– Никогда!

Замолчали. Качель взлетела так высоко, как только позволяли веревочные подвесы. Большие зубцы гипюрового воротника развевались и били Нету по лицу. Вдруг Андозерский заметил, что Нета сильно побледнела; ее глаза загорелись; вся она подвинулась к одному краю доски и как-то странно перебирала руками.

«Спрыгнет!» – догадался Андозерский.

Сильным напряжением задержал взмахи качелей. Нета сделала движение, но прежде, чем успела приготовиться к прыжку, уже Андозерский стоял на земле и удерживал доску. Нета сделала шаг к середине доски. Андозерский схватил ее за талью, снял с доски и поставил на землю. Нета тяжело дышала. Повторила:

– Никогда!

– Увидите! – ответил он.

Она отвернулась, хотела уйти. Он опять схватил ее. Губы его почти касались ее щеки. Но она вывернулась и убежала.

«А, эта не уйдет!» – подумал Андозерский.