Зинаида Гиппиус - Том 10. Последние желания Страница 68

Но дядя продолжал лгать, и при этом веселел, точно убеждался, что ему верят, и сам верил, что говорит правду.

С первым снегом получилось первое письмо от генерала. Снег был ранний, довольно глубокий, и лежал долго. При этом, конечно, все удивлялись и уверяли, что это необычайно, неслыханно и что старожилы не запомнят такой холодной погоды в Ялте. Андрей Нилыч, хотя и был разочарован климатом Крыма, не жаловался; здоровье его было отличное, он не скучал, сойдясь ближе с домом баронессы, которая очень радовалась усердному партнеру для преферанса. Он завел себе постоянного извозчика и почти все вечера проводил внизу. Баронесса и жила немного ближе города, на выезде.

Только в самую сильную грязь по горе – Андрей Нилыч не решался выезжать и брюзжал дома вплоть до того часа, когда нужно было ложиться спать.

Комнаты, мебель нагорной дачи – все осталось таким же, и между тем все безвозвратно изменилось, и постоянно изменялось вместе с идущими днями и месяцами. Никто не мог бы сказать, сравнивая, в чем перемена: все было другое, воздух, сквозь который видно окружающее, был другой, – и поэтому оно тоже было другое. Ваве часто казалось, что она не здесь встретила Радунцева, не здесь говорил он ей ласковые слова, от которых у нее замирало сердце, что старая картина над роялем, смотрящая на нее грустно, сдержанно и важно, не была тогда, а была другая, совсем с другим выражением. Неужели она через это же балконное стекло смотрела на те же лиловые горы, когда в парке цвели душные розы, и когда «он» входил каждый день по ступеням этого балкона? Даже Гитан, медленный, слабый и покорный, казался ей новым, ничего не знающим, недавним.

Были, конечно, и внешние перемены. С отсутствием Нюры и Маргариты дом стал молчаливее, тише. Няня Кузьминишна вела упорную, долгую и сложную войну с женой садовника и реже заговаривала с Вавой, и меньше ворчала в комнатах. Вася, лишенный уроков Нюры, целые дни проводил за роялем, и дом, большой, просторный и немного мрачный, наполнялся негромкими, длинно торжественными звуками церковных песен.

Была и еще большая перемена: Вава стала иной. Живость движений исчезла; ей теперь трудно было подняться на невысокую лестницу, не задыхаясь; она и подумать не могла бы войти пешком на гору из города. Два раза в неделю, утром, она ездила с Васей вниз, к Пшеничке, который усердно и сложно лечил ее. Но болезнь не уступала, а, напротив, шла вперед, хотя так постепенно и с такими затиханиями, что окружающие не замечали этого – и менее всех замечала Вава. Бывали дни, когда она хохотала и бегала по комнате быстрыми шажками, болтала с Васей и братом – совсем, как прежде. Андрей Нилыч с удовольствием говорил, думая так же и о своей прошедшей болезни:

– А ведь, ей-Богу, Фортунат Модестович недурной доктор. Он тебе на глазах помог.

Вася был рад, что Ваве лучше. Для него она и в эти минуты не была совсем прежней, как весной и летом; он знал, что в ней что-то изменилось, и он любил ее, изменившуюся.

Вава теперь постоянно разговаривала с Васей, и они очень сошлись. В то утро, когда выпал снег, Вася увидал его первый, восхитился и бросился к Варваре Ниловне.

– Вава, Вава! – кричал он сквозь дверь. – Скорее! Посмотри, какое все стало необыкновенное! Как всему стало тепло! Теперь еще яснее видно, что весна придет! А горы все в дорогах – ей-Богу. Извилистые такие жилы. Вообще сегодня необыкновенный день. Я сразу это заметил. Иди скорей!

Вава, неумытая, в темненьком капоте, вышла в столовую. Стены сияли от снега жидко-белым светом. Воздух за стеклом двери казался легким и острым. Горы улыбались со строгостью. Черные кипарисы парка с испугом поддерживали мягкую ризу, покрывающую их с одной стороны. Бледное небо с бледно-золотым солнцем было чисто.

Ваве стало радостно и весело. В самом деле, весна придет! И есть хорошее и необыкновенное в этом дне.

– Вася, хочешь, оденемся и побежим по парку? Как, снег хрустит или нет?

Вася взглянул на нее с деловым видом.

– А тебе не станет хуже? Смотри! Вон, говорили, тебе совсем нельзя бегать.

– Ну мы потихоньку. Даже не в парке, а тут около крыльца. Мне сегодня гораздо лучше.

И после прогулки Вава отлично себя чувствовала. Сели завтракать, молчаливый Иван принес почту.

– Тебе письмо, Вава, – улыбаясь, сказал Андрей Нилыч. Вава взяла письмо, взглянула, немного побледнела и тотчас же вышла с ним из комнаты.

После обеда, в сумерках, Варвара Ниловна позвала Васю в гостиную. Там они уселись на турецкий диван, и Вава стала рассказывать про письмо.

Вася уже очень много знал о генерале, почти все, потому что Варваре Ниловне больше некому было рассказывать свою душу. Теперь она говорила ему про письма, читала, напрягая глаза, выдержки из писем, объясняла, почему он так долго не писал.

– Он не мог, Вася, – говорила она полушепотом. – Конечно, я должна была сначала написать. Но я не смела. Понимаешь?

Вася казался ей равным, ей хотелось, чтобы он понял, и хотелось его одобрения: Вася все отлично понимал.

– Оно так, – произнес он с важным видом и раздумчиво. – Однако почему? Если уж так любит… И обещал написать… Чего ж ему было дожидаться?

– Ах, Боже мой! Это ясно! И я сама, кажется, вызвалась написать первая, я не помню. Вот все-таки не выдержал, написал!

– Да. Написал. Что ж он там про свадьбу?

– Ничего, конечно! Глупый мальчик! Разве он станет. Ведь неизвестно, что я ему еще отвечу.

– Ну, положим, ведь ты хочешь за него замуж. Сама говорила.

– Тебе говорила! А разве можно, чтобы другой был вполне уверен? Это охлаждает. Он это чувствует, конечно, но всегда не уверен.

– Видишь ты! – с интересом сказал Вася. – Вон какие штуки. Понимаю. Только скажи ты мне, Вава, точно и досконально, почему ты непременно хочешь за него замуж? Ну, я не знаю, ты скажешь, потому, что любишь его, хочешь всегда с ним, и еще потому, что это так хорошо для тебя подходит, и еще разное… У тебя большое желание. Только оно какое-то близкое. А потом что? Ведь этого нельзя всю жизнь желать. Это сейчас должно сбыться. А потом ты что станешь делать? Надо быстро все в себе переменить и другое начать желать.

– Да зачем? Тогда уж я ничего не буду желать, у меня все будет.

Вава сказала это неуверенно, хотя ей искренно казалось, что она так чувствует. Вася покачал головой.

– Ну, уж это глупости. Желать надо. А только вот, чего желать? Последнего и постоянного, – или так, что сейчас перед собой видишь. Я вот мало ли что перед собой вижу: а мне не надо.

– Какой ты, Вася, странный. Вечно свернешь в сторону. Ты мне лучше скажи: правда, письмо доброе, милое? И про Гитана спрашивает. Гитан с нами гулял сегодня утром по снегу. Только он еще больше хромает, и нос опущен. И худой какой – ужас! От скуки, что ли… Надо написать. Ты с утра, Вася, сказал, что день необыкновенный – вот он и вышел необыкновенный.

– От скуки, думаешь, Гитан худой? Может быть. Он очень переменился, Гитан. Я на него смотрю, и кажется он мне умнее и тише.

– Да уж чего же тише! – сказала Вава и захохотала. Вася обиделся.

– Ну чего ты? Это хорошо, что тише. Чего хохочешь? Ты и сама лучше, когда тише, а не такая, как теперь.

Вава замолкла и задумалась.

Письмо нельзя было написать сразу, его следовало обдумать и много раз переписать, а потом, в конце концов, разорвать и писать новое, потому что все не выходило, как следует, и Вава сама знала, что она в писании неискусна. Вася ей не мог помочь, потому что писал еще хуже. Черновым он часто удивлялся, был даже восхищен и утверждал, что написано со штукой и хорошо. Но Вава все-таки была недовольна и целые дни проводила над бесчисленными листами почтовой бумаги.

Целая неделя прошла. Снег вдруг стаял, воздух сделался густым и грязно-серым, неприятное небо приникало к черной земле. Большие птицы, тяжело махая крыльями, перелетали в парке с одного дерева на другое, мутные в туманном воздухе. Все сблизилось и стало невыносимо домашним.

Накануне вечером Вава не говорила с Андреем Нилычем и Васей и не писала письма. Она смотрела на огонь лампы, и в лице ее было странное выражение, точно она старалась что-то вспомнить, воспоминание подходило совсем близко, но ей было трудно и больно, что оно мучило и не давалось. Вася даже спросил ее:

– О чем ты?

Но она взглянула на него с удивлением:

– Что о чем? Я так. Мне хорошо.

И в голосе ее была искренность.

На другое утро следовало отправиться в город, к Фортунату Модестовичу.

– Черт знает, что за погода! – ежился Андрей Нилыч. – Я целый день не выйду. Как раз бронхит схватишь. Советую тебе, Вава, пропустить визит. Простудишься.

– Нет, все равно, – кротко ответила Варвара Ниловна. – Уж лошади ждут. Да и Вася готов.

– Едем! – крикнул Вася весело и вдруг примолк, взглянув на Ваву.