Лев Толстой - Анна Каренина. Черновые редакции и варианты Страница 69

— Ну какъ? научите, — сказала она улыбаясь.

И имъ обоимъ казалось, такъ много, такъ много таинственно значительнаго и запрещеннаго и поэтическаго было сказано въ этихъ трехъ словахъ, что никакое объясненіе того, что значили для нихъ двухъ эти 3 слова, не удовлетворило бы ихъ. Только встрѣтившійся взглядъ и чуть замѣтная улыбка сказала, что все это — это невыразимое — понято обоими.

— Не мучайте, Анна Аркадьевна, — притворяясь сказалъ хозяинъ, — судьба рѣшается.

— Стукните такъ, чтобы поскорѣе кончилось, — сказалъ Корнаковъ, какъ будто изнемогая отъ труда игры и принимая мороженое отъ обходившаго слуги, и какъ будто послѣ игры у него будетъ такое занятіе, отъ котораго онъ также не будетъ умирать со скуки.

— Крокетовскій мефистофель, — сказалъ кто-то.

Но Вронской не замѣчалъ этаго.

— Постойте, постойте, ради Бога постойте, Анна Аркадьевна, — сказалъ онъ ей.

Не смотря на то, взглядъ сказалъ другое. Онъ, продолжая свою роль живаго участія къ крокету, взялъ изъ ея рукъ молотокъ и показалъ, съ какой силой долженъ быть сдѣланъ ударъ.

— Вотъ такъ.

— Таакъ?

— Да, да.

Она смотрела прямо въ глаза ему и невольно улыбалась.

Онъ улыбнулся тоже глазами.

— Нусъ, наша судьба въ вашихъ рукахъ.

Она ударила и сдѣлала то, что нужно было.

— Браво, браво!

И эта близость, и это пониманіе другъ друга, этотъ нѣмой говоръ взглядовъ, эта радость и благодарность его — все это, имѣвшее такое счастливое глубокое значеніе для нея, все это дѣлало счастливою, даже болѣе счастливою, чѣмъ когда она была съ нимъ съ глазу на глазъ.[1109]

Въ этотъ же вечеръ они были одни съ глазу на глазъ, и имъ было невыносимо тяжело. Это произошло отъ того, что въ этотъ вечеръ въ первый разъ Аннѣ запала мысль о томъ, что ея чувство любви ростетъ съ каждымъ днемъ и часомъ, а что въ немъ оно ослабѣваетъ. Ей показалось это потому, что онъ ничего не сказалъ по случаю извѣстія о требованіи ея мужа вернуться въ Петербургъ. Онъ ничего не сказалъ потому, что рѣшилъ самъ съ собой не начинать нынче всегда волновавшаго ее разговора о совершенномъ разрывѣ съ мужемъ, но то, что онъ ничего не сказалъ, оскорбило ее. Ей пришла мысль о томъ, что онъ испытываетъ пре[сыщеніе].[1110]

* № 76 (рук. № 47).

<Анна была въ этотъ вечеръ въ особенно хорошемъ расположеніи духа — въ томъ mischievous[1111] шутливомъ духѣ, въ которомъ Вронской еще никогда не видалъ ее. Если у Анны былъ талантъ, то это былъ талантъ актрисы и который проявлялся въ ней только тогда, когда она была въ особенно хорошемъ, какъ нынче, расположеніи духа.>

Домъ Илена посѣщался особенно охотно потому, что Илены знали, что они никому не нужны сами по себѣ, а нужны ихъ обѣды, стѣны; но что и этаго мало: нужно потворствовать вкусамъ, и они дѣлали это. У нихъ было 3 изъ 7 merveilles.[1112] Каждая съ своимъ любовникомъ. Не было ни однаго лица, которое бы косилось на это. Было все по новому. Кругъ этотъ былъ новымъ. Анна не знала его и чувствовала, что ее радушно принимали въ это масонство. Тутъ была ей знак[омая].[1113] Она встрѣчала ее и въ своемъ свѣтѣ, но здѣсь она встрѣтила ее новою. Она лѣниво признавалась въ томъ, что ей все надоѣло и что надо же что нибудь дѣлать, только бы было весело.

— Что вы вчера всѣ дѣлали? — спросила ее.

— Валялись всѣ по диванамъ по парно. Только одна Кити оста[лась] dépareillée.[1114] Ну, мы ее утѣшали.

Анну удивило это, но пріятно. Притомъ думать ей некогда было. Къ обѣду ее повелъ Вронской. За обѣдомъ былъ разгов[оръ] общій; она только успѣла сказать ему, что ей нужно переговорить съ нимъ. Послѣ обѣда всѣ пары разошлись по саду и терасамъ. Хозяйка сама отвела Анну съ Вронскимъ на терассу за цвѣты и оставила ихъ тамъ.

Разговоръ о Корнаковѣ, о крокетѣ, пока уходила хозяйка, потомъ взглядъ любви молчаливый, говорившій: «Ну, теперь мы одни, мы можемъ все сказать». «Но это все уже сказано. И зачѣмъ въ эти эмпиреи входить?» сказалъ его ласковый, спокойный взглядъ.

— Нѣтъ, они очень милы, — сказалъ Вронской. — Я хотѣлъ быть у васъ, но ждалъ видѣться, и нигдѣ не можетъ [быть] удобнѣе, чѣмъ здѣсь.

— Зачѣмъ ты хотѣлъ меня видѣть?

— Зачѣмъ? зачѣмъ? — сказалъ онъ улыбаясь.

Она не отвѣтила ему улыбкой. Она не смотрѣ[ла] на него.

— Да, но я должна ѣхать въ Петербургѣ. Вотъ читайте. — Она подала письмо.

— Письмо ничего не значитъ, значитъ ваше рѣшенье.[1115]

Онъ сказалъ это. Она понимала, что онъ хотѣлъ, чтобы она поняла подъ этимъ; но въ его тонѣ, въ его покойной позѣ послѣ обѣда было что то оскорбившее ее своей холодностью.

— Я понимаю, — началъ онъ, испуганный ее волненіемъ, — я все понимаю и потому...

— Тутъ нечего понимать, — сказала она съ грустной улыбкой. — Мнѣ нечѣмъ гордиться, я погибшая женщина и больше ничего. И дѣлай со мной что хочешь.

— Такъ надо оставить...

— Нѣтъ, только не это. Я завтра поѣду въ Петербурга и увижу его и завтра вечеромъ приходи.

Не смотря на попытки его вернуться къ разговору, она настояла на своемъ и совершенно успокоилась, вечеръ проведенъ былъ счастливо и спокойно.

* № 77 (рук. № 57).

Она бы все въ мірѣ отдала теперь, чтобы быть опять въ томъ неопредѣленномъ положеніи, въ которомъ она была до скачекъ и которое она называла мучительнымъ. «Была ли когда нибудь женщина въ такомъ ужасномъ положеніи?» спрашивала она себя. Письмо было отъ Бетси. Она звала ее на большую партію крокета къ Ильменамъ: «Это все конечно для меня, — подумала Анна. — И тѣмъ лучше».

— Кофей готовъ, и Мамзель Кордонъ съ Сережей пришли, — сказала Аннушка, удивляясь на медленность, съ которой нынче одѣвалась ея барыня.

Анна быстро одѣлась, но ей надо было сдѣлать усиліе надъ собой, чтобы войти въ столовую, гдѣ обыкновенно ожидали ее кофей и сынъ съ гувернанткой. Сережа въ своей бѣленькой курточкѣ возился у стола подъ зеркаломъ съ цвѣтами, которые онъ принесъ. M-lle Cordon имѣла особенно строгій видъ, и опять кровь прилила къ лицу и къ шеѣ Анны. «Она все знаетъ, она сейчасъ скажетъ», подумала она. И дѣйствительно, M-lle Cordon объявила, что она не можетъ оставаться въ домѣ...... если Сережа будетъ также indiscipliné.[1116] Съ трудомъ понявъ, что дѣло въ томъ, что Сережа былъ не послушенъ и impertinent, il raisonne, il vient de manger,[1117] съѣлъ тайно два персика, Анна постаралась успокоить M-lle Cordon и подозвала сына. Она сдѣлала ему выговоръ, успокоила M-lle Cordon, подтвердила положенное ею наказаніе и сѣла за кофе, испытывая успокоеніе. Какъ эта самая привычка сына прежде мучила ее! Теперь же она и не думала о немъ.

«Что же, неужели я равнодушна стала къ Сережѣ?» Она взглянула на него, провѣряя свое чувство; курчавые, рыжеватые волоса, холодный, хотя и дѣтскій, но холодный взглядъ маленькихъ глазъ, толстыя, большія, костлявыя, голыя колѣни, улыбка робкая и притворная.[1118] «Нетолько равнодушна, но онъ непріятенъ мнѣ — это маленькій Алексѣй Александровичъ.[1119] Боже мой, что я буду дѣлать? Я не могу оставаться съ этими мыслями, съ этой неизвѣстностью».[1120]

— Нѣтъ, я нынче не пойду гулять, — сказала она Сережѣ (это было обычное время гулянья ея съ сыномъ, во время котораго она отпускала гувернантку), — за то, что ты дурно велъ себя. Мнѣ надо написать письма.

Она подошла къ столу, открыла бюваръ. «Но что же я напишу Вронскому, пока не имѣю отвѣта мужа? Если бы я видѣла его. Зачѣмъ я не сказала вчера?» И опять, опять краска стыда покрывала ея щеки. Она встала отъ стола и вышла на терассу и стала по привычкѣ оглядывать цвѣты.

Шумъ колесъ мимо ограды заставилъ ея оглянуться. Между дравий[?] изгородью и оградой промелькнулъ кузовъ кареты. Карета остановилась у подъѣзда. «Это отъ него, — подумала она. — Это Иванъ Викентьичъ, это карета за мной».

Она прислушалась. Какіе то голоса говорили въ передней, женскій и мужской, она не могла разобрать. Послышались шаги съ скрипомъ толстых подошвъ. Хотя она знала этотъ скрипъ сапогъ лакея Корнея, за которые она даже выговаривала ему, она не узнала ихъ. Чтобы скрыть свое волненіе, она поспѣшно обернулась къ цвѣтамъ и стала перевязывать ихъ. Это былъ Корней, она узнала его голосъ.

— Княгиня Марья Ивановна съ сыномъ, изъ Москвы, — доложилъ онъ.[1121]

«Ахъ, я забыла», подумала Анна. Это была тетка ея Княгиня Марья Ивановна и та самая, у которой она жила въ К., гдѣ вышла замужъ за Алексѣя Александровича, бывшаго тамъ губернаторомъ, и обѣщавшая пріѣхать на этихъ дняхъ въ Петербургъ для опредѣленія старшаго неудавшагося сына въ какое нибудь военное училище или въ юнкера.

Первое чувство Анны было радость. Хотя вульгарная губернская большая барыня, Княгиня Марья Ивановна была добродушное, простое существо, которому многимъ обязана была Анна и которая всегда любила ее. Съ терассы ей слышенъ былъ то басистый, то визгливый голосъ Княгини Марьи Ивановны, имѣвшей даръ говорить такъ, какъ будто говорило вдругъ много обрадованныхъ и взволнованныхъ, тогда какъ говорила она одна, и всегда по французски, хотя и дурно, и всегда не для того, чтобы выражать свои мысли и чувства, а только для того, что въ обществѣ надо говорить.