Иеромонах Тихон (Барсуков) - Архиерей Страница 7

Много обвинений посыпалось на монастырскую братию за то, что не смогли уберечь святыню. Доля правды была в этих обвинениях. Монастырь был огорожен высокой каменной стеной, перелезть через которую не пришло бы в голову ни одному вору, но в одном месте, где монастырь соприкасался с частным владением, вместо каменной стены протянулся низенький дощатый заборчик. Отсюда, видно, не ожидали никакой опасности. Через это-то место и забрались воры. Этим же путем унесли они икону.

Русский человек задним умом крепок. Только после похищения святыни пришла монахам мысль обезопасить это место: протянуть и здесь тоже каменную стену. Мысль эта была приведена в исполнение с большим усердием, и теперь на месте прежнего деревянного заборчика высилась огромная каменная стена, через которую, действительно, и ворону страшно было перелететь. Отец игумен справедливо гордился этой постройкой. К ней-то он и повел владыку, в надежде, что архипастырь по достоинству оценит его труды. Но в этом ему пришлось разочароваться. Владыка внимательно осмотрел стену, покачал головой, услыхав, каких денег она стоила, и вдруг, остановившись, круто повернулся к сопровождавшей его монастырской братии:

– Ну что ж? Вот вы построили стену и думаете, что защитились от воров? Напрасно: воров вам не перехитрить, устанете. От воров можно было спастись стенами да запорами в старину, когда разбойничали только на больших дорогах, в темном лесу, в полуночное время, когда разбойника или вора можно было узнать даже по наружности. Теперь не то. Сами вы знаете, что воров расплодилось теперь столько, что не хватит рук переловить их всех. Хотите обезопасить себя от воров? Не собирайте сокровищ, которые воры крадут. Если бы оставался чудотворный образ в виде, каким явил его Господь, едва ли пришло кому-нибудь в голову украсть его… Обложили его золотом, усыпали его драгоценными камнями… А кому нужны они? Кому нужны были, тот и взял их. Вам ли напоминать, что «Господь не от рук человеческих угождения приемлет, требуя что…». Народ этим выражает свою благодарность, свое служение Богу. Иной ведь больше ничем не может послужить Господу, как только именем своим. И с радостью несет он его в монастырь… Да будет благословен его дар… но милости хочу, а не жертвы[2]. Не на вас ли лежит священная обязанность очищать людские жертвы? Не всякая копейка, принесенная в монастырь, чиста; от иной смердит грехом, а от которой и кровью пахнет. Очищайте же всякое серебро и золото, приносимое сюда, расплавляя и перегоняя его через горнило вашего благочестия. Все приносимое в монастырь должно служить лишь подставкой для того светильника, о котором сказано в Евангелии, что его не ставят под спуд. А ведь этот светильник нисколько не будет ярче гореть от того, что дом, в котором он стоит, обложите вы золотом и изнутри, и снаружи. Светильник разгорится ярче тогда, когда вы вольете масла, елея. Только на елей и в елей должны вы обращать те денежные и прочие приношения, которые поступают в монастырь. Вы хорошо понимаете, о каком елее я веду речь. Побольше этого елея, и тогда ярко разгорится тот свет, о котором сказано: Тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят…[3]

Как дальше? – обратился вдруг владыка к одному монаху, по всей вероятности, страдавшему ожирением. Не ожидавший такого внезапного вопроса монах смутился и не мог продолжить приведенного евангельского текста.

Владыка улыбнулся и, повернувшись, пошел дальше продолжать осмотр монастыря. Ему хотелось взглянуть на монастырские пещеры, прорытые под землею еще первыми основоположниками монастыря. Это был целый подземный монастырь. Темные кельи и разветвленные по всем направлениям ходы со множеством изгибов и пересечений представляли собою целый лабиринт, выбраться из которого без проводника было немыслимо. Сюда-то удалялись в затвор первые подвижники. Тут они проводили дни и ночи в молитве, обуздывая похоть плоти рытьем первых келий и новых ходов.

Теперь в пещерах никто не жил. Они существовали лишь как достопримечательность монастыря, которую показывали богомольцам. В кельях стояли только иконы, возле которых приделаны были кружки, куда богомольцы опускали свои копеечки.

Богомольцам, желавшим взглянуть на пещеры, почти при самом входе становилось жутко; с некоторыми дамами делались обмороки. Побывавшие в пещерах говорили, что теперь они могут составить себе понятие о чувствах заживо погребенных. Становилось жутко, несмотря на проводника и толпу богомольцев, ходивших обычно по пещерам с зажженными свечами… Что же испытывали основатели этих пещер, работавшие здесь в одиночку при тусклом свете лучины?..

В глубоком молчании осматривал владыка пещеры. На одном из поворотов он остановился и спросил отца игумена:

– Сколько лет существуют здесь пещеры?

– Более ста лет, ваше преосвященство.

– И за сто лет, – задумчиво проговорил владыка, – не нашлось ни одного монаха, который, по примеру этих отцов, хоть на вершок бы покопал далее…

При выходе из пещер владыка обратил внимание на тяжелые железные вериги, висевшие на стене, оставшиеся от первых подвижников. Вериги представляли собой тяжелые, почти пудовые обручи, замыкавшиеся на замок.

– Вот, – обратился к монахам архиерей, – вот какими запорами вам надо защищаться от воров, вот какими стенами, – владыка показал на пещеры, – нужно загораживаться от них…

– Ну, где уж нам… – простодушно ответил владыке один из монахов.

– А тогда зачем же вы здесь? – сказал владыка и молча вопросительно уставился глазами на многочисленную монастырскую братию.

Молча стояли монахи. Молча поклонился им архиерей и, не сказав больше ни слова, уехал из монастыря.

Глава пятая

Приближавшийся полдень душил горожан летним зноем. Кто только мог, прятался в прохладном месте; но в самый полдень набежала с юга грозовая туча. Блеснула молния. Прогремел гром, и хлынувший сразу, как из ведра, теплый летний дождь живо омыл запылившиеся дома, полил раскалившиеся улицы, очистил пыль с деревьев и через несколько минут представил город во всем его праздничном наряде. Ветерок умчал тучки, и светлое солнышко заиграло вечерними лучами, обдавая лаской и прозрачную синеву неба, и необъятную ширь отдохнувшей земли.

Всех потянуло из душных комнат на вольный воздух.

Около Вознесенской церкви, в небольшом садике, облегавшем квартиру настоятеля, собрался кружок гостей попить чаю под открытым небом. Большинство составляли учащиеся средних учебных заведений. Был тут и родственник отца настоятеля – молодой и пылкий юноша Сергей Димитриевич Алешин, студент Духовной академии. По небольшой аллее садика прохаживались приятели хозяина – отец Владимир и отец Зосима. В укромном уголке сада под тенистым деревом стоял большой стол, покрытый белой скатертью. Хозяйка-матушка сидела за одним концом стола возле большого самовара и приготовляла гостям чай. На другом конце стола примостился сам хозяин, настоятель церкви отец Григорий. С одной стороны его, развалившись на удобном кресле, сидел доктор, старинный друг и товарищ, а с другой – местный купец-татарин Садулла Мирзабекович Абдурахманов, тоже приятель отца Григория, уважавший его не только как постоянного покупателя, но и как хорошего соседа.

Чай скоро был приготовлен, и матушка попросила всех гостей к столу. Отец Владимир с отцом Зосимой присоединились к компании отца Григория. Молодежь образовала свой кружок. Завязался общий разговор, сначала про погоду, но вскоре же перешли на злободневные вопросы: заговорили про прибывшего владыку.

– Ну как ваше мнение, отец Григорий, о нашем новом архипастыре? – обратился отец Владимир к хозяину.

– Что ж вы его спрашиваете, – заметил доктор, – известно, будет хвалить. Ведь, если судить по рассказам, это воплощение его идеала. А помните, – обратился он к отцу Григорию, – вы передавали мне его первую речь к духовенству, мысли-то у него те, что и вы изволите проводить в своих проповедях.

– Да, вы не ошиблись, – восторженно начал отец Григорий, – я в восхищении от нашего нового владыки. По всему видно, что это человек искренний, горячо верующий в Евангелие и уж во всяком случае не бюрократ. От него веет чем-то апостольским. Вот если бы больше таких архипастырей было, то, может быть, нам не пришлось бы переживать такой упадок религии в русском обществе. Мне думается, что наш новый владыка сумеет поставить духовенство на должную высоту и через то сильно поднимет религиозный дух в нашем обществе и снова возвратит в Церковь давно уже отпавшую от Церкви интеллигенцию.

– Эк, куда хватили… Вот действительно в чем я вас, отец Григорий, никак не могу понять, – закипятился доктор. – По-вашему выходит, что интеллигенция ушла из Церкви из-за попов. Помнится мне, вы и в проповеди своей как-то раз объясняли ненависть интеллигенции к Церкви тем, что духовное сословие преследует не Божии цели, а свои, узкосословные. Полноте, отец Григорий! Слишком вы плохого мнения об интеллигенции. Неужели вы думаете, что она не может отделить в понятии о Церкви существенное от случайного: истинной Церкви – от попов-обирал, учение Христа – от проповеди какого-нибудь батюшки, наполненной богословской отсебятиной? Ведь не бросила же она, например, литературы из-за того, что в ней развелись всякие нечистоплотные бумагомаратели. Нет, здесь корень глубже лежит. Человечество перешагнуло уже за пределы того возраста, который может еще верить. Оно созрело. Разум вступил в свои права. Человечество вкусило от древа познания и больше уже не откажется от него. Слишком дороги для него данные, добытые знанием. Наука еще не сказала последнего слова, а если и есть голоса, говорящие о ее банкротстве, то ведь это только умственные трусы или ослабевшие умы, которым не под силу тяжелая работа знания. Как бы то ни было, а даже и то немногое, что добыто знанием как нечто положительное, дороже человечеству, чем те богатые и беспредельные сокровища всяких богословских и метафизических туманов, преподносимых ему религией. Наука и вера, религия и разум до сих пор остаются непримиримыми, несмотря на все попытки примирить их. И будущее принадлежит, конечно, науке, знанию, а не вере, потому что человечество, по русской пословице, всегда предпочтет иметь лучше синицу в руках, чем орла в небе… А стало быть, настоящую интеллигенцию, истинных людей науки не только ваш новый архиерей, но и сам Иоанн Златоуст не заманит больше в Церковь.