Сэмюэл Батлер - Путь всякой плоти. Роман Страница 7

А иногда, будучи не в лучшем расположении духа, он вызывал сыновей к себе, чтобы забавы ради потрясти перед ними завещанием. В своем воображении он одного за другим лишал их наследства и завещал деньги на учреждение приютов, пока, в конце концов, не был вынужден вернуть им наследство, чтобы иметь удовольствие вновь лишать их его в следующий раз, когда будет в гневе.

Конечно, если молодые люди ставят свое поведение хоть в какую-то зависимость от завещания еще здравствующих людей, они поступают очень дурно и должны ожидать, что, в конце концов, окажутся в проигрыше, тем не менее, право соблазнять завещанием и грозить завещанием допускает такую возможность злоупотреблений и постоянно служит столь мощным орудием пытки, что я, будь моя воля, ввел бы закон, лишающий любого человека права составлять завещание в течение трех месяцев с момента совершения какого-либо из вышеупомянутых проступков и позволяющий судейской коллегии или судье, перед которыми он был уличен в содеянном, распорядиться его имуществом так, как они сочтут правильным и разумным, в случае его смерти в тот период времени, на который он был лишен права составлять завещание.

Мистер Понтифекс обычно вызывал сыновей в столовую. «Дорогой Джон, дорогой Теобальд, – говорил он, – посмотрите на меня. Я начал жизнь, не имея ничего, кроме одежды, в которой мои отец с матерью отправили меня в Лондон. Отец дал мне десять, а мать пять шиллингов карманных денег, и я счел их очень щедрыми. Никогда за всю мою жизнь я не попросил у отца ни шиллинга, да и не брал у него ничего, кроме небольшой суммы, которую он выдавал мне ежемесячно, пока я не начал получать жалованье. Я сам пробил себе дорогу в жизни и хочу надеяться, что мои сыновья поступят так же. Не воображайте, пожалуйста, будто я собираюсь изнурять себя всю жизнь, зарабатывая деньги, чтобы мои сыновья могли тратить их вместо меня. Если вам нужны деньги, вы должны заработать их сами, как заработал я, ибо, даю вам слово, я не оставлю ни одному из вас ни гроша, если вы не докажете мне, что заслуживаете этого. Нынешняя молодежь, похоже, ждет всевозможной роскоши и излишеств, о которых и не слыхивали, когда я был ребенком. Да ведь мой отец был простым плотником, а вы вот оба учитесь в частных школах, стоящих мне многих сотен фунтов в год, в то время как я в вашем возрасте корпел за столом в конторе моего дяди Фэйрли. Чего бы я добился, имей я хоть половину тех преимуществ, какие есть у вас! Да стань вы герцогами или основателями новых империй в неведомых странах, сомнительно, чтобы даже тогда ваши достижения были соизмеримы с моими. Нет, нет, я позабочусь, чтобы вы закончили школу и колледж, а там уж, будьте любезны, сами пробивайтесь в жизни».

Этаким манером он доводил себя до такого состояния благородного негодования, что, бывало, порол своих мальчиков тут же на месте, изобретя для данного случая подходящий предлог.

И все же, по сравнению с другими детьми юным Понтифексам повезло; на десяток семей, где молодым людям жилось хуже, чем им, приходилась лишь одна семья, где жилось лучше. Они ели хорошую здоровую пищу, спали в удобных постелях, в их распоряжении были самые лучшие доктора на случай болезни, и самое лучшее образование, какое только можно было получить за деньги. Недостаток свежего воздуха, похоже, не слишком мешает счастью юных жителей какого-нибудь лондонского переулка: большинство из них распевает песни и играет, как будто они в вересковых полях Шотландии. Так же и отсутствие доброжелательной душевной атмосферы обычно не замечается детьми, которые никогда ее не знали. Молодые люди обладают изумительной способностью либо погибнуть, либо приспособиться к обстоятельствам. Даже если они несчастны – очень несчастны, – им на удивление легко можно помешать обнаружить это или, во всяком случае, увидеть причину этого в чем-то ином, кроме собственной греховности.

Родителям, которые хотят спокойной жизни, я сказал бы: убеждайте своих детей, что они очень плохо себя ведут, намного хуже большинства других детей. Укажите на детей каких-нибудь знакомых как на пример совершенства и внушите своим детям глубокое чувство собственной неполноценности. У вас намного больше оружия, чем у них, так что они не смогут вам противостоять. Это называется моральным воздействием, и позволит вам обманывать и запугивать их сколько угодно. Они думают, что вы все знаете, ведь они еще не ловили вас на лжи достаточно часто, чтобы заподозрить, что вы не тот возвышенный, безупречно правдивый человек, за какого себя выдаете. Не знают они пока и того, какой вы отъявленный трус и как быстро вы пойдете на попятный, если они станут с упорством и рассудительностью бороться с вами. Игральные кости в руках у вас, и вы бросаете их и за себя, и за своих детей. Так налейте кости свинцом, ведь вы легко сумеете помешать детям проверить их. Внушайте им, какой вы исключительно снисходительный человек; подчеркните, какими бесчисленными милостями вы одарили их, прежде всего вообще породив на свет, а сверх того, породив именно вашими детьми, что является их особой удачей. Всякий раз, когда бываете не в духе и, ради утешения душевного, желаете позловредничать, говорите, что только об их благе и печетесь. Почаще твердите об этом их благе. Пичкайте их духовной серой и патокой на манер воскресных проповедей покойного епископа Винчестерского. У вас на руках все козыри, а если нет, то можете их стянуть. Расчетливо поведя игру, вы окажетесь главой счастливой, дружной, богобоязненной семьи, как мой старый друг мистер Понтифекс. Правда, ваши дети в один прекрасный день, вероятно, все поймут, но будет уже слишком поздно, чтобы это принесло большую пользу им или неудобство вам.

Некоторые сатирики выражают недовольство жизнью за то, что все удовольствия приходятся на ее начальную пору, и мы вынуждены наблюдать, как они убывают, пока нам не остаются, пожалуй, лишь напасти дряхлой старости.

Мне же кажется, юность подобна весне, захваленной поре года, восхитительной, если ей случается быть благодатной, но в реальности очень редко бывающей благодатной и, как правило, чаще отмеченной резкими восточными ветрами, чем приветливыми бризами. Осень – более мягкая пора, и пусть мы лишаемся цветов, зато в избытке получаем плоды. Когда девяностолетнего Фонтенеля спросили, какое время было самым счастливым в его жизни, он сказал, что не думает, что был когда-либо намного счастливее, чем в этом возрасте, но что, пожалуй, лучшей его порой были годы между пятьюдесятью пятью и семьюдесятью пятью. А доктор Джонсон ценил удовольствия старости гораздо выше, чем наслаждения молодости. Правда, в старости мы живем под сенью смерти, которая подобно дамоклову мечу может обрушиться на нас в любой момент, но мы так давно поняли, что жизнь чаще пугает, чем бьет, что уподобились людям, живущим у подножия Везувия, – подвергаясь риску, не испытываем при этом особых опасений.

Глава 7

О большинстве детей, упомянутых в предыдущей главе, достаточно сказать несколько слов. Элиза и Мария, две старшие девочки, не будучи, строго говоря, ни красавицами, ни дурнушками, были во всех отношениях образцовыми юными леди. Алетея же была необычайно красива и обладала жизнерадостным нравом и нежной душой, что резко контрастировало с характерами ее братьев и сестер. От своего дедушки она унаследовала не только черты лица, но и любовь к шуткам, совершенно не свойственную ее отцу, хотя его шумливое и довольно грубоватое подобие юмора многие принимали за остроумие.

Джон вырос в представительного, благовоспитанного юношу, с точеными и чересчур правильными чертами лица. Он одевался столь изысканно, обладал такими хорошими манерами и так упорно корпел над своими книгами, что сделался любимцем учителей; у одноклассников же он пользовался меньшей популярностью из-за своей прирожденной дипломатичности. Отец, несмотря на то, что время от времени читал ему нравоучения, в известной мере стал гордиться сыном, когда тот повзрослел. Кроме того, он видел в нем задатки толкового дельца, в чьих руках его фирма в перспективе не должна была, похоже, придти в упадок. Джон умел приноровиться к отцу, и в сравнительно раннем возрасте удостоился такого большого доверия, какое тот по своей природе вообще был в способен кому-либо оказать.

Теобальд был не чета своему брату и, зная это, смирился со своей участью. Он не был так представителен, как его брат, и не имел таких хороших манер; ребенком он был необуздан, но позднее стал замкнут, робок и, должен признать, ленив душой и телом. Он был менее опрятен, чем Джон, менее способен постоять за себя и менее искусен в потакании прихотям отца. Не думаю, чтобы он был способен любить кого-нибудь всем сердцем, но и не было в их семейном кругу никого, кто не отталкивал бы, а скорее поощрял его привязанность, за исключением его сестры Алетеи, однако она была слишком бойкой и живой для его несколько угрюмого нрава. Он всегда оказывался в роли козла отпущения, и у меня порой возникало впечатление, что ему приходится противостоять двум отцам – собственному отцу и брату Джону; а к ним могли добавиться еще третий и четвертый в лице сестер Элизы и Марии. Возможно, если бы он остро чувствовал свою кабалу, то не стал бы мириться с ней, но он был от природы робок, а суровая рука отца накрепко повязала его узами внешнего согласия с братом и сестрами.