Всеволод Гаршин - Сочинения Страница 69

Так было и со мною.

Я все отклоняюсь в сторону. Я хотел писать вам о себе, о своем (хотел написать «внутреннем», но тут это слово не идет: вместо него нужно было поставить «всяком») состоянии. Я никогда за 20 лет не чувствовал себя так хорошо, как теперь.

Работа кипит свободно, легко, без напряжения, без утомления. Я могу всегда начать, всегда остановиться. Это для меня просто новость. Не знаю, отчего не видно II кн. «Русского богатства»? Читали ли вы ее? Там у меня нет почти ничего, но в мартовском № начинается большая, большая вещь. Для III кн. уже набрано, вчера я послал уже последние странички. Вы увидите по первому отрывку в 1 1/2 печатных листа, что это только начало. Написано у меня (вполне) их уже 6–7, а заготовлено на клочках всего с написанным до 15, и книга все еще не кончена…*

Е. С. Гаршиной

15 марта 1880 г. Тула

Дорогая мама! Я в Туле с разными целями, между прочим, познакомиться с Л. Н. Толстым. Отправляюсь к нему завтра. Голубушка, вышлите мне сюда немедленно рублей 30–40. Очень нужно (наверно, можно занять: я сейчас же отдам).

Адрес: Тула, Киевская ул., Старо-Московская гостиница, Всев. Мих. Гаршину…

Н. М. Золотиловой*

Апрель 1880 г. Харьков

План «Люди и война» изменился. Будет большая вставка: так же как описан Никита, будет описан казак (только почти с детства), его призыв, служба в Петербурге и второй призыв на войну.

Как видишь, завязка громадная, а между тем «интрига», коллизия, кризисы и конец у меня уже готовы. Будут огромные вставки. Вообще «Л. и В.» написаны уже для июля, авг., сент. и окт., а для мая — нет и для июня нет. Эти две книжки займу (постараюсь занять) казаком, а дальше — хоть пиши другой роман. Книжища выйдет — право, тома три. Просто пугаюсь огромности.

Напиши, голубчик, отзывы близких людей о первой главе…

Е. С. Гаршиной

14 апреля 1881 г. Ефимовка

Живу как животное и ясно чувствую, что тупею с каждым днем. Какой будет всему этому конец — не знаю. И загадывать страшно. «Отдыхать» мне уже бы довольно, пора что-нибудь и делать. Да ведь в том-то и ужас, что я не могу ничего делать. Мое уменье писать унесла болезнь безвозвратно. Я уже никогда ничего не напишу. А кроме этого — на что я способен! Т. е. не то, что способен, что я знаю, что я умею? Писарем даже быть не могу — видите, какой почерк. В работники не гожусь; кто возьмет такого барчука?..

Е. С. Гаршиной

19 мая 1881 г. Ефимовка

Дядя сказал мне, что он приказал посеять «для меня» 10 десятин ячменя, что я должен буду заботиться о его уборке и выручка достанется мне. Право, ничего не понимаю. Я не только не участвовал ничем в посеве этого ячменя, но даже не знал о нем. Убирать его я тоже не могу: убирать будут рабочие, которыми будет распоряжаться тот же дядя, потому что я ведь ничего не понимаю. Как же это ячмень будет мой? Дядя очень добр, вот и все. Воспользоваться этим ячменем было бы ни на что не похоже.

Из того, что вы пишете о Кирпичникове, я вижу, что Женя думает, что я не хочу писать. Если бы это зависело от моего хотенья! И отчего же бы мне не хотеть, если бы я мог? Очень благодарен я Жене за заботы обо мне. Добрый он. О переводах скажу, что переводить я стал бы, но Женя ведь не может поручиться Кирпичникову в том, что на меня сколько-нибудь можно положиться. Так что перевод должен быть такой книги, печатание которой можно отложить на неопределенное время*.

Здесь неспокойно. Вокруг везде мужики уверены, что на днях будет указ о разделе помещичьей земли. Уже и плуги приготовили проводить борозды…

Е. С. Гаршиной

24 сентября 1881 г. Ефимовка

Нужно приниматься хоть за какую-нибудь работу. Сейчас же я не хочу уезжать отсюда потому, что хочется прежде подучить английские слова: это для того, чтобы при случае не отказаться от английских переводов. Странное чувство испытываешь, когда учишься: точно губкой стираешь известку со стены, на которой что-нибудь нарисовано. Трудно голова работает, это правда…

По-французски, я думаю, мог бы переводить довольно свободно: мы с Таней* понемногу все лето читали Гюго…

В. А. Фаусеку*

Начало октября 1881 г. Ефимовка

Живу я, что называется, понемногу, вернее, совсем не живу, т. к. отправляю только растительные процессы: ем, сплю, встаю, опять ем и т. д. Думать — почти не думаю, да, по правде сказать, оно и лучше, потому что все, что только наводит на какие-нибудь мысли, так темно и неприглядно… Более всего угнетают меня безобразные, мучительные воспоминания последних двух лет. Господи, как извращает человека болезнь! Чего я только не наделал в своем безумстве. Хотя и существует мнение, что человек с больным мозгом не ответственен за свои поступки, но я по себе вижу, что оно не так. По крайней мере то, что называется совестью, мучит меня ничуть не менее за сделанное во время исступления, как если бы его и вовсе не было…

Живешь, живешь благополучно, — вдруг как тать в нощи — нервозность. Мне кажется, впрочем, что если бы я вел жизнь не столь безобразную (в головном отношении), а правильно работал, т. е. добросовестно вызубрил бы курс хоть Горного института, то м. б., и не заболел бы. Думаю, вопреки всем психиатрам, что умственный труд — правильный, конечно, — не способствует, а предотвращает развитие «психоза» — есть же на. свете такие скверные слова…

Е. М. Гаршину

30 октября 1881 г. Ефимовка

Матушка в письме к Тане выразила мнение, что мне следует написать Ивану Сергеевичу. Так как это совершенно справедливо, то я и написал ему коротенькое письмецо. Ответа на него получить не рассчитываю, конечно, да и адреса своего я ему не послал*

Английским языком я занимаюсь и, кажется, кое-что уже начинаю мороковать. Маленький учебник, по которому я учусь (Kothwell), я почти кончил; м. б. и пригодится, кто знает. Правда, что если бы пришлось переводить теперь с английского, то в день сделал бы не более 2–3 страниц. Но надеюсь подвинуться еще вперед…

Е. С. Гаршиной

20 ноября 1881 г. Ефимовка

У вас опять началась пальба. Что значит расстояние? Узнав вчера об Черевинском покушении*, я остался совершенно спокойным. Точно будто и не в России. Какие же теперь еще новейшие (новых уж и так много) меры надзора будут приняты?

Часто мне припоминается теперь:

В столицах шум, гремят витии,Кипит словесная война,А там, во глубине России…*

В Ефимовке мы ежедневно почти смотрим, как кормят свиней; недавно кололи пару. Понедельники и пятницы ожидаются с нетерпением: почта, которая одна только разнообразит жизнь, если не считать чтения

Недавно мы прочли Мериме «Colomba»; что это за прелесть! Просто подмывает перевести попробовать; не знаю только, была ли она напечатана по-русски*. Я что-то не слыхал об ней раньше, несмотря на то, что это просто классическое произведение. Странное дело: «Colomba» Мериме мне ужасно напоминает Толстого в «Казаках», только, конечно, более шут народный, потому что француз…

В. А. Фаусеку

28 ноября 1881 г. Ефимовна

…Ламартин — болтунище ужасный, Мюссе все тужится быть умным и изящным; Христос его знает, может быть, он и изящен, только для понимания этого изящества нужно хорошо знать язык; для меня он уж очень скучен, как «Губернские ведомости». Гюго же хоть и враль, да зато уж и мастер. Может быть, вам попадется как-нибудь под руку «Les orientalis», не забудьте там посмотреть «Le Djinnes»* — это такой, я вам скажу, турдефорс стихоплетства, а впрочем, все трое вместе не стоют томика Лермонтова…

…А все-таки, как ни крепись, а надо признаться, жутко бывает иногда здесь. Особенно ночью, когда все лягут спать (я не сплю б. ч. часов до двух): ветер воет (ветры здесь такие, каких я никогда не испытывал), лиман ревет и мертвечина и пустота кругом страшная. Если читаешь что-нибудь, часто слова уходят из глаз и начинают проходить перед тобою целые вереницы былых сцен, знакомые лица. Боже мой, как все это далеко теперь и во времени, и в пространстве! Как-то чудно видеть себя одиноким и молчащим, того самого, который всегда отличался неистовой любовью к людской толкотне…

В. Н. Афанасьеву

31 декабря 1881 г. Ефимовка

Писать я не могу (должно быть), а если и могу, то не хочу. Ты знаешь, что я писал, и можешь иметь понятие, как доставалось мне это писание. Хорошо или нехорошо выходило написанное, это вопрос посторонний; но что я писал в самом деле одними своими несчастными нервами и что каждая буква стоила мне капли крови, то это, право, не будет преувеличением. Писать для меня теперь — значит снова начать старую сказку и через три-четыре года, может быть, снова попасть в больницу душевнобольных. Бог с ней, с литературой, если она доводит до того, что хуже смерти, гораздо хуже, поверь мне. Конечно, я не отказываюсь от нее навсегда: через несколько лет, м. б., и напишу что-нибудь. Но сделать литературные занятия единственным занятием жизни — я решительно отказываюсь…