Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали Страница 68

- Проект? Переворот? Или Восток? - ухмыляется Никитич, уточняя не вслух.

А Фатали, увы, еще не научился читать мысли.

- Исчезнет вражда к иноверцам, вернее, иноверцев... - запутался Фатали: есть и то и другое!...

- не думайте, Фатали, что я забыл, как вы провалили дело с турецким консулом!

- а вы расскажите, как свою коллекцию книг пополняете! как вам полицмейстер или доверенный его пристав, составив акт о сожжении вредных книг, по экземпляру крамолы дарят!

- дарят?! - Никитич вспомнил про свою тетрадочку, куда заносит каждую приобретенную книгу и - за сколько рублей серебром, а кое-кто - знает Никитич, но молчит, как заядлый коллекционер, ибо испортишь отношения, сбывает за хорошие деньги и при помощи букинистов или своих постоянных покупателей, - сколько их, коллекционеров?

- аи да стражи предержащей власти!.. - не унимается Фатали, - а можно заглянуть в списочек, что вы передали Кайтмазову, когда он в Санкт-Петербург поехал? кстати, есть у вас там "сплетни", переписка жителя луны с жителем земли.

- не морочьте мне голову, - не верит Никитич, что есть такая книга, мы поручали вам установить с ним контакт!

- с жителями луны?!

- повлиять!

Фатали еще в пору юношеских - не по годам - иллюзий понял это задание как вполне естественное стремление царского правительства установить через него более тесные дружеские отношения с Портой.

- Может, и с шахским консулом тоже? - спросил он тогда у Никитича.

- Нет-нет! - поспешил тот. - Только с османским!

Ах, вот почему! Ну да, шах за Араксом уже не опасен, а сосед по ту сторону моря еще силен!..

- а я разве не установил? не пытался внушить? но вы захотели немыслимого! вы задумали обратить его в нашего шпиона!

- это конечная цель!

- но надо быть круглым идиотом, чтобы думать, что достаточно подачек и двух-трех слов, чтоб все стали вашими шпионами!

- вы расстроили наши планы, и этого я вам не прощу!

- я рассказывал ему, что под эгидой сильной новой власти исчезла межплеменная рознь, развилась торговля, край обрел стабильность, и светские науки стали вытеснять суеверия, приближая страну к европейскому укладу жизни, открылись - пусть это пока не совсем так - школы, вот я стал драматургом... и русский язык открыл нам доступ в большой мир великой культуры, но выполнять постыдную роль! нет, никогда!

- развалили, развалили!...

- вы неисправимы, Никитич! и пока есть такие, как вы!...

- и вы еще смеете просить, чтоб вас выпустили?!

- я смею и поеду!

- не просите, Фатали, моего согласия вы не получите!

- утешьтесь: даже Пушкину (??) не разрешили!! не побывал ни разу за границей? и ничего, представьте!

В одной из папок Никитича, розовые тесемки! спрятана на антресолях, есть копия, снята с прошения пиита покойному Бенкендорфу, попалась когда-то в глаза, и Никитич тут же и переписал: "совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай..." - и, помнит, какие-то знаки украсили копию, множество восклицаний.

- но время какое было, Никитич!

!!

- и много воды с тех пор утекло!

- вы думаете?!

- Это что же, недоверие?!

- Ну что вы, Фатали, как можно-с! В ваших же интересах, вы этих турок не знаете!

Ему не верят!

"Твое будущее - мое настоящее, Фатали!" И много бумаг он порвал и сжег в печи, прежде чем решился написать главному над Никитичем.

Так уж получилось, глубокочтимый... - и выводит рука имя-отчество именно так, как некогда выводила рука имя его отца в поэме "На смерть...", аи да Фатали! даже чин генерал-фельдцехмейстера не указал!...что в трудную минуту я обращаюсь к вам... - это впервые, но пусть думает, что уже не раз помогал. -...в большой и славной нашей наместнической канцелярии свыше двадцати лет, еще со времен... - Да, зачин очень важный и необходимый, к тому, о чем хотелось бы с вами поговорить, и мысленно, в душе, в последние дни я проговаривал, но решил, что лучше написать, тем более что тихие минуты вам почти не выпадают... - а в голове вертелось иное начало: как говорится в нашей тюркской поговорке: лучше просить одного Аллаха, чем кланяться двенадцати имамам! Но какой он Аллах? или даже имам?! еще, чего доброго, обидится, - ведь Шамиль!... Его, правда, недавно в Калугу, после пышных встреч, но все же имам! - да, это моя биография.

Надо ли вспоминать всех? и барона Розена (поэма!), и Головина (свод племен!), и Нейдгарда (?), и Воронцова (!!), и Муравьева, - пробыл с год, и с ним Фатали находился на турецком фронте, участвовал в штурме Карса; и непременно о псевдониме Карсский;

и Барятинского? А его, может, и вовсе не упоминать? не очень благоволит к нему новый наместник - родной брат императора, хотя император... но кто знает, как к нему относится теперь император? А штурм Гуниба, молодцы апшеронцы, постарались на славу! и депеша императору Александру - поздравить с Августейшим тезоименитством, день в день! отправленная с поручиком князем Витгенштейном на симферопольскую телеграфную станцию: Гуниб взят. Шамиль в плену и отправлен в Петербург. И вспомнил Фатали плененного Шамиля, - как изменился! Но не успел вглядеться в него, как грянуло "ура!". Шамиль вздрогнул, а генерал, идущий рядом: "Это в вашу честь!" А Шамиль вдруг, и такая усталость во взгляде: "Надоело воевать. Даже мед опротивеет, если его часто есть". Фатали не расслышал, но эти знаменитые слова Шамиля потом передавались из уст в уста. Нет, надо непременно назвать и Барятинского!

И о важности поездки.

И о праве гражданина империи.

И о государе тоже (к чему?! но ведь не о Николае же! "тиран мертв!" кто-то в канцелярии, но на него так глянули, что исчез, и по сей день неведомо, где он);

и о новом, с которым так много надежд. Тиран и надежда, тиран и надежда - как маятник.

И об отказе Никитича.

В эту минуту Фатали искренне верил в то, что пишет. Еще иллюзии? А ведь развеялись пеплом. Но он Должен непременно поехать! Это его долг перед своим народом! Получается довольно странно: с одной стороны, мне доверены важные государственные задания, воззвания к горцам, обращения государя императора, а с другой - эти прямо-таки унижающие мое достоинство гражданина меры предосторожности! Что это? Форма защиты меня от возможных провокаций оттоманских властей? Вид наказания за какой-то опрометчивый проступок? Метод воспитания? Или это - лошадиные зубы!! - недоверие ко мне?

И последняя фраза, дерзостная: Если не захотите помочь, - считайте, что я вам ничего не писал, порвите и выбросьте это письмо (как я рвал и сжигал не одно свое сочинение!); обострять с Фатали отношения? Ну нет, ума в наместничестве хватило.

Мелькнуло в Фатали, но, как и многие иные мысли, не записал, а они собрались в облачко, и вот оно плывет над Метехом, стремительно тая: вы хотите знать, что я ненавижу? Вспомнил, как в келье Шах-Аббасской мечети в Гяндже Мирза Шафи спрашивал о его любви и его ненависти, и он не мог ответить, юнец. Ненавижу тюрьму, выдающую себя за свободу! А что люблю? Неужто лишь свободу передвижения, когда можно покинуть тюрьму, чтобы, надышавшись на чужбине свободным воздухом, снова вернуться в эту, увы, ничего не поделаешь, тюрьму? И облачко плывет одиноко на синем небе и тает, растаяло уже.

Никитич - лицо его, как всегда, ничего не выражало, обычные серые глаза, - выдал паспорт, была получена виза, Фатали уехал в Ватум, а оттуда в Стамбул; уплыв, встретили солнце, а приплыв, простились с ним.

А Я ТОПОР ТОЧУ, ТОЧУ

- Эй, фаэтонщик! - В Стамбуле никто из посольства не встретил.

- Из России? С Кавказа?! Это к вам перебежал наш поэт-предатель?

- Ваш? А вы что, иранец?

- Я турок! - Фатали думал, что тот о Фазил-хане Шейда. - Не знаете? Наш султан сказал: "Его надо повесить, а потом сесть у виселицы и горько заплакать!"

- Нет, не знаю. - И подумал: "У нас тоже так".

А вот и, как сказал фаэтонщик, "эльчилик", посольство.

- Мы депешу о вашем прибытии получим завтра, лицо у полковника Богословского, приставленного к

Фатали, доброжелательное, а в глазах (этот взгляд постоянно чувствует Фатали в канцелярии наместника) - недоверие: а ну с каким тайным умыслом прибыл в эту враждебную нам вчера, сегодня и постоянно страну?!

Высокие железные ворота и мраморные колонны. Посол в огромной зале скучал. В коридорах пусто, будто вымерли. "Каторга!" - признался Богословский, молодой, но уже полковник.

Первые дни жил в посольстве. Поздно придешь - косится дежурный; "Где он, турка, шляется?" А потом переехал жить к давнему знакомому - послу Ирана Гусейн-хаяу. "Как? Быть в Стамбуле и не жить у меня?" - обиделся Гусейн-хан.

А как Фатали радовался, что едет в Стамбул, где есть добрая душа Гусейн-хан! Какие ему пловы Тубу готовила, но и призналась как-то Фатали: "Хоть убей, не верю в его искренность! И в сладкую его улыбку!"

"Ну что ты, - пытался ее разуверить Фатали. - А сестрам моим как он помог, ты забыла? Именно он, я убежден, добился для сестер пенсии! Шах ему ни в чем не отказывает".