Алексей Писемский - Люди сороковых годов Страница 67

- Считаю это важнейшим и существеннейшим условием, - отвечал тот.

- Поэтому, если бы вас полюбила Анна Ивановна и вы бы женились на ней, ваша любовь была бы продолжительнее нашей? - захотелось Павлу кольнуть немного приятеля.

- Вероятно; но тогда Анна Ивановна должна была бы быть совершенно других свойств, - отвечал Неведомов с грустной усмешкой.

Павел, в свою очередь, тоже усмехнулся и покачал головой.

Когда они поехали обратно, вечерний туман спускался уже на землю. В Москве их встретили пыль, удушливый воздух и стук экипажей. Вихров при прощании крепко обнял приятеля и почти с нежностью поцеловал его: он очень хорошо понимал, что расстается с одним из честнейших и поэтичнейших людей, каких когда-либо ему придется встретить в жизни.

Дома он застал, что Клеопатра Петровна стояла в своей комнате и держала в руке пачку каких-то бумаг.

- Что это у тебя за бумаги? - спросил ее Павел.

- Письма твои, - отвечала Фатеева притворно-равнодушным тоном, смотрела, как их в чемодан положить и подальше спрятать.

- А всего, я думаю, лучше спрятать их в печку, в огонь.

- Зачем же? - возразила Фатеева. - Я хочу, по крайней мере, хоть по письмам видеть, каков ты был когда-то в отношении меня, - прибавила она.

- В отношении вас-с! - сказал как бы шутливо Павел и в то же время отвернулся к окну.

Ему так сделалось грустно и так досадно на самого себя; на глазах у него невольно навернулись слезы.

"Отчего я не могу любить этой женщины? - думал он почти с озлоблением. - Она возвратилась бы ко мне опять после смерти мужа, и мы могли бы быть счастливы". Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже плачет.

- Будь хоть последний день понежней со мною, - проговорила она, как бы еще не зная, исполнит он ее просьбу или нет. Павел поцеловал у нее руку и сел около нее. Клеопатра Петровна притянула его голову и, положив ее к себе на грудь, начала его целовать в лоб, в лицо Павел чувствовал при этом, что слезы падали из глаз ее. Он употреблял над собою все усилия, чтобы не разрыдаться. Так просидели они всю ночь, тихо переговариваясь между собою, но ни разу не выразили никакой надежды на возможность возвращения Клеопатры Петровны в Москву и вообще на какое бы то ни было свидание.

Войдя на другой день рано поутру в кухню, Павел там тоже застал хоть и глупую, но вместе с тем и умилительную сцену.

Иван сидел за столом и пил с горничной Клеопатры Петровны чай; Маша была на этот раз вся в слезах; Иван - угрюм.

- О чем ты плачешь? - спросил Павел горничную.

Та, как бы очень устыдясь этого вопроса, сейчас же проворно - и ничего не ответив - ушла из комнаты.

- Павел Михайлович, попросите Клеопатру Петровну, чтобы она выдала за меня Марью замуж, - сказал Иван мрачным и, по обыкновению, глупым голосом.

- Да не выдадут же, говорят тебе! - кричала Марья из коридора, в который она ушла. - Я - не Клеопатры Петровны, а баринова. Он меня и за то уж съест теперь, что я с барыней уезжала.

- А может быть, и выдадут, - сказал Павел, чтобы поуспокоить их, и велел затем Ивану идти и привести Клеопатре Петровне лошадей.

Людям остающимся всегда тяжелее нравственно - чем людям уезжающим. Павел с каким-то тупым вниманием смотрел на все сборы; он подошел к тарантасу, когда Клеопатра Петровна, со своим окончательно уже могильным выражением в лице, села в него; Павел поправил за ней подушку и спросил, покойно ли ей.

- Покойно, - отвечала она глухим голосом.

Тарантас поехал. Павел вышел за ворота проводить его. День был ясный и совершенно сухой; тарантас вскоре исчез, повернув в переулок. Домой Вихров был не в состоянии возвратиться и поэтому велел Ивану подать себе фуражку и вышел на Петровский бульвар. Тихая грусть, как змея, сосала ему душу.

"Стоило затевать всю эту историю, так волноваться и страдать, чтобы все это подобным образом кончилось!" - думал он. Надобно оказать, что вышедший около этого времени роман Лермонтова "Герой нашего времени" и вообще все стихотворения этого поэта сильно увлекали университетскую молодежь. Павел тоже чрезвычайно искренне сочувствовал многим его лирическим мотивам и, по преимуществу, - мотиву разочарования. В настоящем случае он не утерпел и продекламировал известное стихотворение Лермонтова:

Что страсти!.. Ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка!

Павел был совершенно убежден, что он разлюбил Фатееву окончательно.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

ЖИТЕЙСКАЯ МУДРОСТЬ МАКАРА ГРИГОРЬЕВА

Павел кончил курс кандидатом и посбирывался ехать к отцу: ему очень хотелось увидеть старика, чтобы покончить возникшие с ним в последнее время неудовольствия; но одно обстоятельство останавливало его в этом случае: в тридцати верстах от их усадьбы жила Фатеева, и Павел очень хорошо знал, что ни он, ни она не утерпят, чтобы не повидаться, а это может узнать ее муж - и пойдет прежняя история.

В такого рода соображениях и колебаниях прошло около двух месяцев; наконец в одно утро Иван сказал Вихрову, что пришел Макар Григорьев. Павел велел позвать его к себе.

Макар Григорьев вошел.

- Ладно, что застал вас дома, а то думал, что, пожалуй, и не захвачу! сказал он каким-то странным голосом.

- Нет, я дома! - отвечал Павел и указал старику на стул. Он всегда сажал Макара Григорьева с собой.

Макар Григорьев сел и несколько времени ворочался на стуле, кряхтел и как бы не находил, о чем ему заговорить.

- Домой вот, Макар Григорьевич, в деревню сбираюсь, - начал Павел сам.

- Ну это что же! - произнес что-то такое Макар Григорьев. - Есть оттуда оказейка, приехал один человек.

- Какой человек? - спросил Павел, не совсем понимая, что хочет этим сказать Макар Григорьев.

- Наш человек приехал; папенька ваш не так здоров... - отвечал Макар Григорьев и потупился.

- Как не так здоров? - произнес Павел, уже побледнев немного. Вероятно, он очень болен, если прислан нарочный!

- Да! - отвечал Макар Григорьев каким-то глухим голосом, и в то же время старик не глядел на молодого барина.

- Макар Григорьев, послушай, не томи меня: умер он или жив? воскликнул Павел.

- Что жив... Известно, все под богом ходим.

- Значит, он умер?.. Это я вижу, - сказал Павел прерывающимся голосом. - Когда он умер? - прибавил он как-то твердо и желая прямо поставить вопрос.

- Двадцать третьего июля изволил скончаться, - отвечал Макар Григорьев.

- И я его, вероятно, довел до смерти своей последней неприятностью, произнес Павел.

- Ничего не вы, что за вы? Семидесяти лет человек помер, не Енохом[65] же бессмертным ему быть, пора и честь знать!

- Однако это последнее письмо, которое я ему послал, я думаю, его не порадовало.

- Я не посылал этого письма, - ответил Макар Григорьев.

- Как не посылал? - воскликнул Павел уже радостно.

- Так, не посылал: что из-за вздору ссориться!.. Написал только ему, что вы очень поиспужались и писать ему не смеете.

- О, благодарю тебя! - воскликнул Павел и, вскочив, обнял и поцеловал Макара Григорьева.

- Приказчик ваш оттуда приехал, Кирьян; бумаги вам разные привез оттуда.

- Бог с ними, ничего этого я видеть не хочу; батюшка, милый мой, бесценный! Я никогда тебя уже больше не увижу! - говорил с слезами на глазах Павел, всплескивая горестно руками.

Макар Григорьев слушал его молча; на его маленьких и заплывших глазах тоже появились как будто бы слезы.

- Что плакать-то уж очень больно, - начал он, - старик умер - не то что намаявшись и нахвораючись!.. Вон как другие господа мозгнут, мозгнут, ажно прислуге-то всей надоедят, а его сразу покончило; хорошо, что еще за неделю только перед тем исповедался и причастился; все-таки маленько помер очищенный.

Павел между тем глядел в угол и в воображении своем представлял, что, вероятно, в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а теперь отец уже лежит в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым делом.

- Макар Григорьев, - начал он, - я хочу всех вас предварительно заложить в опекунский совет, а потом отпущу на волю!

- Как на волю, пошто? - спросил тот.

- А по то, чтобы вы не были крепостными; пока я жив, то, конечно, употреблю все старание, чтобы вам было хорошо, но я умру, и вы достанетесь черт знает кому, и тот, будущий мой наследник, в дугу вас, пожалуй, начнет гнуть!

- Что пустяки какие, - умрете, да в дугу кто-то начнет гнуть. Все вы вздор какой-то говорите. Позовите лучше Кирьяна к себе и примите от него бумаги; я его нарочно привел с собой!

- Ну, позови!

Кирьян вошел. Это уж был теперь совсем седой старик. Он подошел прямо к руке барина, и, как тот ни сопротивлялся, Кирьян притянул к себе руку его и поцеловал ее.